Освобождение и воскрешение

«Судьи сели, и раскрылись книги»

В конце июля 1873 года, в чрезвычайно холодное время, под утро, после душного сибирского поезда две молодых семьи вышли на Столярный переулок и, как бы в нерешимости, отправились к Кокушкину мосту.
Напротив стояло знакомое до неприязни здание: обшарпанное, желтое, многоквартирное — легко догадаться и вспомнить, что каждая его каморка походила на шкаф. Но не в этот дом заходили они, а в тот, что возвышался на другом конце улицы: песочный, величественный, как замок, с высокими потолками и большими открытыми окнами. На него падал едва заметный свет. Они благополучно встретились с хозяйкой этого дома на лестнице и получили ключи от новой квартиры. Во многом благодаря средствам, оставленным покойным Свидригайловым и приумноженным трудом Разумихина, семьи все уплатили, и теперь эти комнаты принадлежали им. Никакого болезненного и трусливого ощущения впервые за восемь лет ни у кого из них не было. Незачем проскальзывать кошкой по лестничным пролетам. Нечего больше бояться. Скромная деревянная дверь приглашала Раскольниковых и Разумихиных войти в просторные, хорошо освещаемые окнами комнаты со светло-зелеными стенами и высокими белыми потолками.
Необыкновенно веселый, сильный и сообщительный черноволосый мужчина осмелился занять упругий широкий диван и с легкостью выдохнуть: — Помаленьку начнем, до большого дойдем. Располагаемся? Разумихины и Раскольниковы решили, что пусть гостиная с диваном будет общей, а остальные комнаты можно поровну разделить между ними.
Темноволосый мужчина ростом выше среднего, тонкий и стройный, несколько слабый на вид, открыл дверь в свою спальню. Вдруг его жена, белокуренькая с несколько бледноватым личиком, обратила внимание мужа на герани, что стояли на подоконнике и зацвели как будто специально для них. — Да… Красиво… — сомкнув темные печально-счастливые глаза, сказал Родион Романович Раскольников. И подумал он: «Это только цветочки, а настоящие фрукты впереди». Когда Софья Семеновна ушла помогать Авдотье Романовне накрывать на стол, Родион Романович облокотился на подоконник с геранями и остался глядеть в чистое окно. Он не привык к толпе, но холод беззвучных стен еще больше его настораживал. По улицам не летели ни пыль, ни вонь, не лоснились ни туман, ни боль. И хотя Раскольников чувствовал, что до сих пор не в состоянии здраво рассудить свой путь и почему «Пути Господни неисповедимы», он старался здесь проникнуться ощущением семейного счастья и успокоения. Впрочем, пришло ему в голову, всякое замкнутое пространство, каким бы широким и уютным оно ни казалось, представлялось ему сухим, навсегда заколоченным гробом. Родион Романович знал, что напротив него выглядывает его каморка, которая как-то никому после него стала не нужна, даже Зарницыной. И то, скорее, потому, что она успела умереть от тифа. — А может… — пробурчал он, представив, как там, вместо него, приходит новый молодой студент, что был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, с накопленным злобным презрением в душе и нечестивой теорией в ветреной некрепкой голове и что шептал раздраженно, будучи в обиде, унижении, ненависти «Ко всему-то подлец-человек привыкает!.. А посмотрим, льзя или нельзя!.. Коли есть нечего…». Разумихин постучался к своему другу, приоткрыл дверь и сказал что-то в воздух. Вроде «Человека не уважаете, себя обижаете…», на что Родион Романович, дернувшись, обернулся: — Ты… Чего это так? — Ты борщ есть будешь? Мы все заждались тебя вообще-то. Фу, брат, какой ты… свинтус! Раскрасневшись, Дмитрий Прокофьевич впал в замешательство, хотел взбодрить друга и объяснить ему: наступившее сейчас сказало об искуплении кошмара, которого больше нет. Он не мог молчать, когда чувствовал, щупом чувствовал, что вот мог бы любому делу помочь, кабы… — Оставь меня в покое! — Ты снова болен? Родион Романович положил руку на лоб, стал ходить по спальне и вернулся