На струнах твоих нервов.

Тонкие заледеневшие пальцы дрожащими движениями резко подхватывают давно лежавшее на обжигающе-холодном кафеле тело, что слабо издавало сбивчивые вздохи. Трясущиеся руки судорожно водят по всей остывшей кожи, нервно стараясь взять в свои объемные ладони хрупкое, совершенно побелевшее лицо, будто бы тот лишь солью и питался. Помутненный взгляд не мог разглядеть своего спасителя: все подло плыло и растворялось в тумане, словно тот находился между нескончаемой дремой вместе с приятно растекающейся негой и отрезвляющей бодростью. Словно две стеклянные линзы вместо живых очей глядели куда-то в сторону, не заостряя внимание ни на чем – некогда расцветшая сирень обратилась в загрязненный омут индиго; как бы мертвые, почти мертвые. И это лишь придавало больше страха примчавшемуся на подозрительную, пугающую тишину юнцу, что так отчаянно что-то невнятно кричал, беспорядочно умолял и нечто твердил в бреду, точно мантру. Жаль, однако худощавый фиалковласый парень слышал исключительно прерывистые отголоски, несвязные звуки и слова, отдаленно напоминавшие слаженную речь. Шинсо был настолько слаб, что не мог распознать хоть какие-либо силуэты в прохладной, выжигающе-белой ванной комнате, в коей он находился уже более нескольких часов. Он плавно растворялся в окутывающем его, словно пуховое одеяло, мраке, густой пеленой покрываясь в сумрачном забвении, не в силах противостоять окончательной потери здравого рассудка и собственного «я». Медлительным темпом опускался прямиком в бездонную, манящую глубь, навечно покидая светлые блики настоящего и покрываясь толстым слоем вкрадчивого равнодушия. Наступает пора отхождения от бренного мира сего, которое так рьяно жаждал управляющим разум – берущий контроль над легко подловимыми сознаниями чужих, но не своего – и наконец заполучил поистине эгоистичным путем. Ему не хватает совсем немного до того сладостного ощущения окрыляющей свободы, невесомого отпущения, как в сердце порывисто загрызается неуместной паникой. Хитоши непреднамеренно начинает хвататься за свою ускользающую жизнь голыми руками, инстинктивно и неистово дергая ими же, дабы всплыть наверх, к людям, которых самоуверенный подлец принял неутешительное решение оставить одних, без его присутствия. Он бешено дергает онемевшими конечностями, так обреченно вынуждая свое тело бороться с самой девицей в пепельной фате и посиневшими губами. Беспредельно норовится все исправить и с шибко эмоциональным – для него неестественным – ревом прокричать. На деле же его грудная клетка только лишь надрывисто делает будто бы окончательные, простительные со всеми вдохи и выдохи, а синеющее тело все так же неподвижно располагается на пропитавшихся прозрачными солоноватыми каплями руках. Единственно тонкие уста неустанно подрагивают, как если бы звучным шепотом молвили нечто членораздельное – какая жалость, что ни единая душа не может услышать немой вскрик безнадеги, что так тщетно тратил силы впустую. Убогая картина. – Прости меня, – все, что удается еле ощутимо произнести хриплому баритону, обреченно лишаясь всех жизненных сил – нет, он не поднимает белоснежный флаг поражения, принимая свою сложившуюся судьбу, он яростно выжимает из себя все соки, дабы приложить усилия для рассказа о случившемся, ведь его спаситель должен знать, что за глупость сотворил сей безумец. – Я проглотил… около двадцати таблеток сильного болеутоляющего. Прости. Если бы у того был шанс все обернуть, то непременно бы отдал без единого раздумья все, что только имел в этой несправедливой, порочной жизни. Только на данный момент до того пришло терпкое осознание, ожесточенно хватающее за лиловые пряди и с дьявольской силой ударяющее открытым лбом о тот самый кафель, на котором и валялся Шинсо. Осознание ситуации, причины, будучи наиглупейшими на чертовом свете. Тяжкая усталость от преждевременных выматывающих тренировок, бессмысленных стараний и прилипчивых, идиотских суждений наседала на неокрепших плечах владельца аметистовых