Собака в сейфе

Всё происходит слишком быстро, Фандорин пусть и предполагает что-то неожиданное, даже то, что прикроются мадемуазель Суворовой — дьявол, не успел среагировать! — но точно не того, что Варвару Андреевну толкнут прямо на его револьвер и, воспользовавшись заминкой, выбьют герсталь из рук. Эраст Петрович занимает место Вари в собственном самом худшем сценарии, становясь живым щитом. И за горло его держат так, что при всём желании не крикнешь, чтобы стреляли, не мешкали. Фандорин спиной чувствует сильное тело Анвара-эфенди, и его накрывает безысходностью. Эраст Петрович не понимает, почему Анвар медлит, ведь возможностей отомстить достаточно. Да вот хотя бы пристрелить его. Этим, конечно, уже ничего не исправить, но в живых оставлять сильного противника слишком глупо. Дуло обжигает висок, не успев остыть после предыдущего выстрела, вырваться не получается, как ни старайся, а в следующее мгновение Эраст чувствует резкий рывок, и перед его лицом защёлкивается непробиваемая дверь сейфа. Он в ловушке. Анвар сгибается от мощного удара в бок и упускает Фандорина, который одним прыжком оказывается в противоположном конце сейфа. Анвар-эфенди резко разворачивается, щёлкает револьвером. Фандорин готовится бороться за свою жизнь, считает секунды и возможность увернуться. Не получится, не успеет, с шефом успел, а тут точно нет. Но выстрела не следует. На пол со звоном падают патроны: один, два. Последний патрон Анвар-эфенди, в котором всё меньше остаётся от весёлого и лёгкого журналиста д’Эвре, вертит в руках и вставляет обратно, прокручивая барабан. — На всякий случай, — поясняет, видя удивленный взгляд. — Не хотелось бы провести остаток жизни в застенках. — Вы… — Не солгал вам ни разу, как и говорил, — отвечает, поглядывая на часы. — Вас задела часть про семью? Но леди Эстер и правда была для всех нас матерью. Брат? Вы даже были знакомы. И я действительно считаю произошедшее несчастным случаем. Анвар делает паузу, устало опираясь о стену рядом с металлической дверью. Эраст Петрович всё ещё стоит в противоположном углу, всё ещё напряжён, но слушает. У Фандорина по лицу ничего прочесть нельзя. Спокоен, словно не его заперли в стальной тюрьме, словно не его висок обжигал раскалённый револьвер. Анвар щурится, вглядываясь. После слов о брате Эраст Петрович стремительно бледнеет едва ли не в зеленцу, губы поджимает, но не более. Превосходно держит привычную отстранённую маску. Всё ещё видит в нём, в Анваре, врага, но готов слушать. Впрочем, выбора-то у него нет. Анвар замечает в распахнутом вороте красный след на горле и про себя морщится: сдавил слишком крепко, когда в хранилище втаскивал. Нехорошо. Хочется пальцами провести, погладить, извиняясь, но сейчас даже не стоит пытаться подойти. В голенище сапога у Анвара кинжал, Фандорин это хорошо помнит. Как и тот сеновал… Дьявол. А ещё как минимум один нож в этой комнате запрятан где-то среди одежды Эраста. Можно попытаться… Но сначала всё-таки выслушать. Не все моменты прояснили. Как же мерзко на душе, словно на него ушат помоев вылили. Правильно говорил шеф — а кому-то брат, — доверять можно только себе. — Я враг вашего государства, но не лично вас, — говорит Анвар-эфенди, и Эрасту от этого делается только хуже. Не враг. А сколько их, таких «не-врагов» ещё по свету ходит? — И граф Зуров, как вы помните, жив. Жив — эхом в голове отдаётся. Даже уже от раны оправился и подхваченной болезни заодно. — Но мог не быть. — Не мог, — отмахивается турок, а Эрасту не по себе становится. — Всё рассчитано было. Я ведь в лошадь стрелял, а не в висок, как этому пренеприятнейшему Казанзаки. Эраст ещё на шаг в сторону отступает. — И даже мысли такой не было? — Отчего же не было? Была, только вот к чему лишние жертвы. Анвар-эфенди поглядывает на часы и качает головой. Ждёт, думает Фандорин, время для чего-то тянет. — Почему же лишние? — язвительным, но предельно вежливым тоном спрашивает Эраст. — В вашем деле лишних жертв не бывает. Удобство прежде всего. Анвар поджимает губы и переводит взгляд на Эраста, явно старающегося отступить как можно дальше от него, и при этом что-то обдумывает. Эраст же смотрит на него в ответ настороженно и про себя высчитывает, на что может надеяться эфенди в такой патовой ситуации. Чего ждать? Неизвестность напрягала, как ни что другое. За стальной стеной раздаётся крик Мизинова о том, что взорвать Фандорина он не позволит. Анвар на это усмехается и устало трёт висок, не спуская внимательного взгляда с Эраста Петровича — тот такой же усталый, только ещё и с дороги. Знатно они друг за другом погонялись. Взмыленный, весь в пыли, холодно сверкающий своими невозможными глазами. И отстранённый. Нет в Эрасте Петровиче страха за свою жизнь, он привык ставить её на кон. Как и сам Анвар. Потому и понимал, разгадывал стремительно эфенди. И всё-таки потерял достаточно времени. Всё потому что молод, совсем юн. Русский мальчик, поцелованный смертью и войной, только набирающий опыт и силу на поле расследований и интриг. Блестяще. Даже не будь личной заинтересованности, Анвар-эфенди бы постарался прибрать такой ум к рукам. Или убить, скрепя сердце. Изрубить бы на куски башибузукам не дал, всё-таки он умеет уважать достойных противников, которых не взяли ни выстрелы, ни ножи, ни яд змеи, ни шальная пуля. Нет, это было бы нечто красивое, изящное, быстрое, чтобы таланты при жизни имели отражение в смерти. Но сейчас речь о личном. По Эрасту не видно, но Анвар знает, чувствует, что Фандорина это самое личное задевает сильнее, чем любое рабочее. — Мне правда приходилось на своём пути расправляться со многими, среди них были и далеко мне не безразличные люди. Друзья… — всё же соглашается Анвар, нервно дёргая уголком губ и потирая переносицу. — Когда пытаешься достичь великой цели, приходится многим поступаться. Анвар отступает ещё немного в бок, увеличивая расстояние между ними, потому что так Эрасту Петровичу станет немного легче, так, возможно, он услышит, а не просто будет вежливо слушать. — Это не исповедь, не надейтесь, — решает предупредить перед новым признанием, — и я не пытаюсь