Нам нелегко признаться в этом, но именно мысль об утрате контроля больше всего притягивает людей, привыкших постоянно себя контролировать. © Донна Тартт «Тайная история»
Сальери ненавидел Моцарта. Отчаянно, до безумия и дрожи ненавидел. Он наблюдал за ним — о, он очень пристально и долго наблюдал, и он был хорош в этом — и изучил слишком хорошо. Он знал и ненавидел каждую черточку, каждый жест и вздох, потому что от корней светлых волос и до кончиков музыкальных пальцев Моцарт был слишком Моцартом. Сальери ненавидел его глаза — светлые, наглые, с прыгающим золотом смешинок, ненавидел чувства, так быстро меняющие друг друга на дне зрачков. Ненавидел вдохновение и огонь в его глазах, когда Моцарта озаряла очередная мысль, после которой мальчишка срывался с места и, сломя голову, летел к нотной бумаге и перу. Ненавидел его улыбку — нахальную, открытую, такую уверенную и светлую. Моцарт будил в нем то почти забытое, призрачное ощущение, которое никак не давало покоя Сальери. Будто кончик пера, что скользит по коже, дразня, но это чувство слишком неуловимо, чтобы дать ему название и облечь хоть в одно слово. Моцарт. Вольф-ганг А-ма-дей Мо-царт. Даже имя его было музыкой, его слишком просто разложить по нотам. Сальери смотрел на него с вежливым отстранением и иронией, прятал запястья в пене манжетов рубашки, а сам впивался ногтями в ладони до крови. Потому что Антонио Сальери всегда было гораздо легче сказать, что он ненавидит, нежели признать, что он до безумия влюблен. Когда Сальери впервые увидел Моцарта, он не мог не признать, что Амадей ему симпатичен. Он был неглуп, в меру нахален, и при этом талантлив — до безумия, до гениальности талантлив. Сальери была чужда зависть, а потому он смотрел на веселого, пусть и весьма несерьезного юношу с улыбкой. Антонио даже подумал, что, может статься, Моцарту понадобится покровитель в этом городе, наставник и друг — и он был бы рад им стать. До той секунды, пока Моцарт не подошел вплотную. — Сальери!.. — окликнул раздраженно, и тут же, громче и уверенее, — Маэстро Сальери. И Сальери вдруг ощутил, как пересохли губы. Как в мире вдруг стало очень мало воздуха. Моцарт был на расстоянии шага, и от этого внезапно сократившегося пространства между ними, от спокойного, почти насмешливого, твердого взгляда Моцарта Сальери почувствовал себя будто распятым между жаркими прикосновениями десятка рук. Враз ощутил себя будто слепым, неспособным ничего увидеть или изменить, а лишь почувствовать, как его касаются жадные, сильные пальцы. Сальери бросило в жар. Все тело будто горело, мучительно ныло, и он неосознанно вцепился в ноты, что небрежно, как кость псу, подал ему Моцарт. Пальцы предательски скользили по гладким страницам, колени дрожали и подкашивались, а голова плыла все сильнее с каждым мгновением. В эту секунду не осталось ничего, кроме этих спокойных и уверенных глаз Моцарта, его глубокого голоса и музыки, которую он создал. А потом Моцарт взмахнул легкими руками, обнажая резким движением обманчиво хрупкие запястья, и Сальери оглушили звуки. Совершенные. Сложные. Переплетенные между собой в причудливую вязь музыки, они были неземными. Но Сальери почти не ощущал этого, потому что не мог оторвать взгляда, не мог ни шага назад сделать, отвернуться не мог от Моцарта. Его лицо, освещенное неверным, ярким светом люстр, и огни свечей отражались в его глазах, и в глазах этих была сила. Спокойствие и твердость, какая не снилась Сальери, и которой нельзя было не покориться. И Сальери пытался бороться с этим — он сжимал пальцы в кулаки, успокаивал бешеный ритм сердца, повторял про себя, что все это чушь, все это пройдет, стоит Моцарту перестать играть, дело ведь в музыке, несомненно, в музыке, Моцарт всего лишь ведь один из разнузданных, наглых, веселых мальчишек, которые ничего не знали в этой жизни. Сальери долго шел к своему месту, упорным трудом, потом и кровью выбивал себе положение, кусал и царапал, чтобы заработать то уважение и страх, которые заставляли замолкать