come to me

      Юльхен с заметно выраженной на безупречном лице скукой наблюдает, как Родерих педантично застёгивает пуговицы на рубашке, в строгой последовательности беря с тумбочки одежду, которую он предусмотрительно сложил, чтобы не помялась. Как этого аккуратиста не тошнит от собственной скрупулёзности, распространяющейся и на прелюдию — вопрос столько же риторический, сколько и тот очевидный факт, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот. Юльхен потягивается на кровати, открывая всю наготу своего тела, переворачивается на живот и прежде, чем успевает что-то сказать, Родерих вставляет своё веское слово:       — Теперь уходи. Сегодня ко мне прилетает Эржбет.       Байльшмидт удивлённо приподнимает брови: давно её не прогоняли с ещё не остывшей постели — обычно она сама уходила, сколько бы её не молили остаться.       — Вот ты, значит, какой! — Хохочет Юльхен, — сначала с одной, потом с другой. Третьей не наблюдается? Знаешь, младшая сестра Брагинского...       Юльхен запинается, будто вспомнив что-то важное.       —... Кажется, одинока, — быстро заканчивает она фразу, надеясь, что Родерих не придерётся к возникшей паузе.       И австриец, совершенно не умеющий цепляться за слова, в самом деле ничего не говорит, а молча надевает пиджак и очки, поправляет последние с деловитым видом и выходит из комнаты. Юльхен не может до конца разобраться в том, скучно ей всё-таки с Родерихом или чуть-чуть весело, потому что она уверена только насчёт своих чувств к нему — их нет и быть не может, потому что каждый следует холодному расчёту. Однако Юльхен не поступает нечестно, в отличие от Родериха, которого идеальная добрая и нежная Эржбет не устраивает, и скрыть свою личную жизнь она не стремилась. Только Родерих всё ноет и ноет, чтобы немка не голосила на каждом углу об их отношениях и вообще делала вид, будто ничего не происходит. Юльхен натягивает джинсы на голые ноги, прикрывает грудь просторной футболкой и насмешливо хмыкает. Какой же он трусливый ублюдок. Но по шее почему-то получает Юльхен.       После одной из таких встреч с Родерихом в его квартиру врывается зарёванная и рассерженная Эржбет и за волосы вытаскивает Юльхен из постели неверного любимого, кричит что-то про то, как подло та с ней поступила. Байльшмидт смеётся, сгребая одежду с пола в руки, продолжает смеяться, даже после того, как Эржбет одарила её звенящей в ушах пощёчиной. Юльхен, качнув головой, идёт к выходу, попутно застёгивая на себе идеально выглаженные классические брюки, затем рубашку, и завязывает галстук на шее. Она клянётся себе, что с Родерихом связываться больше не станет: быть крайней в ситуации, в которой не было её вины, или быть свидетелем размазывания любовных соплей по пиджаку ей не хочется.       Юльхен искренне не понимает Эржбет. Она полагает, что Родериха кто-то силой укладывал в койку, а он, бедный и несчастный, сопротивлялся изо всех сил? Что Родерих обязательно не такой, как другие мужчины? Юльхен не винит Эржбет за неведение: в конце концов, и в её жизни наступит тот прекрасный момент, когда она сможет сбросить тонну-другую лапши с ушей и капельку прозреть.       Тогда-то Юльхен не будет жалеть её, вот нисколечко.       Пруссия останавливается посреди улицы, вздыхает и потирает переносицу. На ум почему-то упорно лез Брагинский сначала со своей лукавой улыбочкой, не столь страшной, как многим кажется, позже — с самодовольной ухмылкой, мол, вот и по делом тебе, заслужила. С ним немка расставаться не хотела, но в тот раз они действительно поругались из-за мелочи, вернее из-за того, что Юльхен вспылила на ровном месте, а Иван после рабочего дня был не в лучшем расположении духа. Конечно, до метания и битья тарелок не дошло, как и до рукоприкладства (они цивилизованные люди или нет?), но их выяснения отношений слышали по три этажа сверху и снизу. В общем, события не могли не сойтись менее неподходящим образом.       