задеть вас или вашу честь, достоинство, гордость, что угодно ещё. Нет. Просто говорю как есть: в моём, как вы выразились, деле есть правило — не поддаваться чувствам. Нарушишь хоть раз — и всё равно что мёртв. Как видите, я мёртв, моя партия проиграна и очень давно. Что это значит лично для вас, Эраст Петрович, решайте сами. Анвар стягивает с шеи галстук и съезжает по стене, усаживаясь на прохладный пол. Анатолийские стрелки? Они может и войдут, может и что-то сделают, но… Он честно сказал Фандорину, что партия проиграна. И паниковать нет уже никакого смысла, как бы ни хотелось жить. За дверью Мизинов выкрикивает какие-то обещания, что-то про статус военнопленного, и Анвар криво усмехается, поднимая свои удивительно печальные голубые глаза на Фандорина. — Что думаете, Эраст Петрович? Пойдёт мне пеньковый галстук? Эраст Петрович молчит и всё сильнее хмурится, смотря как гениальный турецкий шпион теряет свой лоск, свою невероятную уверенность, веру и превращается в обычного человека. Печального, обречённого, признающего свои слабости и даже готового умереть, но так отчаянно не желающего это делать. Фандорин молчит и настороженно присаживается на пол, отзеркаливая позу человека, называвшего себя Шарлем д’Эвре. — П-пеньковый галстук не идёт никому, — всё же роняет Эраст Петрович, чуть склоняя голову. — Неужели? — удивляется Анвар. — Во всяком случае не г-гениальным шпионам и игрокам, — поправляется Фандорин. — Великая цель? Я считал, что людям вашего ума, Анвар-эфенди, не свойственен фанатизм. Анвар слышит интонацию, с которой Эраст произносит его имя, и морщится. Слишком по-рабочему у них разговор выходит. Не на это последние минуты жизни он хотел потратить, нет. Спросить в лоб, что ли? — Я бы вас переубедил, но времени мало, — и снова косится на часы. — Могли бы п-попытаться переубедить, — холодно поправляет Фандорин, этот юный старичок. И в глазах будто что-то болезненное мелькает. Нет, определённо его ситуация сильно задела. — Но вы чего-то ждёте. Разыгрываете п-последний ход, который может переломить п-победу русской армии? Хорош, холера, хорош. По глазам же видно, что о другом спросить хочет, но прежде всего дело. Даже когда собственная жизнь в опасности, он всё дознаться пытается. Придушить хочется, потому что в этом они одинаковы. Придушить и расцеловать. Эраст медленно, машинально потирает шею, и взгляд Анвара вновь падает на ещё не сошедшие красные полосы от его пальцев. Одинаковы, да. Только Анвар точно должен умереть, но… он всё-таки опытнее. И тему разговора задавать ему. — Переламывать тут уже поздно, mon cher, — обращение добавляет машинально, не особо думая, насколько сильно это может выбить из колеи, и лишь потом спохватывается. Фандорин застывает и губы поджимает, словно его по незаживающей ране ударили, хотя почему словно? Анвар морщится и бьётся затылком о стену. Извиняться в такой ситуации только хуже будет, а не извиняться… — Вы тянете время, — Фандорин не спрашивает, он констатирует известный и очевидный обоим факт. И Анвар это подтверждает. — Зачем, если н-ничего не изменится? — У меня могло бы быть время на осуществление плана собственного спасения? — Которого у вас н-нет? — Который я пока не придумал, — педантично поправляет Анвар, снова глядя на часы. — Советую думать быстрее, — отзывается Фандорин и отворачивается. Зря он это, конечно. Зато можно подсесть ближе, что Анвар непременно сделает, как только поймёт, куда тот спрятал холодное оружие. В рукав? Вряд ли. Движения вполне естественны. Пояс? Неудобно. Пришлось бы заткнуть за край панталон, а это путешественник себе позволить не может. В голенище сапога? Которого? Нужно присмотреться, Эраст Петрович обязательно себя невольно выдаст. Больно молод. — Я ждал фразы о том, что такой мерзавец как я спастись не сможет, — усмехается Анвар, сгибая одну ногу в колено. Фандорин смотрит внимательно, но не на ноги. Ай-яй, а ведь это не только для удобства сидения — так вскочить легче: оттолкнуться ногой, помочь себе руками и прыжком оказаться в другом конце комнаты. Например, у противоположной стены. И вжать в неё одного чертовски упрямого и бесстрашного русского мальчика, чтобы намурлыкать на ухо правду. Чтобы точно услышал и понял. — Зря ж-ждали, — ровно отвечает Эраст Петрович. — Разве? — Анвар расстегивает несколько верхних пуговиц, чтобы легче дышалось и снова смотрит на титулярного советника. Правый. И ногу осторожнее двигает и сам по себе правша. До половины восьмого ещё дюжина минут, и этого на самом деле ужасно мало для всего задуманного. Придётся выбрать что-то одно. И поставить на это жизнь. Действие само по себе знакомое, почти привычное, но разве он хоть раз прежде выбирал из всех возможных вариантов такое безумие? Если, если, если. Одно сплошное если! Впрочем, может он хоть умереть исключительно для себя? Анвар резко дергается, пружиной выбрасывая тело вперёд к пытающемуся откатиться Фандорину. Поздно, мой дорогой, вы смотрели не туда и заметили движение слишком поздно. Дёрнувшуюся к ножу правую руку — все же верно просчитал — он прижимает высоко над головой и замирает, тяжело дыша и глядя глаза в глаза. Как же здесь жарко и ни единого окна! — Хоть раз послушайте до конца что вам хотят сказать, Эраст Петрович. Это тоже не совсем честно, но мальчишка хорошо держит лицо. Фандорин дёргается и настороженно замирает, явно просчитывая, где у эфенди может быть спрятан яд. Иначе он не может объяснить то, что его не убили одним ударом. Анвар понимает, что сейчас Фандорин готов именно к обороне и разбить его настрой можно, только сделав то, что выбивается из сложившегося в глазах Эраста Петровича образа эфенди. Приходит шальная мысль ненавязчиво надавить коленом на пах. Возбуждение, что нервное, что половое, является прежде всего возбуждением. Так бы он сбил Фандорина с толку, с воинственного настроя, показав, что вот оно их поле — не политическое, а личное. Но что-то подсказывало, что сейчас это только всё усложнит, а времени мало, чертовски мало. Эраст быстро пинает сапогом в опорное колено, но Анвар резко дёргает задранную руку, причиняя лёгкую, но