Про качели, звёзды и соулмейтов

      Не сказать, что Лихт когда-либо испытывал негатив по отношению к зиме. Подумаешь, что из-за огромного количества белого цвета вокруг, хочется вырвать себе глаза. Подумаешь, приходится носить тёплые вещи, которые не слишком сильно симпатизируют Тодороки, который по доброй воле, с радостью носил бы только свою любимую тонкую толстовку. Подумаешь…       Правда сейчас думать получается не очень. Холодно, да и нервные смешки то и дело готовы сорваться с губ подростка. Ситуация, в которой он оказался, кажется ему пиком абсурда.       Когда парень собирался выйти на улицу где-нибудь в час ночи, чтобы получше рассмотреть Ориона, созвездие которого было особенно заметным именно зимой, то в его планы точно не входил сломавшийся дверной звонок. Просидев на качелях около часа, Лихт успел сильно замёрзнуть (тем более в этот раз никто не заставлял его надевать вещи потеплее), а на лестничной клетке было едва ли теплее чем на улице. Особенно стало весело, когда Тодороки вспомнил о том, что телефон остался в квартире.       Родителей дома нет, позвонить он никому не может и всё что у него при себе есть — это плеер с наушниками. Отлично, замечательно, прекрасно. Лихт даже не может до конца решить, смеяться ему или плакать, до того всё выходило нелепым.       Идеи лучше, чем вернуться на улицу к любимым качелям, у подростка не появляется. Всё что ему остаётся, это мёрзнуть, слушать классику и пытаться рассмотреть на небе хоть что-то знакомое. Или как вариант, перестав себя контролировать, позволить мыслям перетечь в не самое приятное русло.       Знаете, Тодороки не верил в соулмейтов. И как-то без разницы, что у него на мизинце без проблем можно заметить красную нить, да и свою «родственную душу», он вроде как давно нашёл.       Люди говорят, не бывает между соулмейтами ненависти, рано или поздно они станут хотя бы друзьями. Не смогут друг без друга, потому что связь куда сильнее любых настоящих чувств человека. Лихт думает об этом и хочет каждому сказать в лицо: «Нихуя подобного». Или Тодороки просто является очень неудачным исключением. Или даже особенным, он ведь ангел, а этим крылатым чужды такие низкие привязанности?       На самом деле подросток не знает истинных причин, почему у него всё сложилось не слишком удачно, но он предпочитает останавливаться на последнем варианте. Он ангел и никакие смертные, — а тем более демоны, — ему совершенно точно не нужны. В целом, обычно Лихт не позволяет себе думать дальше этого, но может из-за холода, а может из-за чего ещё, в этот раз он себя не останавливает. С огромной вероятностью, на утро Тодороки начнёт проклинать себя и как только сможет попасть в квартиру, с радостью пропустив школу, просидит несколько часов за пианино, пока запястья не начнут ныть от боли.       У его родственной души, даже имя дурацкое — Хайд Лоулесс. Да и сам он тот ещё дурак. Одной своей улыбкой, нелепой шуткой или любым другим действием, этот человек без проблем способен вызвать раздражение у Лихта, но никак не воспеваемое тепло в грудной клетке или динозавриков в животе.       Тодороки смутно помнит тот день, когда они впервые встретились. Знает только, что тогда не смог сдержаться и они оба из-за этого оказались в медпункте, куда их затащил излишне взволнованный Махиру. Синяки тогда сходили долго, а царапины словно готовились стать самыми настоящими шрамами, как если бы желали остаться вечным напоминанием на коже, о том ужасном, отвратительном, мерзком дне.       Они невзлюбили друг друга с первого взгляда, ни о какой дружбе и речи быть не могло, не говоря уже о каких-то светлых чувствах. Только ненависть, жгучая-жгучая ненависть, которая порой толкала Тодороки на необдуманные поступки. Проявлялось это чаще всего в драках и не то чтобы подросток любил причинять кому-то боль, или был поклонником рукоприкладства…       Ладно, это всего-лишь одна честная мысль здесь, ничего же страшного не будет? Не будет же?       Лихт хочет быть ближе. Хочет прикосновений.       И ненавидит от этого только сильнее, потому как знает-знает-знает, блять, он знает. Это не его чувства, не его эмоции, не его желания. Всего-лишь жалкие игры связи. Сопротивляться этому было бы гораздо сложней, если бы Лихт не был в курсе ещё одной детальки.       