людей, стоило Антонио сказать лишь слово. Едва Сальери входил в залу, гул утихал, а все взгляды обращались к нему. Едва он вскидывал пальцы, люди вздрагивали. А если он говорил, то никто не смел даже вздохнуть. Он молча мог перекричать сотни людей, и это было результатом слишком долгих усилий, чтобы сейчас все пошло насмарку. Моцарту хватило одного взгляда, чтобы разрушить это, и Сальери до крови кусал губы от того, как сильно ненавидел за это Моцарта. Сальери ослеп, оглох, онемел. Все чувства будто взвились в нем пламенем костра, обжигая страхом и мучительным удовольствием, в котором Сальери боялся себе признаться. Он чувствовал, как всегда прямая осанка вдруг ослабевает, как колени начинают дрожать и подгибаться, как кожа покрывается мурашками. Ему вдруг почудилось лицо Моцарта так близко, и его глаза, полные одобрения и желания, его руки на обнаженном теле — он как наяву почувствовал эти тонкие музыкальные пальцы на своих плечах, груди, бедрах, боже!.. Музыка оборвалась. — Ну что, маэстро? — голос Моцарта был гулким и едва-едва насмешливым. — Правду говорит герр Розенберг? Слишком много нот? Сальери не мог выдавить ни звука из пересохшего горла, грудь сдавило, а пальцы все так же остервенело цеплялись за ноты. — Моцарт… — он отчаянно надеялся, что смог совладать с собой. Всегда же мог. Ничто не изменилось, не могло измениться. — Позвольте дать вам совет. Нет, не совет. Предостережение. Почти угроза. — Оставайтесь на своем месте, и между нами все будет хорошо. Не приближайтесь ко мне, ибо я не знаю, сколько смогу сдерживать себя. Бросить бесценные ноты на грязный пол театра, будто никчемный мусор. Уйти, не обернувшись, чтобы, зайдя домой, запереть дверь, сползти по ней, откинув голову, прикрыв измученные глаза, и попытаться изгнать этого мальчишку из мыслей и памяти. Безуспешно.***
Следует признаться, что Антонио Сальери, придворный капельмейстер, был терпеливым человеком. Более того, в чем-то им можно было, безусловно, восхищаться. Например, его упорным трудом над собой. Дело в том, что однажды в юности осознав, как сильно он слаб и подвержен влиянию чувств и людей сильнее, чем он сам, Сальери посвятил всю свою жизнь тому, чтобы никто более не смог взять над ним верх. Поначалу он попросту избегал таких людей, чтобы не искушать свои чувства и не позволять людям ломать его, а после, научившись мало-мальски владеть собой, он стал все более и более холодеть внутренне. Сальери знал одну простую истину — если не сдерживать себя, если позволить себе слабость или привязанность, контроль над ситуацией, жизнью и чувствами уплывет из его рук, и тогда он останется — беспомощный, слабый и податливый, и любой сможет этой слабостью воспользоваться. В жизни Сальери жестокие и недостойные люди слишком часто уж брали над ним верх, и однажды пообещав себе, что такого более не будет, Антонио не давал себе слабины. И теперь, спустя много лет, стоило спросить любого о личности Сальери, можно было получить ответ, что это самый холодный, уверенный, рассудительный человек, который никогда не позволяет ситуации выйти из-под контроля. Антонио втайне гордился этим умением и этой репутацией, и вполне заслуженно — ведь сделать из наивного, ведомого мальчишки сильного и властного мужчину было непросто. И все было бы ничего, если бы Антонио не был бы так глубоко несчастен. За это время игра зашла слишком далеко — настолько, что Сальери не мог быть слабым даже наедине с собой. Он уставал, он адски уставал от этого бесконечного спектакля, он выбивался из сил. Он глушил эту пронзительную тоску вином и болью, когда было особенно трудно, и тогда капли крови из порезов на запястьях струились по коже. Но это Антонио позволял себе редко. Запястья он прятал под густым кружевом манжетов, а вина на людях не пил вовсе, если только глоток на изысканном приеме. Но он не признавался даже себе в том, как ему трудно и как нужна ему помощь. Он уверял себя и каждого встречного в том, что он прекрасно справляется — уверял выверенными жестами