достаточную, чтобы отвлечь, боль. И окончательно вжимает собой Фандорина в пол, наваливаясь всем весом и обездвиживая. — Увы, но вам придётся меня выслушать, — цедит Анвар и краем сознания недоумевает, почему Фандорин не расстегнул хотя бы верхние пуговицы, душно же. — И что вы так… н-настойчиво хотите мне сказать? — шипит Эраст Петрович рассерженной гадюкой. Понятия не имею, — вертится на языке. Он ведь и правда не знает, что, а главное, как сказать этому юнцу, чтобы действительно понял весь тот кипящий котёл эмоций и чувств, что у Анвара сейчас вместо души. — Ч-что вы вообще м-можете сказать? — в этот раз Эраст говорит тише, но не менее рассерженно. — Ничего, — наконец так же тихо признает Анвар. — Ничего, что вы не сочли бы гнусной ложью. И всё же я бы попытался. Уголки губ Фандорина брезгливо кривятся, но в этот раз он молчит, только смотрит. Так смотрят на предателей, настоящих чудовищ в человеческой шкуре, на людей, с которыми неприятно дышать одним воздухом. Нет, он не будет слушать. Не сейчас и не его. Анвар болезненно морщится от осознания и отстраняется, быстрым движением забирая чужой припятанный нож. Встаёт с пола медленно, продолжая в глаза смотреть и отступает всё дальше. Фандорин лежит, так и не двигаясь. — Вы сейчас думаете, что вами воспользовались. Я вам слишком омерзителен. Вы не услышите. Фандорин удивлённо моргает, всё ещё боясь пошевелиться. — Уходите. — Ч-что? — Уходите же! Вон! Чёрт бы вас побрал, Фандорин. Вы мне слишком небезразличны. В этот раз титулярный советник дергается как от пощёчины, и это придаёт Анвару сил. Эраст Петрович медленно садится, подтягивает к груди ноги, невольно дёргает правой — непривычно без оружия, да, Анвар понимает. Только шипы его всё ещё при нём, и их не вытащишь, не обезоружишь так легко, как лишил ножа. Эраст Петрович наклоняет голову, явно задумываясь. Смотрит цепко и говорит привычно спокойно: — Зачем? А нижняя губа чуть подрагивает, так бывает, когда слёзы душат или словам не даёшь сорваться с уст. Анвар устремляет на него внимательный взгляд, легонько поигрывает фандоринским ножом, а после под сюртук. Кажется, ещё можно побиться. Есть возможность быть услышанным. В конце концов, он же Анвар-эфенди, Шарль д’Эвре, проворачивающий всё в своей жизни при помощи слов. Прежде всего — слова. А потом уже и действия. Эндшпиль может быть завершён, если не давить, а как сейчас дать волю. А потом уже провернуть стремительную атаку. — Зачем вам уходить? — Анвар готов рассмеяться, видя серьёзный кивок. Ну право слово. Наивный ребёнок. — Вы не любите вида крови и смерти. Зачем совершать насилие над собой и смотреть? Фандорин выглядит удивлённым, почти поражённым. Настолько впечатлён очевидным выводом? Или же тем, что был кому-то интересен во всех смыслах? Анвар улыбается мягко, успокаивающе, той самой улыбкой, что была больше присуща журналисту Шарлю, и отходит ещё на шаг. — Я всего лишь собираюсь застрелиться. Ничего ужасного, Эраст Петрович. Никто не пострадает. Нет, застрелится он только в самом крайнем случае, у него даже оформился простенький план спасения, стоило только оглянуться на сваленные кучей мешки и слитки, но то, как снова дёргается Фандорин, пытаясь возразить, приятно греет душу. Так молод, так удивительно горяч под своим ледяными доспехом. Анвар знал за собой слабость к таким людям, но никогда ещё она не появлялась так ярко, так полно. Так, что невозможно было подавлять или хоть немного сопротивляться. — Н-не… Разве нет д-других вариантов? — Есть. На виселицу. Фандорин нервно облизывает губы. Тоже не нравится, Эраст Петрович? Ну-ну. Давайте, оттаивайте. Будем дальше вместе думать, если время останется. Из-за толстых, обитых железом стен раздаются выстрелы. Рано. Слишком рано. Фандорин вскидывается, слыша приглушённые металлом звуки, тут же оказывается на ногах и проходит мимо Анвара, мигом всё забывая, словно тот никакой опасности не представляет. Припадает ухом к двери, вслушиваясь, пока эфенди ловит челюсть. В переносном смысле. Вот только что ожидал смертельного для него выпада со стороны Анвара, а сейчас стоит почти что рядом, на расстоянии одного короткого броска. Просто хватай за ворот и притягивай к себе. Эраст Петрович вслушивается в крики за дверью. Его лицо напряжено и встревожено. — Это то, чего вы ждали, — утверждает он. — Т-турецкая гвардия. И слушает внимательно, избегая смотреть на Анвара. И не пытаясь сбежать самому — что благоразумно, потому что с Анваром его не тронут. А быть с другой стороны — только в самую мясорубку угодить. Эраст Петрович не смотрит прямо на того, кого знал как Шарля, и к кому — однозначно, в этом уже нет сомнений — испытывал сильные чувства. Это одновременно глупо и даёт ещё один козырь Анвару в руки. Что же, теперь можно и сыграть. — Не гвардия. Стрелки, — поправляет Анвар, медленно придвигаясь ближе. — И это уже ничего не изменит. — И вы п-прогоняли меня туда? — в голосе Эраста Петровича слышатся отголоски возмущения. Это совсем немного забавно и вызывает улыбку, которую, к сожалению, приходится скрыть. — Они подошли слишком рано. Анвар медленно, чтобы не спугнуть, прислоняется спиной к двери сейфа в нескольких дюймах от сосредоточенно вслушивающегося Фандорина. Выстрелы на несколько мгновений смолкают, и Эраст Петрович поднимает взгляд, встречаясь с внимательно наблюдающим за ним д’Эвре. — О! Опять всё не по п-плану, мсье Анвар? И смотрит так честно, немного по-детски, что даже возмутиться не получается. Анвар-эфенди дёргает уголком губ в намеке на улыбку и медленно кивает, складывая руки на груди. Глаза Эраста Петровича внимательно шарят по загорелому лицу, пытаясь рассмотреть что-то одному ему известное, спускаются вниз, упираясь в открытые сейчас ключицы, и почти мгновенно соскальзывают в сторону. — Вы покраснели, — как можно более нейтрально сообщает Анвар под вновь начавшиеся выстрелы. — Здесь довольно жарко. Может, хоть галстук ослабите? — Из галстуков получаются неплохие удавки, — невпопад отвечает Фандорин, исключительно из каких-то внутренних принципов всё-таки ослабляющий галстук длинными пальцами. На