Намного позже всё тщательно обдумав и взвесив, Юльхен справедливо решила, что у обоих просто оказалось недостаточно мозгов, чтобы всё не испортить.       Байльшмидт, закованная в строгий официальный костюм, сидит на собрании, готовая вцепиться в горло каждому и каждой, кто наберётся наглости заговорить с ней. Даже младший брат не рискует приближаться к сестре, когда та занята финансовыми расчётами и ненавистью ко всему живому и неживому: можно ненароком попасть под её горячую и увесистую руку и попрощаться со всем, что тебе дорого. Пруссия проверяет полученную в уме сумму на калькуляторе, когда к ней подсаживается Америка и начинает юлить о своём:       — Слушай, Юльхен, я тут слышал...       Юльхен закусывает губу от злости, зыркает на него убийственно и обрывает Альфреда прежде, чем тот успел нагородить чепухи и опозориться по всем фронтам в её глазах.       — Меня не интересуют сопливые мальчишки, — Юльхен встаёт, отбрасывает серебристые локоны назад и уходит от Альфреда в противоположный конец комнаты, ясно давая понять, что никакого разговора не будет.       Цифра, которую высчитала она, и та, что была представлена в отчёте Феликса, не сходились по катастрофически важным параметрам. В расчётах Юльхен в принципе не могло быть ошибки, косяков в её работе вообще никогда не было. А значит был поляк тем крайним звеном, который не умел ни считать, ни писать, вот с него пусть её брат и стряхивает разъяснения. С паршивой овцы хоть шёрстки клок, потому что Пруссия не собиралась взваливать на себя ни грамма чужой работы.       — Зачем ты так жестоко с парнем? — Воркует Франциск, осторожно присаживаясь рядом с ней.       Франция был одним из немногих, кто не раздражал немку тотальным отсутствием мозгов и навязчивостью в вопросе личной жизни. На самом деле, это была довольно удивительная вещь, если рассуждать о самом большом сплетнике Европы.       — Думаешь? — Бормочет Пруссия, аккуратно складывая бумаги в стопку. — Я не жестока с ним, а честна. Не маленький — плакать не будет.       Франциск продолжает мусолить тему того, как ему жалко увлёкшегося Юльхен парня, но ей самой плевать на американца с такой высоты, какой нет даже в Эмпайр-стейт-билдинг. Эржбет смотрит на Юльхен волком, впившись ногтями в локоть Родериха, и не отходит от своего возлюбленного ни на шаг. Заметив это, Байльшмидт подмигивает и посылает ей воздушный поцелуй.       Что за посмешище.       — Я тебе что, мешок с деньгами? — Возмущается Иван, сложив руки на груди. — Я понимаю, что у тебя трудное финансовое положение, но, может, попробуешь, не знаю, поработать?       Ольга вопит что-то о вселенской несправедливости, вина за которую целиком и полностью лежит на младшем брате, а тот закатывает глаза и массирует переносицу пальцами. Он беззвучно молит всех известных богов дать ему столько терпения, чтобы не поубивать всех в радиусе километра и не придушить сестру голыми руками: почему-то человеческие слова она отказывалась понимать наотрез, игнорируя здравые доводы и аргументы.       Было бы неплохо снова заглянуть под толстый кокон его одежды, из-за которой он кажется таким неповоротливым.       Поймавший на себе дьявольски хитрый взгляд Юльхен Иван даже не вздрогнул. В ответ он обдаёт её небывалой морозной холодностью, всем своим видом демонстрируя, что она не имеет права что-либо надумывать на его счёт, а затем резко отворачивается и по привычке бесшумно идёт на свободное для работы место в компанию трудоголиков в лице Яо и Кику. Там его никто достать не может — ни сёстры, ни доброжелатели, ни, что самое главное, Юльхен.       «До сих пор обижается. Как трогательно», — подумалось Юльхен с умилением.       Стоило признать, что испытываемая им досада не была беспочвенной: всё-таки благодаря Байльшмидт вся Европа знала с кем, когда и где спит Иван Брагинский, что он предпочитает и против чего не сможет возразить. Однако Россия показал всё своё мастерство равнодушия и даже не сгорел со стыда, придя на очередное собрание аккурат после того, как Пруссия на пару с Франциском развезли вагон и маленькую тележку слухов о нём на весь континент. Это, несомненно, помогло Юльхен облегчить свою часть обиды, но Брагинский вряд ли готов был простить ей тот пустой трёп.       