Утром

Уилл открывает глаза. День за днём. Он знает, что утро может быть тяжелее или легче, но сегодняшнее утро ощущается даже физической болью. Каждый вечер, засыпая, он думает про себя: “Не может быть хуже", но каждое утро признаёт-может. Ему плохо по утрам, когда он особенно уязвим. Уилл всегда просыпается лицом к стене, а его руки всегда лежат друг к другу на уровне лица. Они всегда отекают. Всё его тело отекает. Он не двигается во сне. Он садится в кровати и ждёт пока в голове перестанет звенеть, убирает волосы и трёт лоб. Уиллу всегда неловко, когда Якоб упоминает о той тяжести, которая посещает его при мысли о Лотте, о работе, о словах Уилла, которые тот бросил два года назад, о сказках, о несправедливости в обществе…У Якоба есть много времени думать о том, что доставляет ему тяжесть. Чаще всего причина в его старшем брате, недостаточно милом, недостаточно честном и недостаточно мечтательном. Поэтому Якоб всегда говорит ему об этом. Он думает, что Уилл не понимает. Уилл существует в тяжести. В разгаре дня Уиллу легче. У него есть дорогая одежда, которой он может закрыть почти все участки кожи. У него есть безупречные манеры, которые могут спрятать его незащищённость. У него есть знакомые, которые могут занять его голову своими проблемами. У него есть женщины, которые могут принимать за него решения. У него есть работа, которая может забирать его время. У него есть обязанности, которые могут заставить его встать и пойти. Он не свой. Он не принадлежит себе. Он растворяется в быту, в обеспечении семьи, в Якобе, постоянно им недовольном. Но только в разгаре дня. Когда он садится на свою старую потёртую кровать, стоящую у окна его старой потёртой комнаты, всё, что у него есть-это лёгкая сорочка и его собственный разум. Уилл боится. Не темноты, не одиночества. Он боится не встать. Когда-нибудь он не сможет. Каждый день Уилла расписан поминутно, но он не может найти предлог, который вобъёт в его измученный разум желание открывать глаза. Вся жизнь Уилла-тяжесть. У него нет путей, чтобы она закончилась, облегчилась. Он не может даже ненавидеть её. Он давно понял, что делает. Выживает. Он делал это, когда его десятилетний организм разрушался на части от постоянной работы, холода и голода. Он делал это, когда стоял восемнадцатилетним юношей на холодной улице и заискивающе улыбался каждой одинокой богатой женщине. Он делал это, когда принимал из рук доверчивой деревенщины деньги за лже-экзорцизм. Уилл никогда не жил, никогда не был ребёнком, никогда не был студентом, никогда не был среднестатистическим гражданином. Не видел жизни и не чувствовал радости. Уилла по рукам и ногам связывало бремя. Оно было всем, что оставили любименькие родители в наследство. Он никогда не выбирал такой жизни. Никогда не хотел быть одновременно матерью и отцом. Никогда не хотел бросаться на каждую возможность заработать денег или просто еды. Никогда не хотел быть нищим деревенским сиротой. Он не был человеком даже в своих глазах. Он делал то, что стирало в нём всё, что бывает человеческим. Ежедневно. Он позволял использовать себя в любых целях, смирялся с жизнью в любых условиях, платил любую цену за что-то, хоть отдалённо напоминающее жизнь. Тяжёлый груз лежал на плечах Уилла, а он ломался, падал под этой тяжестью, цеплялся за старые простыни своей потёртой кровати и бился в беззвучном отчаянии. И не хотел, не хотел открывать глаза после очередной ночи. Каждое утро он видил самого себя. Уязвимого. Без прикрытия. Без предлогов. Он знал, что пережил, знал, что переживёт, и знал, что у него нет выбора. Видел, что он больше не может. Что он больше не хочет. Поэтому ему было так тяжело просыпаться. Уилл выпрямляется, вдыхает полной грудью и встаёт на холодный пол босыми ногами. Обжигающе холодно, но ему всё равно. Он быстро ополоснёт лицо, приведёт волосы в порядок и безучастно посмотрит в зеркало, всеми силами подавляя безграничную жалость к человеку, которого видит в нём. Он достанет свою повседневную одежду, разложит на кровати и расстанется наконец с ночной рубашкой, которая больше его на два размера. Наведя в комнате порядок, заправив кровать, распахнув большое окно и собирая по дороге вещи, которые понесёт в стирку, он снова посмотрит на себя, тихо вздохнёт и, вновь выпрямившись, покинет свою комнату, немного отходя от мыслей, которыми она заполнена до краёв. -Доброе утро, Якоб, всего шесть, а ты на ногах? -Доброе, Уилл. Так получилось. Знаешь, слишком много мыслей в голове, изнутри съедают…Впрочем, разве ты поймёшь… -Ну это да. Ты же меня знаешь, я материалист. Стирку лучше собери, а то покидаешь в шкаф как обычно, а потом начинается: “-Ну чем тебе эта рубашка не чистая?“. И убери наконец свои ботинки с прохода, я об них снова чуть не убился! Да, и к слову, имей ввиду нашу завтрашнюю поездку в семью фермерши, чтобы не получилось как обычно-“я спал три часа, не буди меня“. -Да ладно тебе, Уилл, постоянно ты всё усложняешь! Я к ним и ехать-то не хочу, но разве ты слушаешь! Сейчас встану и уберу, только допишу страничку. -Ну-ну, Якоб. Снова сказка про волшебные бобы? Богиня всевидящая…Поработал бы лучше! Уилл закатывает глаза, заходит за вещами в ещё одну комнату, выходит во двор ровной поступью, держа осанку. И сломленного, абсолютно отчаявшегося человека в нём теперь выдают только руки, независимо от него трясущиеся как в лихорадке, в последнее время совсем беспрерывно. Хорошо, что Якоб этого не заметил. И наверное, думалось Уиллу, вряд ли заметит когда-то.