несколько мгновений из-под запылённого манжета появляется запястье с красным отпечатком. Какая же у него удивительная кожа. Так легко остаются следы и так медленно сходят. А ещё Анвар помнил, что кожа Эраста Петровича весьма чувствительна. Особенно руки. Особенно шея. Забавно, именно их он сегодня и держал в захвате. — Вы это как профессионал говорите, насмотревшись всякого в гареме? — усмехается эфенди. — Как теоретик, — не ведётся на подначку Эраст Петрович, пусть и алеет едва заметно щеками. Если всё получится так, как хочет Анвар, то он увезёт Фандорина в Адрианополь. Там, вдали от этого места, им будет гораздо легче найти общий язык. Правда, нет уверенности в том, что Фандорин не сумеет сбежать по дороге. Или не застрелится, осознав всё происходящее с русской армией. Как бы Анвар ни бдил, это всё ещё был Фандорин. Мальчик-катастрофа со сверхъестественной проницательностью. Такого бы на свою сторону. А смущающегося, неловкого мальчика-катастрофу к себе. Просто к себе. Чтобы касаться. Чтобы говорить. Чтобы… да мало ли что ещё можно делать! Вариантов много. Лишь бы к себе. Но сейчас поперёк всех планов было расчерчено жирное алое «но», убивавшее всякую надежду на благополучный исход. Только даже в таких условиях стоит попытаться. А в случае, если выстоят русские, — особенно хорошо попытаться. Перед смертью. На всякий случай Эраст Петрович совсем стягивает с себя галстук, а то вдруг поймают за конец и задушат, как болонку поводком? — Галстуком можно не только душить, господин теоретик, — пытается не ухмыляться Анвар. — Намекаете, что сможете связать, если начну доставлять проблемы? — прищуривается Фандорин. Анвар прикрывает глаза, на секунду представляя себе это зрелище. Связанный, разгорячённый Эраст Петрович с покрасневшими скулами и блестящими глазами. Зрелище откровенно манящее и завораживающее, но всему своё время. Анвар-эфенди открывает едва заметно потемневшие глаза, встряхивая головой. — А вы предлагаете? — с насмешкой, легко, словно всё не летит к чертям, словно они не на грани. — Я ведь могу. Связать вас и украсть. Увезти куда-нибудь далеко. От войны, от России, от Турции. Фандорин давится воздухом. — Вы бредите! — Разве что немного. — Я едва ли похож на романтичную впечатлительную д-девицу. — Я вижу. И романтичной впечатлительной девице такое вряд ли бы предложил. Эраст Петрович замолкает, и вместе с ним стихают последние выстрелы. Анвар даже не дёргается проверять — солдаты Мишеля, готовившиеся к штурму славного Константинополя, явно превосходили стрелков по численности. Ну же, Фандорин, думайте, решайте, реагируйте! Эраст медленно сглатывает, оттягивая воротничок, и Анвар следит за тем, как дёргается кадык. — Ч-что… Что в-вы от меня ждёте? — Чего угодно, Эраст Петрович. — Вы п-помутились рассудком. И х-хотите утянуть следом и м-меня. — Да? — удивляется Анвар. — А разве вы уже не помутились, раз до сих пор не попытались меня вашим ножиком прирезать? Тем самым, что прячете под сорочкой, уж не турецкий ли это кинжал? И вы не крикнули, чтобы ваши друзья готовились к обороне. Бросьте, мсье Фандорин, вы ведь поняли ещё тогда, когда я только посмотрел на часы. Сделали правильные выводы. Он чуть наклоняется к Эрасту Петровичу, не нарушая пока личного пространства, словно хочет доверительно рассказать презабавную шутку. — Вы до сих пор ничего не сделали, чтобы меня арестовать и предать суду или хотя бы выбраться отсюда, даже когда я дал вам такую возможность. Вам кажется, что я вами воспользовался, — Фандорин на этих словах бросает на него ледяной взгляд, сам невольно попадая в плен голубых глаз Анвара-эфенди. — Но даже при этих мыслях вы всё равно не желаете моей смерти. Фандорин каменеет, и это выглядит странно, потому что волосы у него растрёпаны с дороги и одежда немного помята. И усталость в теле. А вот ведь, всё равно как произведение искусства выглядит. Каменеет и с тем остаётся живым. Это безумие. — Это безумие, — вторит его мыслям Фандорин и, кажется, хочет минуть тему их личных отношений. Ту тему, где он более всего беззащитен, даже несмотря на все шипы. Ну уж нет, Эраст Петрович, не получится. — Вас это пугает? Фандорин не отвечает, но по глазам видно — не испуг. Совсем не испуг. Влечение? Азарт? Странное, противоречивое желание быть в вечной опасности, чтобы чувствовать себя живым и нужным? Анвар не знает и ещё слишком плохо знаком, чтобы предполагать так точно. — Меня сейчас п-пугаете вы, — наконец находится с ответом Эраст Петрович. Анвар не говорит, что тот лжёт, просто фыркает и закатывает глаза, медленно протягивая руку вперёд. Фандорин не отшатывается, но и не подходит. Просто внимательно смотрит, как Анвар кончиками пальцев касается через слои одежды спрятанного кинжала и постукивает. — Непривычно, правда? Холодный метал, ещё и ножнами царапает. — Тоже заберёте? — Зачем? Вы же его дольше вынимать будете. Эраст Петрович хмурится и поджимает губы, отказываясь признавать чужую правоту, а после тянется руками к расстегнутому воротничку и сам, извернувшись, вытягивает кинжал на шнурке, протягивая за ножны вперёд рукояткой. — Вы правы. Жутко царапает. Анвар тщательно давит довольную ухмылку. Плавно протягивает руку и принимает кинжал, игнорируя рукоятку, хватая за ножны и невзначай касаясь чужих холодных пальцев. Тот не меняется в лице и осторожно вытягивает пальцы из некрепкой хватки, опуская руку. Анвар склоняет голову набок и смотрит не мигая, став в этот миг крайне похожим на хищную птицу. Фандорин взгляда не отводит. За дверью снова слышны стрельба и грохот, крики, но всё это так приглушённо, так не здесь, что внимания никто не обращает. Проблема Фандорина в том, что он со всеми трудностями встречается лицом к лицу. Только, вероятно, он и подумать не мог, что трудности бывают такими личными. Когда ничего не понятно, а убить, оборвать всё, не позволяет что-то тёплое и едва проклюнувшееся в груди. Совсем юный мальчик. С седыми висками. Как же хочется провести пальцами по ним, помассировать, прогнав усталость и головную боль. И чтобы позволили, чтобы не отшатнулись. Под пристальным взглядом эфенди Эраст