А что если...       Прикусывая ручку, Пруссия откровенно пялится на Россию с другого конца комнаты, заставляя того чувствовать себя максимально некомфортно. Эх, как можно было про этот вариант, про Ивана Брагинского, забыть на такой огромный промежуток времени? Из-за последнего скандала с Эржбет и Родерихом Иван совсем вылетел из головы Юльхен. К тому же, нельзя сказать, что они сожгли абсолютно все мосты на подступах друг к другу: ночи, что они проводили вместе, стоит только Ивану сойти с трапа самолёта из Москвы, не могут быть просто так забыты и выброшены в поток вечности. В настоящем всё повторяется, однако Брагинский должен быть изрядно пьян, в чём Юльхен всегда готов подсобить Хенрик. Одно удовольствие смотреть, как Иван проклинает себя утром за то, что в очередной раз повёлся на сладкий шёпот немки, обещая себе и ногой не ступать в то же место, где она находилась. Как хорошо, что уловок Пруссия может напридумывать на века вперёд.       Пожалуй, стоит взять быка за рога.       Юльхен улыбается ему великой искусительницей, однако Брагинский кривится в отвращении и презрительно фыркает, через секунду надевает дежурную устрашающую улыбку, которой мог бы напугать кого угодно, кроме неё. Колпачок в зубах Юльхен вновь щёлкает, а Людвиг под боком умоляет сестру вести себя прилично, но мысленно она хорошенько поимела Ивана в таких позах и местах, какие постоянно одёргивавшему её Родериху не приснились бы даже в самом постыдном сне.       России не нужно было читать мысли Пруссии для того, чтобы знать, о чём она бурно фантазировала последние часы собрания. Поэтому как только Людвиг объявляет о завершении встречи, Иван срывается с места, почти опрокинув стул, и несётся к выходу. Опозориться больше, чем уже есть, он физически не может, однако ему всё-таки не хотелось слышать о себе то, что... Вообще-то никто знать не должен был.       — Брагинский! — Кричит Юльхен, громко цокая каблуками. — Подожди!       В последний момент Россия пролетает по скользкому полу в лифт, и его двери закрываются прежде, чем Пруссия успевает приблизиться к нему. Нахорохорившись, Байльшмидт деловито чешет затылок, смачно ругается и бормочет себе под нос:       — Вот же козлина!       Она делает глубокий медленный вдох, затем выдох, расправляет и без того ровные плечи и очень спокойно бронирует рейс до Москвы. Существует не так много мест, где Иван Брагинский может спрятаться от неё, однако учитывая его характер, искать его нужно было именно в двухкомнатной московской квартирке в одном из новых районов столицы. Не рванёт же он во Владивосток, в самом деле? Юльхен ухмыляется сама себе, теребя в руках телефон: не должен.       Намеченный ею план проходит без единой заминки, поэтому к обеду следующего дня она бросает сумку с вещами на пороге квартиры Ивана и очень настойчиво давит на дверной звонок. Брагинский сдаётся ровно через семь минут, открывает дверь и встречает её в домашней просторной футболке и потёртых штанах.       — А я к тебе! — Радостно объявляет Юльхен, раскрывая объятия.       Россия мрачнеет и строит такое лицо, словно у него на языке лимон.       — Неужели ты по мне не скучаешь? — Приторным голоском поёт Пруссия. — Только не ври.       Полминуты между ними висит тишина: Иван смотрит перед собой, будто раздумывает над чем-то.       — Не скучаю, — чеканит Брагинский и резко захлопывает дверь квартиры прямо перед её носом.       