и веской немногословностью, уверял высокомерным движением холеной брови и отточенным остроумием. Вот только правда была в том, что как бы Сальери не старался, он не мог уничтожить того юношу, который до одури нуждался в сильной руке. Стоило сказать, что следующие пару недель Сальери с большим успехом избегал Моцарта. Он выходил из театра, стоило Моцарту туда войти, он сворачивал с пути, стоило ему вдалеке увидеть легкую мальчишескую фигуру, он игнорировал слова окружающих о Амадее и был, в общем-то, доволен результатом. Антонио был неглуп и понимал, чем может обернуться один неверный шаг. Юноша, что гораздо талантливее самого Сальери, наглее и привлекательнее, незамедлительно воспользуется секундным наваждением и слабостью, и тогда катастрофы не миновать. И Антонио был очень, очень осторожен, до тех пор, пока… — Маэстро, я принял решение, — император лишь едва-едва повернул голову в сторону Сальери, и тот почти инстинктивно почувствовал, сколько неприятностей это решение может повлечь за собой. Сальери отреагировал почтительным наклоном головы. — Я слушаю, Ваше Величество. — Я хочу новую оперу ко дню моих именин, — Иосиф говорил капризно, теребил пухлыми пальцами воротник рубашки, как избалованное дитя, болтая ногами. — И я хочу, чтобы ее написали вы. Вместе с Моцартом, потому как ни вашего, ни его таланта я отрицать не могу. В эту секунду в голове Сальери промелькнула мысль, что еще не поздно сбежать куда-нибудь заграницу, открыть таверну и больше никогда не заниматься музыкой. — Срок работы у вас намечен, так что действуйте, мой друг, действуйте, — Иосиф скучающе зевнул, не разжимая рта. — И вы, наверняка, благотворно повлияете на взбалмошную натуру Моцарта. Сальери впервые в жизни захотелось совершить убийство. Он пока, к сожалению, не решил, чье — Моцарта или венценосной особы, но перспектива была крайне заманчива. — Идите, Сальери, — махнул рукой император. — И помните, я жду от вас блестящего результата! Антонио поклонился и вышел из залы, чтобы в ярости рвануть ворот рубашки, душившей его. Брошь со звоном отлетела на паркет, но Сальери даже не заметил — голова шла кругом от злости и бессилия. Месяц работы над собою, над мыслями, все это к чертям. Работать с Моцартом, боже!.. Лучше бы Иосиф отправил его сразу в публичный дом гулящей девкой, чем мучал так жестоко. Сальери тяжело выдохнул и сжал в стальных пальцах переносицу. Он не заметил, как вышел на улицу, и теперь с облегчением глотал прохладный воздух — в залах было слишком жарко. Он ничего не имел против Моцарта, пора это признать. Моцарт был умен и талантлив, он не желал Сальери зла. Более того, Моцарт нравился Сальери. Слишком сильно, чтобы их совместная работа обошлась без последствий. В тот вечер Антонио позволил себе выпить больше обычного. Пошатываясь от вина, в расстегнутой рубашке, он дошел до письменного стола, вытащил из ящика нож для вскрытия писем и, что было силы, полоснул им по предплечью. Кровь брызнула на гладкое дерево. А Сальери, прикрыл глаза, стоял посреди комнаты и ощущал, как она течет по его коже, как капает по пальцам на пол. Он выждал несколько мгновений и, не слишком церемонясь, перевязал руку полотенцем, что забыла поутру служанка. Боль отрезвляла и приносила вожделенную пустоту и облегчение, а вино позволяло не думать. Сальери в несколько шагов дошел до кровати и рухнул поверх покрывал, не заботясь ни о внешнем виде, ни о туфлях, которые он так и не снял. Его веки тяжелели, но сон не приходил — тело дрожало, будто в ознобе, а вместо сна он дрейфовал в мучительной дремоте на грани кошмаров и мечтаний. Он видел Моцарта, тонкого и улыбчивого, ладного и податливого под ладонями Сальери, но Моцарт улыбался не ему, а смеялся он не вместе, а над Сальери. Моцарт знал о том, что таится в каждом взгляде и слове, Моцарт знал и беззастенчиво этим пользовался, а потому даже во сне долгожданное облегчение не приходило, и Сальери метался и мучался, не в силах найти покой. Он помнил то полупризрачное, почти забытое ощущение