Петрович тянет руку к воротнику, желая застегнуться на все пуговицы, ведь кинжала теперь при нём нет. Ай-яй, нехорошо так делать, мсье Фандорин, наоборот. Именно расстёгнутый ворот нужен сейчас. — Не советую, — рукояткой показывая на замершую руку, говорит Анвар. — Здесь нет вентиляционных окон и мало воздуха. Оставьте себе возможность дышать свободно. Фандорин явно в протест всё же застёгивает одну. Боже, какой же он во многом ребёнок, которому ещё бы шкодить и шкодить, носясь по бескрайним просторам где-нибудь в отдалённой загородной усадьбе. Да было ли у него детство? Юность? Хоть какая-то радость в жизни. — Жаль, что мы не были знакомы раньше, — говорит Анвар прежде, чем успевает просчитать последствия своих слов. Чёртовы чувства, они лишают разума хуже вина. Фандорин смотрит странно, дёргает плечом и криво улыбается: — Отчего же? Думаете, тогда смогли бы убить заранее? — Нет. Хотел бы узнать вас лучше. И, верно, совсем другим. Думаю, прежде вы улыбались иначе. Фандорин мрачнеет и отводит взгляд, потому что турок опять прав. Раньше он вообще иным человеком был. До Ивана Францевича… до Лизаньки… — Жаль, что вы не оставляете нам времени, Эраст Петрович. — Я? — вскидывает голову в возмущения, забывая о прошлых печалях, и снова выглядит взъерошенным галчонком. — П-позвольте! Но это вы сейчас ф-философствуете не к месту. — Так ли уж не к месту, уважаемый Эраст Петрович? — Анвар с трудом удерживается от того, чтобы не коснуться рукой этих растрёпанных волос. Он помнит их запах на том сеновале, помнит их мягкость. Эраст Петрович дуется, такой очаровательный в своём возмущении. Словно на мгновение что-то детское проскользнуло. Нет, неправильно. Что-то искреннее, не зацензуренное внутренними барьерами, пробившее и напускной, и настоящий холод. — Вы, кажется, намеревались умереть, если обстоятельства с-сложатся не в вашу пользу, уважаемый Анвар-эфенди. Так что тратить возможно п-последние минуты своей жизни на философию не очень правильное решение, на мой взгляд, — передразнивает, паршивец. И к выстрелам прислушивается. У Анвара в груди растекается пьянящее чувство восхищения. Он вертит играючи в пальцах кинжал с хмельной полуулыбкой на губах. Фандорин следит за пальцами, краем глаза поглядывая на лицо. Вот так поднимет взгляд, хлопнет ресницами и вновь на пальцы опустит. Вероятно, не хочет пропустить того самого движения. И снова смотрит не туда, куда нужно. Да-а-а, и как только им с графом удалось привлечь его внимание к нужному? Хотя, когда четыре руки вжимают в сено и ласково поглаживают всё тело, это точно не шутка и не издёвка. Или количество рук тоже делает ситуацию убедительнее? — Вы всё ещё здесь, так что мои обстоятельства не так плохи, — Анвар разводит руками, откровенно чувствуя, как его несёт. Это от близости смерти. Дурной азарт, которому он прежде никогда не поддавался. Эраст Петрович, напротив, ведёт плечами, словно пытаясь топорщить пёрышки, чтобы больше казаться, серьёзнее. В голову приходит странная мысль и тут же оседает на благодатную почву. — Фандорин! Последняя просьба умирающего. Эраст Петрович с лица немного спадает от этих слов, но твёрдо отвечает: — Вы на него не сильно п-похожи. — Так самоубийца же. Да или нет? Титулярный советник молчит, что-то очень тщательно обдумывая. — Это не должно причинить никому п-проблем? — Нет. Это личное. Эраст Петрович внимательно всматривается в лицо напротив, в лукаво и как-то даже пьяно блестящие глаза. Это не может быть чем-то хорошим или хоть немного нормальным с точки зрения морали, но… — Хорошо. Что вы хотите? — Ваш поцелуй. У Фандорина вытягивается лицо. Анвар хохочет. — Хорошая шутка. Так чего вы хотите? — и ведь не моргает даже. Анвар сдерживается из последних сил, чтобы не показать наглядно. — Я не шутил. — Странные у вас п-последние желания. — Какие есть. И вы уже согласились, — твёрдо заявляет Анвар и усмехается. — Или вы обещание не сдержите? Эраст Петрович хмурится. Аллах, какой же мальчишка. Вероятно, безумие заразно, раз Фандорин вскидывает голову и сверкает глазами, цедя: — Зачем вам это я решительно не понимаю. — Значит, отказываете умирающему в последнем желании? — уточняет Анвар и давится воздухом, когда его резко хватают за ворот и впиваются в губы, скорее просто касаясь, чем пытаясь поцеловать всерьёз. Однако напор… Напор компенсирует очень многое, да. Анвар улыбается в это касание губ и прикрывает глаза, притягивая ближе к себе за поясницу, зарываясь пальцами в те самые удивительно мягкие волосы, что не раз ему снились. Эраст, кажется, пытается возразить, возмутиться, но в итоге только сильнее пальцы сжимает и да. Наконец целует. Так, как уже было однажды, месяцы назад. И это мгновение стоит всего. Всех этих разговоров, сомнений и немного безумных поступков. Потому что шипы тают, раздвигаются, в противоречие всему показывая то мягкое, нежное, доверчивое. Пусть это мгновение длится, пусть миру вокруг будет как можно дольше плевать на них, — думает Анвар. Эраст словно решается и впивается пальцами в его плечи, углубляя поцелуй, напирая. Анвар сильнее вжимает в себя, отвечая, позволяя себе кусаться в поцелуе, а свободной рукой поглаживать юное и неподатливое сейчас тело. Впрочем, это ненадолго. Фандорин задыхается, упирается руками в плечи, разрывая поцелуй, отталкивая, но эфенди не пускает. Раз его лишили губ, то… — П-прекратите! — шипит Эраст Петрович севшим голосом, когда Анвар зацеловывает его шею, давно отбросив в сторону кинжал и лишь сильнее вжимая мальчишку в себя, дорываясь до шеи, словно странник, терзаемый жаждой, до единственного источника воды. — Это н-нечестно! — шипит Эраст Петрович, то ли пытаясь окончательно отстраниться, то ли стараясь прижаться ближе. Анвар отрывается, тяжело дыша и вглядываясь в лицо. Рассерженное, смятённое, раскрасневшееся. Да знает ли он сам, чего желает? — Вы против? — Спрашивает хрипло, всё ещё удерживая в объятиях. Фандорин открывает рот, собираясь тут же ответить, но так и замирает. Приоткрытые, раскрасневшиеся от поцелуя и укусов губы, сверкающие глаза, растрёпанные тёмные волосы и шея. Манящая светлая