На голову поражённой Юльхен приземляются куски штукатурки и пыли, но это только забавляет её. Редкая крепость не падала к её ногам, когда упадёт эта — дело пары часов. Она могла бы залезть в окно, где они с Иваном наверняка встретились, несмотря на пятый этаж, могла бы выломать дверь и войти торжественно, являя собой первоклассную модель на подиуме, но вместо всего этого решает немного раззадорить нервы Брагинского. Тут Россия показывает такую титаническую силу терпения, которая не снилась ни одному самому толерантному человеку в мире: сколько бы Пруссия не мучила дверной звонок, он не открывает и не материт её на чём свет стоит, даже когда счёт времени перевалил за сорок минут. Байльшмидт не остаётся ничего другого, кроме как хорошенько поковыряться в замке и собственноручно преодолеть внезапно вставшую между ней и Иваном Брагинским преграду.       Один-один.       Юльхен швыряет сумку в коридор, ничуть не изменившийся с момента её последнего пребывания здесь, скидывает тяжёлые ботинки и идёт прямо в гостиную. Даже запах здесь такой же, как и раньше: уют, тепло и немного лесной хвои — всё, как прежде. Иван даже мимолётного взгляда не бросает в её сторону, оставаясь неподвижным каменным исполином в кресле у окна, будто Юльхен не буянила здесь последний час. Он усердно что-то набирает на клавиатуре ноутбука, когда Байльшмидт, совершенно ничего не стесняясь, снимает с себя футболку, и присаживается рядом с ним на подлокотник.       — Ты что, до сих пор обижаешься на меня? — С игривой улыбкой спрашивает Пруссия, одной рукой обнимая его за шею и прижимаясь к нему грудью.       — Нет, что ты, — язвит Россия раздражённо, не ведя и бровью, — радуюсь жизни, как обычно.       — Ну, подумаешь, бросила тебя и укатила обратно в Берлин, — щебечет немка беззаботно. — Забудь, Брагинский, это было три года назад!       Юльхен с осторожным упорством отбирает из рук ноутбук и ставит его на диван, где он точно не пострадает. После этого Пруссия опускается на живот России и, взяв его подбородок пальцами, тщательно рассматривает его бледное лицо, которое теряло хладнокровие с каждой проходящей минутой.       — Хочешь сказать, что ты меня не любишь? — Томно шепчет Юльхен, наклоняясь к его шее.       Он отводит нахмуренный серьёзный взгляд в сторону, чувствуя, как его щёки начинают гореть, когда немка проводит языком чуть выше ключицы. Его не оставляло чувство, будто он расписывается в собственном смертном приговоре, пусть тот и имел весьма привлекательную форму.       — Твоё самомнение, как и всегда, поражает, — чуть задыхаясь, цедит Иван сквозь зубы и сжимает обивку подлокотников, хотя губы Юльхен уже слегка касаются его губ. — Самое лучшее в моей жизни — это еда. Поесть я люблю больше всего на свете.       Она опускает руку вниз, и его учащённо бьющееся сердце говорит больше, нежели как попало вылетающие из его рта слова.       — Врунишка, — усмехается Байльшмидт. — Неужели нет ничего, что ты хотел бы со мной сделать?       Иван скалится, глядя ей прямо в глаза, и ухмыляется надменно:       — Тебе мои желания не по зубам.       Юльхен не верит ему от слова совсем, потому что не существовало в мире чего-то такого, что она не могла сделать. Более того, Пруссия знала Россию едва ли не лучше своего младшего брата: может, это было сказано слишком громко, но истинного положения вещей не меняло. Во сколько он встаёт, какую еду и одежду предпочитает, чем занимается в свободное от работы время, ладит ли со своими коллегами, даже марки шампуня и мыла, которым он не изменяет в течение уже многих лет — всё это было мелочами, дополняющими её знание о причинах его поступков и слов, а также просчитываемых им последствий. Честно говоря, мало кто мог похвастаться подобным достижением, что добавляло Пруссии с тысячу очков гордости и в глазах менее осведомлённых персонификаций делало её всесильной богиней. По крайней мере, так она сама себе виделась.       Когда же Иван в ответ пожелал узнать о Юльхен что-то большее, нежели марка горячо любимого ею пива, она пустилась наутёк.       