беспомощности и сладкой муки, которое настигло его в ту памятную первую встречу с Моцартом. Он помнил страх, смешанный со жгучим, неизбывным и порочным желанием, он помнил, как ощущал себя — не способный ничего изменить, растерянный, испуганный, но затопленный удовольствием, которого разум не принимал. И Сальери помнил это, но куда лучше помнило ощущения тело, которому так жестоко не хватало этого. И тело мучительно откликалось и ждало, пока разум позволит отдаться в чужие руки. Сальери застонал и уткнулся лицом в подушку, пытаясь изгнать видения, приносившие столько сметения. Нет, нет, он достаточно силен, достаточно владеет собой, чтобы это вытерпеть. Он сможет не поддаться этому… чувству к Моцарту. Он способен на это, иначе зачем все эти усилия? Неужто тот, кто всю жизнь ломал себя ради спокойствия, не сможет это спокойствие сохранить?***
На следующий день Моцарт нашел Сальери в театре. — Маэстро Сальери! — голос бодрый, почти радостный. Сальери вздохнул, досчитал про себя до десяти и повернулся. — Доброе утро, герр Моцарт, — он чуть наклонил голову в знак приветствия. — Вы слышали, что новую оперу мы будем писать вместе? — широкой улыбкой Моцарта можно было освещать зал. — Мне вчера сообщил Розенбе-е-рг, — Амадей характерно протянул последнее слово, и Сальери против воли хмыкнул. То, как Моцарт самозабвенно издевался над Розенбергом, действительно было смешно. — Да, Моцарт, слышал, — Сальери потер вчерашний порез под повязкой. — Думаю, сегодня же начнем работу. — Прекрасно! — воодушевленный Моцарт вызывал желание ткнуть его головой в воду, чтобы немного охладился. — В какое время, маэстро? — У вас есть планы на этот вечер? — осведомился Антонио, машинально рассчитывая, во сколько он сам сможет освободиться. Мальчишка игриво поднял бровь. — О, маэстро Сальери, вы приглашаете меня на рандеву? — ухмыльнулся нахально и солнечно. Антонио взглянул на него исподлобья. Обычно на любого это действовало однозначно — человек тут же пятился в страхе и замолкал. Но Моцарт так и остался на своем месте, и улыбка его никуда не исчезла. — Попрошу без шуток на подобные темы, — только и сказал Сальери, чувствуя, как в груди сдавливает все сильнее. — Я жду ответа. — Часов в шесть я буду свободен, и до самой поздней ночи, — ухмылка Моцарта стала шире. — Превосходно, — холодно кивнул Сальери. — Приходите ко мне, у меня просторнее, да и никто не помешает. — Чему? — взгляд Моцарта выбивал весь воздух из легких. Не знай Сальери о такой очевидной тяге Амадея к женскому полу, он бы решил, что его бессовестно очаровывают, как неопытную девицу. — Музыке, герр Моцарт, музыке. Для вдохновения важна тишина, я сам знаю, как легко упустить музу. Надеюсь, вы отыщите мой дом. Доброго вам дня, — и, не позволяя Моцарту сказать более ни единого слова, Сальери развернулся и быстрым шагом устремился прочь. Сердце выскакивало из груди. Один разговор, боже милостивый, один разговор стоил стольких мук и усилий, а прошло ведь около десяти минут, что же будет, если ему придется работать с Моцартом несколько часов, дней?! Сальери сжал губы. Плевать, этот мальчишка понятия не имеет, кто такой Сальери и что творится в его душе. И не узнает. Моцарт и правда пришел к вечеру. Сальери отчаянно пытался быть терпеливым — методично занимался привычными делами, разбирал почту, ужинал, слушая, как в стекло барабанит дождь, но время текло до одури медленно. И когда Моцарт появился на пороге кабинета, куда его, очевидно, привела служанка, Антонио почувствовал иррациональное облегчение — ничто не могло быть хуже этого ожидания. — Добрый вечер, маэстро, — Моцарт приветливо улыбнулся и даже пошевелил озябшими пальцами. — Простите за опоздание, никак не мог отыскать ваш дом. Он был вымокший до нитки, с волос капало, и даже рубашка и сюртук промокли. Но улыбался он все так же сияюще, и от этой улыбки ныло и кровило сердце. — Что за вид, герр Моцарт? — поднял бровь Сальери. — Неужто вы шли пешком по такому дождю? — Я люблю гулять по вечерам, и даже