шея в распахнутом вороте. Анвар думает, что, попроси Эраст сейчас у него что-нибудь — что угодно! — и он не откажет. И отстраниться сможет. Уйдёт. Прекратит. Только Фандорин молчит. Смотрит в глаза и медленно, невозможно медленно рукой щеки касается. — Я выполнил вашу п-просьбу, — шепчет едва слышно. — Вы правда собираетесь?.. — Мне не хочется на виселицу, — накрывает чужую ладонь своей. — Вам правда лучше не видеть. — Почему… П-почему мне всегда так не везёт? — Эраст спрашивает тихо, даже не у него. Так, у самого мироздания, и лбом в плечо утыкается. — Поезжайте к графу, как только всё закончится, Эраст Петрович. Он сможет о вас позаботиться. В отличие от меня — так и не звучит, но оба его прекрасно слышат. Эраст усмехается. Анвар интуитивно понимает, что такие как их Фандорин не приходят сами. Раньше — может быть. Такие бегут. От всех, кто осмелился шагнуть ближе, от самих себя. Но не приходят покорно за лаской и теплом. Они просто в это не верят. Боятся не отказа, а того, что согласятся из жалости, играючи. Или из принципов. Или просто потому, что так надо. И граф снова будет издали смотреть тоскливым взглядом, каламбурить и вызывать на дуэль всех мимо проходящих. А Эраст Петрович непременно уйдёт с головой в службу, как в единственную константу его жизни. Анвар это понимает. Нет, одному графу не сладить. Но что же делать? Сейчас — только одно. Чтобы запомнил, чтобы обнажился. Потому ладонь на своей щеке разворачивает и целует запястье, ловя губами биение пульса. Фандорин вздрагивает всем телом, тяжело выдыхает в плечо, силясь не глядя отнять ладонь. Совершенно не знает себя. Очаровательно. Анвар расстёгивает манжет, тянет ткань вниз, лаская губами открывшуюся светлую кожу. Не зря Пророк полагал руки одним из соблазнов, но отчего же ограничился только женскими? Разве мужские руки не могут быть столь же привлекательны? По-своему изящны? А какая в них таится сила, под этой тонкой светлой кожей. Анвар прикрывает глаза и ведёт по запястью кончиком носа, вдыхая осевший на коже запах пороха. Опасные и, верно, самые прекрасные на свете руки. — Вы не хотите отпускать, даже если и гоните, — говорит Фандорин в плечо и без привычного заикания. — Так понравилось играть, выворачивать наизнанку? Тешите самолюбие в последний раз? — Нет, глупый вы мальчишка, — Анвар говорит по-турецки и безумно надеется, что Эраст Петрович не поймёт всех слов. Ему попросту страшно, что Фандорин может узнать насколько он важен, какую силу имеет над Анваром. — Я не хочу отпускать вас к этим людям, под их шальные пули. Но это не главное. Стоит мне разжать руки, и вы снова закроетесь, зарастёте своей бронёй. Я не хочу этого видеть. Такого жуткого, жестокого насилия над собой. Вы мне нравитесь, быть может, я вас даже люблю — не хочу лгать в этом вопросе, да и не испытывал такого прежде — поэтому об игре не может быть и речи. Всё стало слишком личным и непредсказуемым. Эраст Петрович молчит, продолжая дышать в плечо, только дыхание его меняется. Становится глубже, чаще, таким знакомым по той далекой ночи… Сколько у них ещё времени? Сколько-нибудь да есть. И способ вбить в Фандорина пару простых истин у него тоже имеется. — Вы считаете, что… — удивлённо начинает Фандорин, вероятно, поняв если не всё — Анвар на это отчаянно надеялся, — что ему сказали, то хотя бы суть, но не приняв. Вот только закончить фразу ему не удаётся. Эфенди бескомпромиссно толкает его спиной к стальной двери, и пока от неожиданности Эраст Петрович начинает ловить раскрытым ртом воздух, перехватывает руки за запястья, осторожно прижимает по бокам от головы и целует. Целует, выпивая чуть болезненный от столкновения спиной с металлом вздох и все возражения. Фандорин шипит, кусается в поцелуй, но ошибку осознаёт позднее, когда эфенди вжимается в него всем телом, крепче сжимая пальцы на запястьях. И целует ещё напористее, словно укусы его раздразнили, окончательно пустили в кровь безумие. Ему бы оттолкнуть, ударить куда-нибудь — куда дотянется — как можно больнее и сбежать. Щёлкнуть тяжёлым засовом, дёрнуть дверь и всё. И воля, и никакого безумия. И серый покой тихого существования на службе. Только внутри что-то в ответ поднимается. Такое горячее, лишающее разума, так тщательно подавляемое, что почти забытое. Больно будет потом, когда-нибудь после, но не больнее чем прежде, правда? И Эраст поддаётся. Чужому напору, внутреннему жару и тому крохотному желанию всё же поверить. И в лучшее, и в чужие слова, в чужие чувства. Эраст отвечает на поцелуй, выгибаясь, стараясь оказаться ближе к чужому телу и теплу. И, сам себе удивляясь, ногу на бедро закидывает, стараясь хоть притянуть ближе, если самому коснуться не дают. Анвар довольно улыбается в поцелуй и отпускает руки Эраста, решая, что теперь он точно сбегать не станет. Фандорин кусает его губу и тут же зарывается пальцами в волосы, притягивая к себе, к своей шее, которую Анвар ласково целует. От этой ласковости Эраст замирает на мгновение, а в следующее беззвучно стонет, потому как турок, словно оголодавший зверь, кусает, лижет, целует горло, шею, рвёт ворот, чтобы дорваться до ключиц, и шипит, когда Эраст сжимает пальцы в волосах, оттягивая назад и не давая этого сделать. Анвар недовольно щурится, скользит руками по бокам и вдруг выдёргивает из брюк запылившуюся дорожную сорочку, задирая, проникая руками и нагло оглаживая всё, до чего может дотянуться. Эраст дёргается и вновь пытается удержать его голову, но это не спасает его от жалящего поцелуя в стык шеи и плеча. До ключиц Анвар тоже обязательно доберётся, только чуть позже. А пока подхватывает вторую ногу, укладывая себе на бедро, лишая Фандорина опоры и вместо этого вжимая его с размаху в дверь, чтобы не сполз, не упал. Не вывернулся. Эраст в плечи с силой вцепляется, пораженно охая, и снова за волосы до боли тянет. Так у него никогда не было. Да у него, если быть честным, до той ночи на сеновале вообще никак не было. Вот разве что пара поцелуев с Лизанькой, но это даже… смешно как-то в сравнении с происходящим. Анвар тянет с плеч уже изрядно помятую и истерзанную сорочку Фандорина