Она целует Брагинского жадно, с напором, и, кажется, ему не остаётся ничего, кроме как дать слабину и сгрести её в свои объятия. Приятно было снова ощутить его сильные руки на нежной коже спины, поэтому Байльшмидт трётся о его пах и желает более быстрого перехода от прелюдии к основному действу: она опускает руки к низу живота Ивана и пытается забраться в его штаны.       — Хорош, — Россия резко встаёт и небрежно кидает Пруссию в кресло, — у меня полно работы, — хотя у самого всё свело от желания.       Иван забирает ноутбук с собой и закрывается в своей комнате, несмотря на то, что Юльхен даже не пытается следовать за ним. Всё-таки они теперь условно заперты в одной квартире, так что никуда он не денется, а для выхода в окно настроение не располагает. Байльшмидт по-хозяйски расхаживает по дому, занимаясь своими обыденными делами: сначала освобождает сумку от горы ненужных шмоток, оставив их сложенными в гостиной дожидаться своего часа (когда Иван соизволит выползти из своего укрытия), умывается и принимает душ, ближе к девяти вечера готовит ужин, медленно попивая бутылку пива. Снимает с себя всё, включая нижнее бельё, и надевает широкою серую футболку, едва прикрывающую её зад. Ждёт чего-то, листая ленту социальных сетей, а часом позже она крадётся по коридору и прислушивается к звукам в комнате Брагинского и не слышит ничего: в этот раз он решил, видимо, не звонить Людвигу и не требовать у него повышенным тоном забрать свою ополоумевшую старшую сестру к чёртовой матери. Юльхен улыбается дьявольски — значит, Иван автоматом соглашается на всё, что она хотела с ним сделать.       Оказывается, дверь даже не была заперта: возможно, так было изначально. Юльхен запускает искусственный желтоватый свет во тьму комнаты Ивана и несколько секунд созерцает его мирно спящего на краю кровати. Её брови приподнимаются в изумлении от подобной наглости, и она громогласно восклицает:       — Ты охренел, Брагинский?       Ты — единственный мужчина, за которым я согласна немного... Походить.       Пруссия упирает руки в бока, однако в виду отсутствия какой-либо реакции, сама подходит к кровати России: он явно проснулся, но прекращать стоять на своей точке зрения, продиктованной гордостью, не намерен. Заставить Ивана перевернуться на спину — всё равно что пытаться сдвинуть с места бетонную плиту, однако Юльхен Байльшмидт не была бы собой, если бы ей не удалось совершить задуманное. Брагинский открывает глаза, заранее надевая маску каменного безразличия, и не произносит ни слова, когда немка откидывает одеяло в сторону, садится на него сверху и склоняется над ним, поджав губы. Её серебристые волосы щекочут его шею.       — Хватит меня игнорировать, — недовольно цедит Пруссия, пытаясь поймать взгляд русского.       — Хватит дразнить меня, — мягко предупреждает Россия, упорно рассматривая потолок. — Я не железный.       — А я здесь не для того, чтобы ты меня не замечал.       Её невозможно не замечать по определению.       Брагинский не сильно возражает, когда Юльхен привязывает его руки к спинке кровати тонким ремнём со своих джинс, скорее, наблюдает с интересом, что же такого из ряда вон она собирается вытворить. Задрав его футболку вверх, Байльшмидт не без внутреннего удовлетворения проводит ладонями по мышцам на животе и грудине Ивана: такое тело вечно скрыто одним толстым покровом футболки-пуловера-рубашки-свитера-пальто-шарфа — какая потеря для эстетики анатомии. Но, стоит признать, так он был более манящим. Всё для того, чтобы не было холодно, и ледяные до конца жизни руки могли ухватиться за остатки кое-как удерживаемого в складках одежды тепла.       Но сегодня не тот день, когда ему может быть холодно.       Байльшмидт наклоняется к Ивану и обвивает руками его шею, целуя его то нежно, то страстно, пока их прерывистое дыхание не набирает нужную температуру, и каждый выдох становится подобен жару.       — Что, так торопилась, что забыла надеть трусы? — Тихо произносит Брагинский.       Юльхен хохочет.       — Какой же ты гадёныш, — она дарит ему свой крепчайший поцелуй, запуская пальцы в его волосы.       