очей. К чему вся эта не имеющая ничего осмысленного жизнь, ежели все, выставляющие себя за истинных, правильных и «доброжелательных» героев, насмешливо лицезрели усердно старающегося Хитоши, как сущего злодея во плоти. Тот бесконечно рвал на себе волосы и порывисто лез из кожи вон, дабы опровергнуть все опрометчивые замечания в сторону юноши и его неудачной способности, однако даже одноклассники, которые, казалось бы, должны были принять его таким, какой он есть относились скорее с ядовитым презрением и ненавистном отторжением, чем какой-никакой поддержкой. Те выплескивали лживые, задевающее нечто колющее в груди комментарии о его «злодейской причуде», о его негеройских намерениях и его несчастной судьбе в принципе. Плевать с колокольни, пускай эти лицемерные представители цирка и дальше бы язвительно отзывались о таком ученике псевдообещающей продвижение и будущее благо академии, ему было плевать, о чем думают нелепые люди с самомнением бога всего-то из-за счастливой случайности. Ох, нет, он даже в сторону тех не направляет свой устремленный взгляд, он навсего презирает всей своей черствой душонкой. Но в то время, когда к таким недоумкам невольно присоединяются некогда поддерживающие педагоги, становится, как минимум, тошно.        Отовсюду сваливаются огромные валуны мглистого угнетения и беспросветной тьмы, жадно загоняя бедного подростка в ловушку удручающего самокопания. К сожалению, в таком безотрадном мире даже такие, как Хитоши, коего довольно затруднительно было только лишь представить с депрессивными заскоками и имеющим что-то общее с суицидальными наклонностями, имеют презренное свойство ломаться под тягостными тоннами критики и суждения. Поэтому поначалу тот все еще прискорбно выживал среди тяжелых взоров и надменных, коварно залезающих под самые ребра слов, тем не менее вскоре согревающая сердце и разум мотивация незаметно стала угасать и обращаться в неприглядный огонек, пока вовсе не угасла на слабом порыве ветра. Именно внезапное, словно гром среди ясного неба, окончание тренировок стало переломной точкой для «злодейского героя». Учитель Айзава едва хмыкнул в его сторону, почесывая затылок и нагло солгав о невозможной занятости, что нежданно непосильным грузом оказалась на его спине. Помнится, сиреневолосый тогда как-то самодовольно ухмыльнулся и выпустил саркастичный смешок на прощальный совет о продолжении всего в одиночку, ведь, мол, кто же знает, может, по правде, тому удостоится честь стать тем самым номером один. Забавно, нелепо, абсурдно. И как следовало, после этой встречи молодой студент перестал посещать занятия, наплевательски аргументируя это тем, что во всем этом нет треклятого смысла, и, полностью заперевшись в своей комнате учебного общежития, сутками напролет глядел пустоту. Его комнату можно было охарактеризовать как пристанище мертвых, брошенное владельцами место по непонятной, ужасающей причине – повсюду разбросаны тетради, учебники и прочие вещи, темные жалюзи плотно сокрыли проживающего в этом хаосе от ослепительных, бойких лучей, заляпанная простынь смята, а разорванные в порыве неконтролируемого гнева подушки и одеяло брошены где-то в дальнем углу комнаты отстраненности. Именно в тот злополучный день, когда всех отправили в школьный лагерь – долгожданную поездку, которую большая часть класса ждала с неописуемым терпением –, «изгой» дерзнул провернуть свой самый нелогический план в его полоумной голове, голыми стопами проделывая себе путь к ванной комнате и мертвой хваткой сжимая баночку украденных из медицинского кабинета сильнодействующих лекарств. С каждым проделанным шагом тому становилось абсолютно безразлично на все, что малейшим способом связывает его тело со словом «жить» –все по-настоящему жившее в теле невысыпающегося парня подавно сгнило и начало разлагаться с характерной вонью, будто бы ходячий труп, что беспечно бродил по общежитию. Все подохло, как жалкая псина где-то в подворотне; никто не пришел на его похороны, хотя был ли хоть