в русло угрюмых мыслей. «Отчего я очень болен? Брат мой, скажи мне… Я ведь выздоравливал уже, или симптомы до сих пор пробуждаются? Тот студент… Да-да… Знаю, что он сделает завтра!.. Как это мне все надоело, зачем я пришел туда же, откуда бежал?..» — Что ты, я совсем здоров. Только тесно, надо бы окна пошире открыть, воздуха занести… — Да постой ты на минутку! Может, тебе гулять чаще стоит, уроки начать давать? Юриспруденция твой конек, что думаешь? Если чувствуешь, что еще не готов работать в полную силу, я могу отдать тебе часть своих занятий по иностранным языкам. Подумай наконец о Софье Семеновне, а не об одном себе. Если бы такое сказала чья-то другая тень, Раскольников бы зло развеял ее и вернулся к своей вспыльчивости, но Разумихин — не черт знает что такое, а совсем другое дело. «Впрочем, на то он и Вразумихин…» После сытного торжественного обеда Авдотья Романовна пошла заниматься со своими детьми, а Софья Семеновна — помогать ей. Дмитрий Прокофьевич по-дружески уговорил Родиона Романовича приняться за работу: — Слушай… Не тебе надо сидеть взаперти. Так Родион Романович стал преподавать юридические науки и, что вроде несколько удивило его самого, его преподавательская деятельность радовала успешностью. На заработанные деньги он смог купить циммермановскую шляпу, два скромных, но красивых женских платка, более-менее приличную мадеру и стопку детских книг на всю семью. Родители учеников сначала боялись его, как бывшего каторжника, но, убедившись в его педагогическом мастерстве и безопасности, стали посылать ему приятные письма с отменными рекомендациями и благодарностями. Сами учащиеся готовились к урокам вовремя и прилежно, со вниманием слушали своего учителя сколько угодно времени: каждый молодой человек чувствовал, что перед ним тот, кто обладает уникальным жизненным опытом и… Сложной душой, как будто в ней всегда остается осадок интригующей недосказанности. На одном из уроков юноша (тоже из разночинцев) задал ему вопрос, чего люди боятся больше всего. — Любопытно… Помолчав минуту, ученик попробовал сам дать ответ: — Нового шага, нового собственного слова, может быть… Как думаете, Родион Романович? — Не только. — Это еще почему? — Не все в руках человека, не все ему мимо носу пронести, знаешь ли… — А ведь Вы правы… Вот, например, по городу говорят о подробностях убийства г-на Лужина, прошу прощения за выражения, но человек был тот подлец, конечно. Еще и деньгами разбрасывался. Не любил никого, кроме себя и своей внешности. Родион Романович пошатнулся от тревожного удивления. — Вот как… А его кто убил? Убийцу ищут?.. — Я Вам больше скажу: давно нашли и везут на каторгу. Пару недель как поймали этого недоучку-социалиста из террористической группировки. Небе… Лебезятников вроде. Сгорбившись, Раскольников поник воспоминаниями. Ему не было жаль Лужина, но не сказать, чтобы теперь он желал ему смерти, как твари дрожащей, не имеющей права… «Не по-христиански это», — тревожно подумал Родион Романович. Он вообразил себе чопорного осанистого господина с испуганными глазами и обрюзгшей, но все еще остроносой хитрой и самовлюблённой физиономией… Обрызганного ржавой кровью. Несколько лет назад он бы встретил эту новость не без возмездной улыбки. — Ты слушай… Таким новостям лучше не радуйся. — Почему? Г-н Лужин же… «Ведь еще одна вошь, мешающая жить», закончил в мыслях Родион Романович за ученика. — Не нам решать, кому жить, а кому умирать. Вот и все…