Шепча, с какой страстью она ждала встречи с ним, пока Иван пытается отдышаться, Юльхен ведёт дорожку поцелуев вниз, минуя солнечное сплетение, гладкий рельеф мышц и останавливается над вздувшимся бугорком. Лицо Брагинского пылает красным пламенем смущения и удовольствия, поэтому он запрокидывает голову назад и обеими руками держится за деревянную спинку кровати. Немка ухмыляется почти садистки: внутри Россия наверняка борется сам с собой, ни в какую не желая принимать реальность того, что с Пруссией ему было не просто хорошо, а великолепно.       Нет музыки приятней, чем стоны Брагинского, которые он всеми силами старается скрыть, крепко стиснув зубы и изогнувшись в спине, когда Юльхен касается губами головки члена, проводя по нему языком. Она прерывается только для того, чтобы стянуть с себя порядком надоевшую футболку, и обволакивает ртом его набухшую плоть. Иван сдаёт последние позиции сразу же: он не сдерживает себя, поэтому каждый его стон сладок, словно мёд, и Юльхен жалеет лишь о том, что не может увидеть его охваченное наслаждением выражение лица.       С Юльхен Иван Брагинский не может быть хладнокровным, безучастным и пуленепробиваемым обладателем стальной выдержки и дипломатически выверенных тактик взаимодействия с неприятелями. Он не может противиться ей, её запаху, манере речи, идеально выточенному телу и тому, как она на него смотрит. Байльшмидт выпрямляется и, вытирая слюну со рта, победно окидывает его быстрым взглядом. Он не может не быть искренним в момент, когда его затуманенные глаза молят о том, чтобы она довела его до конца.       На самом деле, Юльхен не собирается испытывать Брагинского ни секундой дольше, но всё же мучает его ещё несколько растянувшихся мгновений. Её распалённое нутро уже заждалось его присутствия. Становясь одним целым, оба не могут сдержать захвативших чувств. Иван без конца называет её имя, а Юльхен в ответ осыпает его словами любви, которые при трезвой памяти не сказала бы и под угрозой смертельного приговора. Ещё несколько последних толчков, и завершение акта чистой любви настигает их одновременно. Юльхен нависает над ним, упираясь ладонями в стену, взлохмаченная и с прилипшими к щекам волосами, её сил едва хватает, чтобы освободить Брагинского от ранее навязанных ему пут. Несмотря на напрочь сбитое дыхание, он прижимает её к себе и целует с внезапной ненасытностью. Иван ласково убирает пряди волос ей за ухо, а затем оба распластываются в кровати без сил.       На протяжении следующей недели они делают всё, что только заблагорассудится Юльхен, поэтому в качестве подарка она оставляет на теле Брагинского следы от зубов и ногтей, фиалкового цвета засосы и искусанные губы так, чтобы никакой шарф не мог скрыть следов их бурных ночных развлечений. Спина русского становится произведением такого высокого искусства, с каким не посмеют потягаться самые изобретательные художники.       — Я думала, тебе без разницы, кто тебя любит, лишь бы любили, — бросает Юльхен немного обидную фразу.       Иван давится воздухом в горле и громко смеётся, кофе в его руке расплёскивается в разные стороны.       — Ты? Любишь меня? Не неси чепухи, — он качнул головой и потянулся за шоколадными вафлями на полке.       Последний оплот сопротивления — остатки здравого смысла на краю подсознания Брагинского.       — Но ты любишь меня, — со всей серьёзностью произносит Байльшмидт, ни на секунду не сомневаясь в моей правоте.       Он недолго молчит.       — И что? — Ровным голосом наконец говорит Иван, собравшись с мыслями. — Не морочь мне голову, Юльхен.       Немка делает полукруг и обнимает его со спины.       — Ты такой подозрительный, — Байльшмидт с улыбкой прижимается к нему со спины, — почему ты мне не веришь?       — Я мог бы перечислить тебе под сотню причин, — рассмеялся Россия, — и это только за один век.       