вместе с давно расстёгнутым жилетом, краем глаза видя скачущие по полу пуговицы — неудобно-то как, ну да может они тут подраться пытались. Очень активно пытались. Анвар прихватывает губами светлую кожу на плече, поцелуями обратно к шее поднимается, вверх по металлической двери спиной протаскивая и удобнее подхватывая. Жаль, что руки так заняты, но не у него одного — Эраст теперь тоже не может ему помешать. Слишком занят, цепляясь за плечи, царапая спину сквозь слои одежды. Хотя Анвару даже нравилось, как Фандорин зарывался своими длинными музыкальными пальцами ему в волосы, пытаясь оттянуть и тем самым сильнее распаляя. Его бы, такого отзывчивого, юного, почти невинного, совсем не у двери иметь, думает Анвар, покрывая нежными поцелуями вновь залитое румянцем лицо, скулы, ярко выступающий кадык, когда Эраст голову закидывает. Совсем не у двери. А на мягкой кровати. А ещё лучше на расшитых золотом подушках, на шёлке. Чтобы скользил, чтобы вдыхал аромат благовоний и масла и сходил с ума, чтобы его, такого чувствительного, нежили до безумия. Чтобы после в халат расшитый оделся, своими красивыми пальцами подцепляя сладости, облизывал подушечки пальцев и радовался, наслаждался. Чтобы потом метался, чтобы руки изящные в широких рукавах халата до локтя обнажались, а пальцы вцеплялись в его, Анвара, волосы, пока он будет шею зацеловывать, губами исследовать каждый дюйм кожи. Или чтобы метался между ними с графом, как волна в заливе, постоянно бьющаяся о скалы. Чтобы таял под натиском, чтобы мыслей совершенно не оставалось. Выгибался бы отчаянно, словно вот-вот позвоночник сломает. Чтобы не мог в этих тисках даже подумать о побеге. И после в купальне ласкать разморённое теплом и близостью юное тело. Неторопливо, нежно, не слушая усталые мольбы о пощаде, о передышке. Чтобы потом из воды на руках вынести задремавшего, усталого, бессильного и в кровать уложить, плотно укутав в одеяло и обняв с двух сторон, чтобы не продрог. И утром разбудить. Чтобы от собственных стонов проснулся. А не вот так отчаянно в жарком хранилище, у двери, не имея времени и сил ни на долгие прелюдии, ни на простую, естественную нежность. Не так жадно и отчаянно. Не таким должен быть последний раз. Но выбора у них нет, и Анвар прикусывает кадык, а Эраст стонет беззвучно, и это раздражает. Фандорина хочется слышать, это необходимо, как воздух в этой чёртовой камере. *** Когда в дверь сейфа впервые что-то ударяется, в тишине это слышится особенно громко, и Варенька, оставшаяся в комнате с раненым Митей и ходячей катастрофой Перепёлкиным, отчётливо вздрагивает. Фандорин! И как только они забыли, что Эраст Петрович там, в сейфе, один на один с этим подлым турецким шпионом! Это внезапное нападение, всё дело в нём. Удар повторяется, а дальше Варенька снова ничего не слышит за выстрелами. Митя стонет из-за потревоженной раны, Перепёлкин пытается выбраться и помочь остальным, а Варя осторожно подбирается к двери и прикладывает ухо к холодному металлу. Ей почти ничего не слышно: невнятные обрывки слов, верно на турецком, болезненные стоны и звуки ударов, вибрацией отдающиеся в прижатую к двери ладошку. Боже мой! И правда дерутся. Бедный Эраст Петрович, он же так не любит сражаться! Варенька кусает губу и бессильно бьёт кулачком в закрытую дверь. В ответ долетает едва слышный за выстрелами стон. — Эраст Петрович, вы обязательно победите! И выберетесь! — Тихонько шепчет Варвара Андреевна. В дверь, словно в ответ, снова ударяют, и Варя отступает в испуге на пару шагов. *** Фандорин, раскрасневшийся и такой невероятно открытый в эти мгновения, выгибается на его пальцах, и Анвар думает, что не зря из карманов так и не вытащил тот флакон с маслом. Неважно, что за дверью идёт смертельный бой между армиями. Тут идёт война между двумя. Анвар разводит пальцы внутри, и Эраст прокусывает губу, силясь сдержать стон. Разложить бы его на мягкой горизонтальной поверхности и дать себе волю — оплести всем собой, коснуться везде руками и губами, изучить. И втолковать медленно, основательно, всё, что он о нём, гениальном русском мальчике, думает. Но у них есть только не особо комфортное здесь и сейчас, потому придётся втолковывать основательно, но быстро и, возможно, несколько жёстко. Может быть, именно так он и поймёт? Эраст приглушённо стонет, ударяясь затылком о металл двери и выгибаясь. Какой же он узкий и потрясающе открытый в этот момент, пусть и сдерживает свой голос. Анвару малодушно хотелось довести до того, чтобы голос у Эраста Петровича пропал. Не навсегда, нет-нет. Дня на два всего. От того, насколько хорошо. Эфенди может. Хотя тут, конечно, лучше действовать вдвоём. Но хотя бы посадить голос… Жаль, ситуация не располагает. Анвар ритмично сгибает пальцы, нажимая на небольшое уплотнение, и шепчет на ухо потерянному в ощущениях Эрасту Петровичу: — А в таком состоянии вы лучше воспринимаете информацию, м? Фандорин едва ли хоть что-нибудь понимает, пытаясь глотнуть немного воздуха, сильнее цепляясь руками и до боли сжимая ногами чужие бока. На самом деле Анвар не удивится, если у него потом синяки где-нибудь на ребрах останутся, ему даже приятно будет, потому что это значит, что Эраст потерял контроль, что ему было достаточно хорошо. Фандорин разочарованно стонет, когда пальцы исчезают, и недовольно скребёт ногтями плечо, Анвар успокаивающе целует седой висок и нашептывает, что если бы не обстоятельства, тот так бы легко не отделался, нет. Что его, такого невероятного, пре-крас-но-го, брали бы среди шёлка и свеч, вдвоём, и Фандорин бы имя своё забыл. Анвар-эфенди это ему обещает. И себе заодно. И медленно входит, губами ловя первый действительно громкий стон. — А теперь внимательно меня послушайте, — останавливается, войдя на половину. — Внимательно, Эраст Петрович! Фандорин моргает, пытаясь сфокусироваться, сосредоточиться на его словах. Или на нём самом. — Я, — склоняется к самому лицу, заглядывая в потемневшие глаза. — Вам, — продолжает уже на ухо, прикусывая мочку. — Не лгал, — толкается, вводя член до конца. Эраст не стонет — хрипит, страшно выгибаясь и скребя пальцами по