Когда урок окончился, Раскольников побрел домой и, попав под ледяной дождь, заговорил сам с собой: «А что я хотел?.. Я себе уже доказал, что социализм — единственная тварь бесчеловечная и дрожащая и то, существующая… Да, так и должно было быть, хотя… Нет, Лебезятников не мог не сорваться в конце концов… И не убить». Он вернулся. Снова Столярный переулок, поворот за Кокушкиным мостом. Сонечка, вечная милая счастливая Сонечка побежала встречать любимого мужа, убрала влажную новую шляпу, и повесила его промокшее летнее пальто сушиться, и укрыла его зеленым драдедамовым платком. Поздно вечером, когда дети спали, Разумихины и Раскольниковы собирались в гостиной поговорить. Развернув один из последних номеров «Санкт-петербургских ведомостей», Разумихин повторился про убийство Лужина Лебезятниковым. Раскольников, который успел пережить эту новость внутри себя, не встрепенулся. Софья Семеновна зарыдала, как будто исчезло нечто, чье значение она объяснить не могла, хотя… Для нее нет вшей. Есть только люди и их бедные души. — Эх, вот же тупицы прогрессивные, ничего-то они не понимают! А теперь о хорошем… — перетянул разговор в другую тему Разумихин, — Родька, брат, наконец ты услышал меня, что головной убор есть самая первейшая вещь в костюме. И, что еще важнее… Выяснилось, что Софья Семеновна устроилась швеей в мастерской, принадлежавшей Вере Павловне Лопухиной. Она отозвалась о хозяйке искренне с добротой, потому что там Софья Семеновна чувствовала себя на своем месте, что ей ничто не угрожал, ее достоинство никто, никто не унижал, а главное, она занималась любимым делом, которым помогала своей семье. Совсем позабывши о событиях суеты, Родион Романович обнял жену. Через несколько месяцев как-то оказалось, что Софья Семеновна ожидает ребенка. Внутренне уравновесившись, она успокоилась и просветлилась, а голубые глаза ее засверкали счастливыми слезами. Долгожданное обстоятельство не мешало ей шить, а также навещать дорогих ей в пансионе Поленьку, Колю и Лиду, которые потеряли болезненную бледность, обогатились румянцем и пока не совсем взрослыми улыбками.
Вдруг августовским вечером, когда дожди неожиданно прекратились и на Петербург накатила волна тумана. Поднялся ветер духоты и крик переулков и людей, теряющихся в их тенях. Софья Семеновна возвращалась с работы и, когда поднялась по лестнице, встретилась с хозяйкой квартиры. Она узнала, что Разумихины вышли на прогулку. — В такое-то время! — Проронила хозяйка и скрылась у себя. Соня ощутила неприятную колкость в коленях. Ее наплывной страх растекся каналами от обледеневших ладоней, задержался в локтях, перебежал в плечи, в грудь и со всей силы ударил в солнечное сплетение. Она медленно поднималась по лестнице на пути в квартиру и не могла утешить себя.
В это время же Раскольников остался в квартире один. Из-за погодных перемен у него разболелась голова и рассудок поддался расслоению. Он собирался полить герань, как вдруг увидел увядшие, пожелтевшие и засохшие с краев цветы. В бреду у него начала дергаться рука и он едва не разбил вазу. Родион Романович не хотел верить окну и своим галлюцинациям: у дома с облупленной штукатуркой напротив расползлись тени, принадлежавшие одному и тому же человеку, бедному студенту в лохмотьях. Издалека нельзя было различить его лица досконально, но лихорадочная походка выдавала в нем убийцу. Вдруг Родион Романович стал замечать, что этот молодой человек и его тени оставляют ржаво-красные следы и чем больше длился ход, тем гуще крови проливалось на петербургские переулки. Студент завернул к дворницкой… Родион Романович закричал: — Не смей, тварь!.. Не позволю, не больше, нет… Озноб сначала обнял плечи Раскольникова и затем принялся его душить. Оторвавшись от подоконника, Родион Романович сел за письменный стол, пытаясь восстановить свое робкое дыхание. Поспешно выпил стакан воды, вздохнул и несвязно, сколько было сил, проговорил:
— Мир, что тебе нужно?.. Опять… Чего не хватает тебе? Назвать, сказать не могу… Что?.. Внезапно он закрыл рот рукой, потом отвел ладонь от себя и увидел, что она вся в крови. В эту минуту он вспомнил лицо отца Порфирия, священника, очень напоминавшего судебного следователя, робкое счастье Разумихиных, кротость любящей его Сони… И забредил: — Суд идет! Всем встать! Суду не будет конца!
Вставшая в дверях Софья Семеновна вскрикнула, подбежала к Родиону Романовичу и помогла ему лечь на диван.