Со стороны их связь иногда выглядела перманентной игрой в одни ворота, если бы не одно маленькое «но» — Иван Брагинский рано или поздно принимал в ней участие. Отвечал ей так, как мог это сделать только он на правах возлюбленного Великой Юльхен Байльшмидт. Поэтому своими засосами на ключицах и шее она могла бы похвастаться перед той же Эржбет, если бы та попалась ей на глаза. Разговоры ни о чём, совместные завтраки и обеденные перерывы на детские забавы вроде игры в приставку, вечера, голод которых мог быть утолён лишь друг другом. В мире, сжавшемся до двух комнат квартиры Ивана Брагинского, будто бы существовали лишь они вдвоём.       — Не понимаю, чего ты добиваешься, — ворчит Иван, сидя с ластящейся к нему Юльхен на кровати.       Она легонько касается носом его шеи.       — Чтобы ты простил меня и перестал дуться, — лукавит Байльшмидт, ведя подушечками пальцев по его подбородку.       Как глупо она пытается завоевать то, что уже без остатка ей принадлежит, — больно смотреть.       Он вдруг нависает над Юльхен, держа одной рукой запястья девушки над её головой, и наклоняется к ней с опасно горящим огоньком в глазах. Брагинский плутовато ухмыляется, говоря тихим-тихим хриплым голосом, словно его мог кто-то услышать:       — Ты же не думаешь, что я вырос в монастыре?       Его бархатистая ладонь медленно опускается к плоскому животу Юльхен, и хотя пока что не произошло ничего примечательного, изо рта Байльшмидт вырывается тихий стон. Она хочет сжаться, хочет затормозить его действия, но Иван находится в слишком выгодном для себя положении.       — Я попросил тебя, — сухие губы Брагинского проскальзывают по уху Юльхен, как дуновение ветра, и волны жара разбегаются по всему её телу, — не дразнить меня. Что ты наделала?       Когда его пальцы проникают в её лоно, она не сдерживает голоса и извивается под ним. Каждый её выдох наполнен жаром и желанием, она пятится вверх, вжимается в матрац кровати, но не может сбежать. От нахлынувшего удовольствия Юльхен едва может сложить в голове пару букв в слово: она никак не ожидала, что будет так чувствительна к прикосновениям Брагинского.       — Прекрати!..       — Теперь ты так говоришь? — Смешок срывается с губ Ивана. — Ну уж нет.       Он надавливает ещё и ещё, сохраняя только одному ему известный темп. Этот бесстыдник ещё и успевает улыбаться, когда Юльхен держится на честном слове. Прилипшие ко лбу пряди волос и морок в глазах мешают ей чётко разглядеть его лицо.       — Ни за что не упущу возможности посмотреть на то, как ты теряешь самообладание, — ещё одна опасная ухмылка.       Юльхен не готова так просто сдаваться, поэтому она тянется к губам Ивана в попытке перетянуть хоть каплю инициативы на себя, но промахивается: он целует её первым чуть ниже уха, где сумасшедше бьётся жилка. В конце концов, она готова умолять его войти в неё как можно скорее.       — Ива-ан, пожалуйста!       Но Брагинский не даёт ей этого, доводя начатое парой пальцев до конца. Юльхен изгибается под ним, лихорадочно ловя ртом воздух, и откидывается обратно на подушки. Тогда-то запястья Байльшмидт становятся свободными, что мало волнует немку первые несколько минут. А пока её раскрасневшееся и ужасно смущённое выражение лица по-детски радует самомнение русского.       — Обожаю тебя, — шепчет ей на ухо Иван Брагинский и резко отрывается от неё, скрываясь в коридоре.       У Юльхен не сразу получается сфокусировать зрение, поэтому она накрывает глаза руками, прикусив нижнюю губу. Жар внизу живота никак не унимается, а перед мысленным взором всё ещё стояло хитрое лицо Ивана с прищуренными сверкающими аметистами глазами.       Какой позор! Кончить первой, когда он даже не вспотел и не снял одежды. Юльхен казалось, знает его слишком хорошо, лучше кого бы то ни было (не считая его сестёр), но сейчас... Всё изменилось. Более того, случившееся было ужасно нечестным событием, которое нельзя было просто так спустить с рук. Пруссия рывком подскакивает к кровати и застаёт Россию с подставленной под струю воды головой. Чем бы он не занимался мгновение назад, Юльхен это не волнует: она хватает Брагинского за талию и прижимает к узкой стене в ванной, пространство которой было свободно от полотенец и прочих банных принадлежностей.       — Я тебя так трахну, что ты завтра не встанешь с кровати, — заявляет она и кладёт руку на затылок Ивана.       Он взрывается смехом при виде её крайне серьёзного настроя. Он только и делает, что смеётся над ней — кто тут ещё должен обижаться?       — Обещаешь? — Брагинский бросает ей вызов.       Замерев, она что-то высматривает в нём.       — Юля, — он щурится, как кот.       Юльхен сгребает волосы на его затылке в ладонь и целует со всей возможной страстью, словно это в последний раз, а Иван водит руками по её пояснице и заду. Слышимость в маленькой влажной коробке такая, что крики второй половины возбуждают обоих гораздо сильнее обычного. По крайней мере, всё те же несчастные три этажа сверху и снизу точно знали, что «та самая сумасшедшая парочка», что была у многих на слуху, наконец помирилась.       На экстренном собрания из-за разлива нефти в океане Юльхен смотрит на Ивана Брагинского совершенно другими глазами. Какой к чёрту танкер, нефть и огромное пятно посреди тысяч кубометров солёной воды? Ум Пруссии занят абсолютно другими вещами, пусть хоть десять или сто танкеров перевернуться верх брюхом на другом конце света. От Родериха, внезапно нашедшего тему для разговора с ней, пока, очевидно, Эржбет отвернулась, Байльшмидт отмахивается, как от надоедливого комара ночью. Пруссия закатывает глаза, когда Австрия пытается взять её за запястье, рывком оборачивается и обещает сломать каждую косточку в его пальцах. Поправив на себе серый пиджак в тонкую полоску, она элегантно вышагивает по широкому коридору, направляясь чётко в сторону не спеша идущей впереди фигуры России. Из-за Родериха Юльхен не смогла вовремя нагнать Ивана, поэтому она, внезапно вцепившись пальцами в ремень на его бёдрах, разворачивает его к себе и припирает к стенке. Брагинский не удивился даже для приличия, послушно сделав три шага назад и чуть приподняв ладони с документами вверх в знак временной капитуляции. Байльшмидт и не думает убрать пальцы с пряжки ремня, и Брагинский слегка приподнимает брови в немом вопросе. Не будь они на пороге собрания, она бы уже запустила руку в его штаны: в деловом костюме и небрежно накинутым на плечи пальто он выглядит чересчур манящим.       — Давай ты не будешь приставать ко мне на людях, — говорит Россия, прикусывая губы, чтобы не выдать удовлетворённый смешок.       Пруссия заговорщически хмыкнула.       — То есть не на людях можно? — Она хищно оскалилась, проведя ладонью по его талии. — Потом никуда не убегай — я покажу тебе кое-что интересное!       Иван сводит брови и сжимает зубы - в нём вдруг проступает недовольство.       — С чего ты взяла...       Юльхен смотрим на него с выжидающим восторгом и налётом недоумения, мол, перестань медлить с ответом и скорее соглашайся.       Довольно препираться. Не могу (не хочу) отказать.       Россия наклоняется к Пруссии так, чтобы теперь она почувствовала, что её загнали в угол, проводит указательным пальцем по подбородку, немного приподнимая его. Щёки немки краснеют по причине, которую она не хочет признавать, когда Брагинский чуть ощутимо прижимается губами к её виску, и это так мило: её не смущает секс, но такая близость делает это в три счёта. Томительное ожидание заводит больше результата.       — Я никогда и никому в любви и верности не клялся, — Брагинский смотрит на неё с великой нежностью и убирает упавшие на карминовые глаза пряди волос. — Увидимся, — легонько чмокнув её в лоб, разворачивается и сковывается за дверьми зала.       Но насчёт тебя подумаю.       Врёт он или нет — непонятно. Юльхен стоит неподвижно с минуту, затем хохочет, понимая, что в порыве собственничества опустилась до уровня жадности Эржбет, но твёрдо решает, что в жизни Ивана Брагинского она будет единственной навсегда.       В этот раз — точно.