Он уже не помнил, когда это началось

      Он не помнил, когда это началось. Когда впервые он перестал огрызаться на любые проявления дружеского внимания, когда он смирился с ненавязчивой нежностью и мимолетными прикосновениями, которые безумно смущали, а от того сердили Барнаби; стоило только махнуть рукой на непробиваемое добродушие и неизменную широкую улыбку на лице Котетсу, которая расцветает, как только тот поймает его в свое поле зрения; стоило только раз, один всего лишь раз позволить мазнуть себя губами по щеке, как он и не заметил, что когда просыпался посреди ночи от кошмаров, начал каждый раз тянуться к прикроватной тумбочке за телефоном и не глядя набирать давно выжженный в памяти номер. Через несколько длинных гудков с той стороны трубки всегда раздается сонное "Алло". Вы с ним недолго молчите. Он даже спросонья знает, что это именно ты и никто иной, и он ждет. Он ждет ровно столько, сколько тебе нужно. Тогда ты начинаешь говорить: начинаешь всегда тихо, неуверенно, постепенно успокаиваешься и выражаешься четче, яснее, а потом тебя обычно прорывает и ты изливаешь ему все, что накопилось. Он дает тебе выговориться, внимательно слушает и не перебивает. Это странное чувство, что кому-то на тебя не наплевать, что кого-то волнуют твои проблемы и переживания. Барнаби тяжело с ним смириться и привыкнуть, потому что это первый человек за двадцать пять лет, который проявляет к нему Заботу. Именно с большой буквы, потому что он толком-то и не знает, что такое "забота", он не умеет заботиться, да ему и не о ком было. Под конец монолога, когда у Барнаби заканчивается маленькая истерика и он замолкает, Котетсу дает ему пару секунд перевести дух, а потом всегда спрашивает: "Хочешь, я приеду?". Но Барнаби постоянно отказывается, коротко сухо благодарит, быстро извиняется и кладет трубку. В этот раз молчание немного затянулось после длительного рассказа. А потом он неожиданно выпалил: "Приедь. Пожалуйста" - и положил трубку.        Минут через двадцать раздался звонок в дверь, который больно разрезал тишину. Барнаби, вздохнув, отбросил одеяло и босиком направился открывать. На пороге стоял запыхавшийся Котетсу в потертых джинсах, местами мятой футболке и своей излюбленной куртке - видимо, он натянул на себя первое, что под руку попалось - он торопливо пригреб пятерней растрепанные темные волосы. Котетсу осторожно улыбнулся, чуть наклонив голову вперед, безмолвно спрашивая разрешения войти. Барнаби отошел в сторону, пропуская его внутрь, и закрыл входную дверь. Барнаби тут же был прижат к ней спиной и пылко поцелован. Котетсу скользнул языком ему в рот, лаская внутреннюю сторону щек, десна, нёбо, всасывая его язык, и с влажными чмоками хватал его губы своими. Руками он водил по голому торсу Барнаби, задевая короткими ногтями соски, гладил крепкий живот, сжимал ребра и надавливал на чувствительные места. Барнаби плавился в его руках, жадно отвечал на поцелуй и подавался ближе, терся и жался к нему уже болящим стояком. Когда он опустил руки на задницу Котетсу и резко с силой ее сжал, толкаясь членом ему в пах, тот судорожно охнул, подхватил Барнаби, забрасывая его ноги к себе на бедра, и понес в спальню. Кровать была очень кстати расстелена. С надрывным "Банни" на выдохе он опрокинул его на простыни и запустил руку ему в трусы, целуя шею. Барнаби под ним выгнулся, лихорадочно хватаясь за его плечи и стаскивая с него холодную куртку и так мешающую футболку. Барнаби призывно раздвигал ноги, толкался в чужую руку, царапал голую спину Котетсу и глухо всхлипывал. Котетсу целовал его везде, куда только мог дотянуться, оставляя красные засосы и стягивая с него белье. Он облизал два пальца и осторожно ввел их в податливое тело. Барнаби скривился, сжимая и без того узкое колечко мышц, было немного неприятно и непривычно, он свел брови на переносице и прикусил губу, когда Котетсу начал осторожно двигать рукой. Спустя какое-то время по телу Барнаби побежали мурашки, пульс зашкалил до предела, щеки раскраснелись, как от удушья, а внизу стало невыносимо горячо. Он зашипел, жмурясь и запрокидывая голову, попытался самостоятельно насадиться на пальцы, но Котетсу крепко удержал его за бедро и мучительно медленно вводил и выводил пальцы, с каким-то особым садизмом, поглаживая стеночки и нажимая на простату. Барнаби не удержался, гортанно простонал что-то невразумительное и сразу зажал себе рот.       - Убери руки, - решительно глядя в глаза Барнаби. - Убери руки или я уйду.       Барнаби послушался, заливаясь краской, и обвил руками чужую шею. Он пытался давить в себе стоны, но с каждым разом это давалось все труднее. Котетсу вынул пальцы и немного отстранился, приподнимая Барнаби под ним и закидывая его ноги себе на плечи, тот нетерпеливо заерзал, подставляясь.       - Давай, не тяни.       - Я боюсь, что могу сорваться.       - Срывайся, - Барнаби облизал пересохшие губы. - Поимей меня так, чтоб я завтра с кровати встать не смог.       - Учти, ты сам попросил.       Глубокий вдох.       Резкий толчок.       Барнаби шумно втягивает воздух сквозь зубы, но молчит. Терпит.       Котетсу медленно начинает двигаться, постепенно набирая темп, слишком быстро, слишком сильно. Капелька пота бежит по лицу, смешиваясь с невольными слезами из зажмуренных глаз. Но, вдруг, Барнаби распахивает глаза и подается навстречу. Он тянется к губам Котетсу, яростно насаживаясь, и увлекает его в глубокий поцелуй.       У обоих срывает крышу.       Этой ночью будет сильно, долго, бешено, самозабвенно и исступленно. До белых костяшек пальцев, до сорванного до хрипоты голоса, до неудержимых слез, до ярких вспышек перед глазами и невыносимо щемящего чувства где-то внутри.       Утром Котетсу уехал.       Как оказалось потом - отвозил вещи Барнаби в свою квартиру.       Он уже не помнил, когда впервые начал просыпаться с одного бока кровати, в то время как на другом тихо сопел Котетсу, собственнически положив ему руку поперек груди; когда он впервые начал утром готовить не одну чашку кофе, а две; когда он стал уже на подсознательном уровне ощущать чужое присутствие, и мелко вздрагивать от горячего прикосновения губ к своей шее; когда на заданиях волнение за чужую жизнь стало больше, чем за свою собственную; когда он стал грязно зло ругаться от неведения и бессилия, если тот долго пропадал; когда начал все это моментально прощать, стоило Котетсу обнять его со спины или прижать к себе, шумно дыша в ухо.       Он совершенно пропустил тот момент, когда успел так влюбиться.