— Родя, дорогой, миленький… На порог вернулись Разумихины, которые немедля поняли, что произошло что-то плохое. — Брат… Я найду Зосимова, а вы помогите ему! — Сказал Разумихин, уже спускаясь по лестничному пролету. Когда Авдотья Романовна помогла с компрессом, а ее дети накрыли дрожащее тело Раскольникова одеялом, Софья Семеновна тревожно положила руку за живот и убрала ее только тогда, когда убедилась, что внутри нее жизнь продолжала жить. Растолстевший сухой Зосимов прошел в квартиру и в присутствии Разумихина осмотрел Родиона Романовича, который продолжал харкать кровью, но нечасто. — Чахотка-с. Похолодевший Разумихин застыл в ожидании приговора для своего друга. — Так вы говорите, что это была первая манифестация болезни… Что же, пока дела некритичны. Поздним вечером Зосимов удалился и, не выдержав более, Соня заплакала на груди у Родиона Романовича, вспоминая, как ее мать, Катерина Ивановна, страдала от чахотки. И чтобы муж тоже… — Сонечка, добрая Сонечка… Успокойся, ты знаешь, я не люблю слез. Тем более из-за меня, как ты… Прошу, подумай о ребенке. Не надо обо мне… В тот же вечер Софья Семеновна решилась бросить работу, чтобы все свои силы и заботу уделять мужу. Разумихины занимались покупкой лекарств, визитами Зосимова время от времени и морально-дружеской поддержкой, чтобы вытянуть Раскольникова, чтобы он снова смог встать. И он встал спустя несколько дней. Родион Романович прекратил кашлять на некоторое время, хотя знакомые видения продолжали следовать за ним. Тем не менее, как только он ощутил, что более-менее выздоровел, он решился прочесть детям Разумихиных вслух одну из книг. Он достал их с Соней Библию и выбрал фрагмент о Страшном суде: — … Из этих полутора миллиардов живых людей ни один не в состоянии сказать вам от своего ума, что будет с миром в конце времен и что будет с нами после смерти… Жизнь наша коротка и исчисляется днями, а время долго и исчисляется столетиями и тысячелетиями… Во время чтения он вдруг представил, как он один будет стоять в ответе на Страшном суде за грехи всего человечества. Он говорил что-то и словно слышал слово Божье. — … Кто из нас может простереться из своей тесноты до скончания века, и увидеть последние события, и сообщить нам о них, и сказать: «На краю времен произойдет то-то и то-то, то-то будет с миром, то-то — с вами, людьми»? Никто… И думал он, что человеческий закон несправедлив, а значит, несправедлив и суд человеческий, ведь… Человеческую душу исчерпать нельзя, следовательно, и наказание, и предназначение определяет себе сам преступник. И вот в эту минуту Родион Романович понял, что ему дано стать писателем, потому что именно писатель способен услышать Бога и помочь человечеству искупить грехи, в бессмертных строках воплотив нравственные уроки, которые Он заповедует человечеству. На утро следующего дождливого дня Раскольников сказал, что точно бросил преподавание и решился на написание книги, которая бы: —… Разоблачила весь ужас бесчеловечных нигилистических теорий.
Разумихины и Софья Семеновна поддержали эту идею его, но Дмитрий Прокофьевич оговорился: — Родька, только будь осторожнее… Ты понимаешь. — Конечно, не дурак ведь. Ну, брат, мне опять воздуха мало… — Родя, пойдем на прогулку, как раз пока гроза прекратилась… — прошептала Соня, подавая мужу сухое летнее пальто и новую циммермановскую шляпу. И в самом деле Родиону Романовичу больше нравилась свежая погода, поэтому он и Соня каждый день выходили гулять, добредая до Черной речки, где (как и во времена дуэли Пушкина) еще почти не было никаких строений, суеты, посторонних, а природа и некоторое романтическое уединение в ней благотворными образом воздействовало на гармонизацию психики и усиление творческой силы Раскольникова. Действительно, работа над романом длилась почти девять месяцев. Но он не торопил голоса свыше, чтобы не спугнуть его. За это время у Раскольниковых родилась девочка — русоволосая, черноглазая, бледненькая, с большим ртом и вытянутым личиком — словом, внешне больше похожая на мать. Девочку крестил отец Порфирий, и она получила имя Лизаветы — так пожелала Софья Семеновна и Родион Романович не стал возражать. Выйдя из церкви, Раскольниковы снова