У Хайда была девушка, которую он по-настоящему любил. Как рассказал Махиру (в тот момент Тодороки еле воздержался от того, чтобы не заткнуть друга), её звали Офелия и она словно изнутри искрилась добротой, а мягкая улыбка почти никогда не покидала девушку. Лихт более чем понимает, почему Лоулесс выбрал именно такую, почему влюбился и почему послал к чёрту глупую красную нить.       Всё это было решено ещё до того, как Тодороки успел разобраться в себе и своих чувствах, посему и противится сложившейся ситуации не было смысла. Да и сам он в какой-то момент осознал, насколько же эта связь «родственных душ» нелепа и бессмысленна. Какая разница?       Лихт — ангел, но Офелия всё равно всегда будет гораздо лучше, чем он. Поэтому действительно, какая разница?       …снег. Пошёл снег. Стало ещё холоднее и звёзд уже не видно. Но зато без проблем можно услышать насмешливый голос ненавистного для Тодороки человека. — И что же ты здесь делаешь, в столь поздний час? — подросток вполне мог бы задать встречный вопрос этому идиоту, если бы и так не знал на него ответ. Хайд нередко по выходным мог задерживаться на репетициях, а после возвращаться домой поздней ночью. Лихт узнал об этом совершенно случайно, когда в одну из бессонных ночей бесцельно смотрел в окно и заметил знакомую жёлтую куртку этого ходячего недоразумения. Вместе с этим, Широта нередко рассказывал ему что-либо о Лоулессе, из-за чего даже казалось что в нём найдётся гораздо больше надежды, чем в самом пианисте. — Расскажу — будешь смеяться, а оно мне надо? — хмыкает Лихт, стряхивая с шапки снег и отмечая, что уже буквально не чувствует своих рук. Плохо дело. — Я и без этого буду смеяться, снеговичок, — Хайд наклоняется к парню и зачем-то пытается помочь отряхнуться от снега. А случайно задев руки раздражённого пианиста, замирает и хмурится, — Ты холоднее самого Ледяного Джека сейчас. Почему тогда сидишь здесь?       Тодороки вздыхает, встаёт с качелей и бурчит что-то про сломанный дверной замок и уехавших родителей. Возможно где-то между мелькает «а теперь будь добр, иди нахуй», но учитывая что Лоулесс остаётся совершенно спокойным и не отвечает на посыл, как обычно это делал, можно сделать вывод что парень пробурчал это достаточно тихо. Или есть более нереалистичный вариант — Хайд смог проигнорировать оскорбление. — Раз так, — Лоулесс совершенно бесстыдно берёт чужие руки в свои и начинает тянуть Лихта за собой, вновь игнорируя летящие в его адрес ругательства, — Переночуешь у меня.       Вот так просто. «Переночуешь у меня». Эти слова смогли настолько сильно выбить подростка из колеи, что он так и не нашёл в себе сил продолжить сопротивляться.       На первый взгляд, в мире Хайда вообще всё кажется простым. Но Тодороки в который раз знает и видит больше, чем следует. Ничего просто так не бывает, а у этого придурка наверняка найдётся пара чертей на плечах.       Лихт старается не думать о том, у кого именно он находится в квартире и кто укутывает его плед, попутно пытаясь заставить взять кружку с горячим какао в руки, чтобы быстрее согреться. И мозг отогревается только в тот момент, когда он замечает её фотографию с чёрными полосами.       Ему хочется смеяться, скулить, что угодно делать, лишь бы почувствовать себя немного лучше. А ненавистная нить на мизинце сжимает всё сильнее, делая его нервы ещё более натянутыми. Тодороки криво улыбается и прямо спрашивает: — Ты же понимаешь, что я никогда не позволю себе стать чьей-то заменой? Что я — не она? Что в тебе говорит отчаяние или того хуже, связь? — и от Хайда он получает только кивок. Наверняка не хочет подавать голоса, ибо осознаёт, тот несомненно подведёт его в такой момент.       Взгляд цепляется за гитару, валяющуюся где-то рядом с кроватью. Выпутавшись из пледа, Лихт думает о том, что и сам не готов к этому разговору. Интересно, почему Махиру не рассказал ему? Хотя, в последнее время пианист мог быть совсем невыносим из-за разрывающих его противоречий, так что…       Когда гитара оказывается у него в руках, Тодороки ищет по тёмным улицам своей памяти хоть что-то подходящее. И перебирая струны, парень наконец-то вспоминает, с усмешкой напевая: — Сегодня ты меня убьёшь, в три ночи поздно…       Лихт понятия не имеет, правильный ли делает выбор. Он всё ещё ненавидит, нихуя не уверен в чужих мотивах, — а тем более чувствах, — и просто сильно запутался. Но нить на мизинце начинает так приятно согревать, что на одну ночь он может позволить себе забыться. Только на одну ночь. А после Тодороки устроит Хайду разбор всех полётов и если его всё устроит, постарается помочь, чем сможет.