плечам Анвара, судорожно пытаясь дышать. Эфенди за него боязно, вдруг позвонки хрустнут, ломаясь? Но это всего лишь природная гибкость и удовольствие. Дивная смесь. Интересная. Многообещающая. Он даёт время привыкнуть, покрывая успокаивающими поцелуями загоревшую за время пребывания в Турции шею, и шепчет что-то бессвязно-нежное на турецком, сам не понимая, что говорит. Да и не важно, главное — это интонация. — И спал я с вами не потому, что хотел отвести от себя подозрения или что-то в этом роде, — шепчет на ухо, вжимая всего Фандорина в металл двери. Эраст Петрович дышит надсадно и пытается ёрзать. Тщетно, конечно же, Анвар так его прижимает, что любая попытка двигаться бесполезна. — А потому что вы мне искренне нравитесь. Двигается назад, чуть отпуская Эраста Петровича, который тут же скрещивает руки у него за шеей. И коротким толчком прижимает обратно к двери, ловя губами гортанный стон и цедя предельно чётко: — Вас хотелось и хочется себе, — короткое движение бёдрами, чтобы снова внутрь на всю длину, Эраст от этого шипит, вновь прогибаясь. — Во всех смыслах, — колени стискивают бока ещё сильнее, и Анвар в ответ на это рычит, вбиваясь сильнее, глубже и вновь замирая. — Тело, — ловит губами кадык и прикусывает, чувствуя дрожь, прокатившуюся по горлу. — Разум, — тянет Фандорина на себя, удерживая на руках, почти полностью отнимая от вертикальной поверхности. — Душу. И впечатывает обратно, подставив ладонь под голову, чтобы не ушибся, и почти выходит, оставляя внутри только головку. Эраст стонет в голос от смеси лёгкой боли и удовольствия, сжимает волосы в горсть и цедит прямо в губы, сверкая совершенно невозможными глазами, в которых таял привычный холод: — Вы что же, демон? Анвар-эфенди усмехается, ведёт по щеке кончиком носа, зарывается им в посеребрённые болью виски и шепчет так, что Эраст задыхается только от одного голоса, а уж потом от смысла слов: — Тогда демон алчности Мардуф, который возжелал себе вас, готовый поставить алмазный трон на чужие кости, лишь бы не отдавать вас тем, кто придёт за вами. Не отдавать никому. И входит полностью слитным резким движением, вновь заполняя собой, словно шепча этим: «Мой, мой, мой». — Наш, — тягуче мурлычет на ухо, когда Эраст совсем на грани оказывается. — Не спрячетесь, не сбежите. Граф вас на краю света найдёт, а я к вам и из мёртвых вернусь. Safir. Самый редкий. Самый драгоценный. Наш. Мой. И словно каждое слово старается подтвердить, намертво во всё существо Эраста впечатать. Поцелуями, укусами, быстрыми глубокими толчками. — Ваш, — срывающимся голосом подтверждает Фандорин, выгибаясь всем телом, сжимая член Анвар, стараясь обнять, обхватить всем собой что внутри, что снаружи, и выплёскиваясь. Так до странного быстро, почти без прикосновений, пачкая их обоих. Анвар снова глушит стон, впиваясь поцелуем в истерзанные губы, и успокаивающе поглаживает по всему телу, куда дотянется, стараясь хоть сейчас додать той ласки, которую их Эраст заслуживает. Которую хочется дарить ему почти постоянно. — Потерпите, — хрипло шепчет во влажный от жары висок. — Совсем немного. Снова целует — на этот раз длинно, со всей нерастраченной нежностью, со всей… любовью? Да, пора уже признать, что именно с ней. Входит до упора и, содрогаясь, крепче прижимает расслабленное тело к себе, боясь уронить, отпустить хоть на мгновение. Фандорин вздрагивает, на рефлексах сжимаясь плотнее и не открывая глаз, самыми уголками губ улыбается, чувствуя в себе горячее семя. Анвар осторожно выходит и бережно снимает чужие ноги со своих бёдер, помогая Эрасту Петровичу поставить их на пол. Затем усаживается на свой ранее отброшенный сюртук и притягивает обессиленного Эраста к себе на колени. Тот так и не отпускает его плеч и, возможно, ещё не пришёл в себя окончательно, потому как-то особенно трогательно утыкается лбом в плечо, и эфенди не отказывает себе в удовольствии зарыться носом в седой висок и шептать, шептать о том, какой же он гениальный, гениальный и невозможный русский мальчик. О том, что в шелках смотреться будет восхитительно. И на шёлке. И что нежить его надо долго-долго, Анвар умеет, Анвар справится, выдержка есть. Но не первое время, конечно, а как руки дрожать перестанут от прикосновений к нему, Эрасту. — Что вы несёте… — слабо откликается Эраст Петрович, и Анвар торопливо смыкает ладони на его спине, прижимая. А то ещё отстранится. Хотя он чувствует, как у Фандорина всё ещё ноги подрагивают. — Молчите, Эраст Петрович, — ласково шепчет он в покрасневшее горячее ухо. Очаровательно. — Вы себя со стороны совершенно не видите и вообще поразительно слепы. Молчите и слушайте. Эраст слушает, но почти не слышит. Анвар-эфенди — Шарль д’Эвре? — человек, которому он доверял, пусть и очень короткий срок, говорит странные, невозможные вещи. И чем больше сходит на нет безумная лихорадка, которой он поддался, тем более несбыточными кажутся ему слова. — Я не safir, — возражает, как только появляются силы, цепляясь за самое простое. — И н-ничем не отличаюсь от других л-людей. Оставьте такие речи для В-варвары Андреевны. И вырваться пытается, вот только не дают. Анвар держит в объятиях крепко, за ухо отросшую прядь заправляя и снова зачем-то виски поглаживая. — Дурное дитя. — В руках б-безумца. Да пустите же наконец! Фандорин всё же вырывается из рук и отчаянно пытается подняться на ноги. Анвар остаётся сидеть, не двигаясь, не пытаясь помочь и лишь наблюдая. Не услышал? Нужно больше времени? Действовать иначе? Он грустно усмехается, подгибая ногу и снизу вверх смотря, как Эраст пытается хоть немного оправить одежду. — Всё же уходите? — В-выстрелов больше не слышно. И вы так тщательно меня п-прогоняли, собираясь застрелиться. Фандорин морщится, переступая с ноги на ногу и смотря на тонкие светлые ниточки в тех местах, где прежде были пуговицы. — Что ж… — Анвар замирает, любуясь им, возможно, в последний раз. — И всё же встретьтесь с графом. — И не п-подумаю. Анвар закрывает глаза, вслушиваясь в щелчок щеколды и тихий скрип едва приоткрывшейся двери. — Seni seviyorum, — шепчет вслед, когда дверь снова захлопывается.