вышли на прогулку, на которой должна была завершиться книга, что обязана увенчаться именно последней главой, ради которой все и писалось… Перед последними строчками он услышал: «Судья сели, и раскрылись книги». И когда он наконец закрыл свою, он предложил пойти домой. Вечерело. Раскольников думал, что если замысел исполнен, то жизнь его столкнула со страданием не зря. Уходя с Черной речки, он и Софья Семеновна с дочерью услышали, как зашумела железная дорога неподалеку: на том убывающем из Петербурга поезде уехала к Вронскому Анна Каренина, о которой разбегались еще невнятные слухи. О ее судьбе пока не скоро узнает читающая Россия… Завывание поездов смешалось и завладело слухом Раскольниковых, как будто рельсы проржавели чьей-то кровью и издавали предсмертный скрип. Вдруг посреди улицы понеслась щегольская и барская, уже старая коляска, запряженная парой белых худых лошадей с рубиновыми глазами. Она не остановилась, наоборот, быстрее погнала. И Родион Романович едва успел заметить ее и загородил собой Соню с Лизаветой на руках. Он крикнул и встал крестом перед повозкою, которая незамедлительно сбила его. С лица, с головы Родиона Романовича предательской струйкой стекла кровь, как будто на нем был терновый венец. Все лицо было избито, ободрано, исковеркано. Раздавили не на шутку… Вся грудь измята и истерзана, несколько ребер с обеих сторон изломано, а на груди, там, где сердце, выступило зло черно-желтое пятно, которое появилось от самого сильного ударила копытом. Кучер барской коляски угомонил лошадей, но это уже не имело смысла.
Лизавета перепугалась и сильнее прижалась к матери, обхватила ее что было сил и затряслась. Софья Семеновна вскрикнула, стояла с ней на руках вся бледная и трудно дышала. Она опустилась на колени, обняла вместе с дочерью Родиона Романовича, зарыдала и замерла в этом объятии. «Сейчас умрет… За что, Родя, миленький? Зачем ты нас оставил?..» — Соня!.. Дочь!.. Прости… те… — крикнул он, не в силах протянуть им руки. Но он не видел расплывающихся лиц ни жены, ни дочери: нам ним возвысились зло ухмыляющаяся Алена Ивановна, которая поливала Раскольникова кровью из того самого ведра, в котором он однажды мыл руки после ее убийства. Здесь же была и Лизавета Ивановна, что обнимала и целовала его в лоб: — Бог простит, и я тебя прощаю… «И в небесах я вижу Бога…», — ответил Раскольников мысленно и больше не просыпался. После смерти Родиона Романовича Софья Семеновна всю жизнь носила траур. Почти никого из тех, кого любила она, не осталось в живых. Она долго держалась, но у нее открылась, как у матери и у мужа, чахотка и она умерла от горя. Супруги Раскольниковы похоронены рядом на Лазаревском кладбище. Лизавету на попечение взяли Разумихины. Они всегда заботились о ней, как о родном человеке, как о своей дочери. Когда Дмитрия Прокофьевича и Авдотьи Романовны не стало, оставшиеся Разумихины разошлись по свету и Лизавета осталась одна. И ее черные глаза горели лихорадочным блеском, и, когда началась революция 1917 года, девушка проявила активное участие в движении большевиков, сопереживала им и всегда выступала на их стороне. Ею овладевала идея, и ей нравилось, что она помогает развиться ей… Когда советская власть установилась окончательно в Петрограде, Лизавета выбрала время, чтобы перечитать роман отца, и ей показалось, наконец поняла, что он имел в виду. Она решилась отыскать оставшихся Разумихиных и Мармеладовых, которые приютили ее когда-то, и попросила их о помощи, чтобы роман Раскольникова опубликовали: — … Хотя бы где-нибудь… Люди должны это прочесть, иначе я не знаю… Она боялась выразить мысль, что если бы она осознала эту книгу раньше, то, может быть, никогда не стала бы участвовать в революции… Ведь человек не должен убивать, не может разрешить себе «кровь по совести». У Лизаветы не получилось добиться публикации. Роман Родиона Романовича прочел сам Сталин и немедленно запретил его. Удивительно, как он Лизавету не казнил…Ей удалось прожить долгую жизнь. Она как будто ждала, когда мир позволит принять ее отца в себя, и это произошло, но только в 1968 году, когда роман Раскольникова принял к публикации главный редактор журнала «Новый мир» Александр Твардовский.