кто-то, кому не все равно на этого паренька? Как только бывший ученик Сотриголовы достигает заветной цели, тот сразу же наглухо закрывает дверь в свою будущую просторную могилу и неторопливо оборачивается спиной к стене, все так же вяло и неспешно сползая по ледяной плитке вниз и ловко открывая небольшую шафрановую пластмассовую баночку с какими-то выведенными словами, что разобрать было едва ли возможно. Хотя имело ли это хоть ничтожную ценность в такой щекотливой ситуации? Была ли вообще разница, что там выкрал бледный сорванец с чернеющими синяками под глазами? Не слабительное и на том поблагодарить можно. Шинсо словно заторможенно высыпал свои белые пилюли на огрубевшую ладонь – куда спешить, ежели ни одна назойливая физиономия не сможет помешать грандиозному «злодейскому» уходу на пожизненную «отставку» – и в таком же темпе пихает в свой рот, протяжно глотая и насильно давясь ими до лихорадочного кашля. Пришло время для такого блаженного отдыха в царстве Аида, в коем ему наверняка любезно выделили отдельное место, на окраине, где бездельно странствуют заблудшие души, где лишь навечно окутывающая мгла нависла над исписанными руинами и чарующее, опьяняющее забытие. Да только было бы так сказочно, как описывают глупые сверстники, кои романтизируют все, что под руку попадется, да безнадежно грезят о скорейшей кончине. Проклятые нытики, понятия не имеющие, что это на самом деле.        – Шинсо, пожалуйста, не опускай руки! – истошный крик отчетливо доносится до слабого слуха покидающей души умирающего, а следом «суицидник» начинает ощущать два надавливающих чужих пальца в своей полости рта. В тот же момент тому необычайно становится чуть легче, а ранее утерянный дар речи помалу возвращается носителю после конвульсивного отхаркивания над крышкой туалета – его жутко тошнит и рвет на части, желудок сворачивает пополам, а все съеденное ранее желчью застревает в глотке. Молодой «злодей» складывается пополам и выводит из своего тела дьявольские таблетки при чужой помощи, разумеется, ведь самому едва хватает иссякших сил, дабы устойчиво нависнуть над унитазом и кое-как опереться о бортики. Его тело просто мерзко отторгает те вещества, властно вынуждая сожалеть о каждой только мысли по паршивому поводу самоубийства; голова раскалывается, а рвотное ощущение исключительно закрепилось где-то в гортани. Кажется, в данной ситуации, он бы предпочел дальше уходить в мир иной и тонуть в мерзостной пучине жалости и горечи, чем отхаркивать все свои органы наружу. Будто бы студента безжалостно потрошит некий серийный убийца-каннибал, что уже со стекающими слюнями аккуратно и мучительно разрезает плоть и органы, а заодно выворачивает наизнанку, играясь и забавляясь.        – Боже, Шинсо, зачем…, – вторит до смерти – как же комично – напуганный Каминари, со всей силой стискивая и прижимая к себе чуть приобретавшего алеющий оттенок друга, все так же хрипло и обессиленно откашливающегося и уже немного приоткрывающего свои измученные очи. – Зачем… Зачем, черт подери, ты это сделал, идиот!        – Мне очень жаль, Денки, – изнеможденный голос с неким безразличием отвечает на истерично, почти срывающимся тоном заданный вопрос, тот прекрасно осмысляет, что светловолосый уже на исходе и какую всевозможную травму этим поступком нанес, поэтому, устало сделав глубокий вдох до неприятного покалывания в груди и освобождающий выдох, слегка приобнял того в ответ, как бы пытаясь дать понять, что Хитоши искренне испытывает грызущую изнутри вину за произошедшее, догадываясь насколько было страшно юному бездельнику в этот самый период – врагу не пожелаешь.        Обладатель коньячих радужек глаз облегченно шмыгает носом и только крепче сжимая в своих объятиях – надеется, всем своим трепещущим сердцем, что это был кошмарный последний раз, когда он судорожно находит своего близкого человека в таком чудовищном состоянии. А Шинсо лишь надеется и молит всех богов на свете, что ему не придется оправдываться и разжевывать все произошедшее.