дождь этому не помеха, — Амадей провел тонкими пальцами по светлым волосам, стряхивая капли. — Простите, я, вероятно, оставил следы в коридоре. — Оставьте, — махнул рукой Сальери. — Присаживайтесь сюда, к огню, вы совсем продрогли. В следующий раз берите экипаж. — Ого, я слышу в вашем тоне заботу? — Моцарт вскинул лукавые глаза, но Сальери лишь покачал головой. — Если бы не желание Его Величества, вы бы сейчас были дома, что, несомненно, меня бы порадовало. Так что забочусь я лишь о своем положении в случае, если мне придется дописывать оперу одному. — Вы разбиваете мне сердце, — драматично отозвался Моцарт, все же протягивая тонкие руки к камину. Они едва-едва дрожали. — Мне стоит попросить служанку, она принесет одеяло, — предложил Антонио, который мгновенно успел вспомнить о слабом здоровье Моцарта и тысячу раз пожалеть о том, что сам не нанял для него экипаж. Он уже было встал для того, чтобы позвать прислугу, но его почти пригвоздил к креслу спокойный тон Моцарта: — Я бы попросил вас остаться на месте, Сальери. И эта фраза, произнесенная столь буднично и властно, будто отозвалась во всем теле — Сальери вновь сел в кресло, чувствуя, как разум туманится. — Как вам будет угодно, — пожал плечами, ценой невероятных усилий сохраняя равнодушие. В конце концов, забота о Моцарте и вправду не входила в список его обязанностей. — Начнем? — бросил Амадей смешливый взгляд исподлобья, в секунду превращаясь обратно в веселого, легкомысленного мальчишку, и эта перемена успокоила Сальери. — Пожалуй, Моцарт, пожалуй, — протянул Сальери и достал из ящика стопку бумаги. — Что ж, Его Величество требует оперу, но не забывайте, это день ангела самого Императора, так что избавьте меня от экспериментов, никакого немецкого языка и прочих новшеств. Моцарт приложил ладонь к груди. — Клятвенно заверяю, я буду следовать вашим скучным указаниям. Сальери почти закатил глаза. «Почти» лишь потому, что окончательно это сделать не позволяло воспитание. Воспитание явно не предполагало в его жизни наличие Моцарта. — Вот и славно, — лаконично произнес Антонио, обмакивая кончик пера в чернильницу. — Что ж, приступим. С удивлением Сальери признал, что погруженный в работу Моцарт кардинально отличался от нарисованного в голове образа. Он был сосредоточен и серьезен, несмотря на то, что в музыке он полагался более на чувства, нежели на привычные всем установки. Но почти все, что предлагал Амадей, звучало гармонично, несмотря на хаотичность мыслей музыканта. Он покусывал кончик пера, морщил брови, постукивая пальцами по бумаге. Сальери был почти зачарован мыслями, что отражались на лице Моцарта. Привычная взбалмошность, веселье и легкомыслие отступили в тень. Сначала работа шла трудно — они будто никак не могли понять друг друга, словно говорили на разных языках. Но потом, спустя несколько часов, Сальери понял, что все это время они говорили об одном и том же. И вдруг они будто соединились, их мысли сплелись, и тогда вдруг музыка засияла в голове — стройные, гармоничные композиции, как будто уже написанные на бумаге. Сальери чувствовал, как отчаянно ему не хватает воздуха. Он никогда не мог подумать, что он будет чувствовать себя так целостно рядом с кем-то, что его ноты будут звучать так правильно рядом с чужими. И это ощущение заставляло его терять рассудок от того, что всю жизнь он делал все, чтобы обрести независимость, но ни разу до этой секунды он не ощущал, как может быть необходимо ему чужое тепло и мысли, каким целым он может ощутить себя рядом с человеком. Антонио чувствовал, как его разрывает на части. Как жарко стало в кабинете, и хотел бы он оправдать это близким пламенем камина, но у Сальери было свое пламя, в котором он сгорал ежесекундно. Руки Моцарта, которые касались его — невзначай, легко, будто в насмешку, но каждое прикосновение будто шрамом оставалось на коже. Забрать из рук перо, отодвинуть на пути к фортепиано, вырвать листы с нотами, провести ладонью по плечу — почти дружески, почти невесомо, но Сальери ощущал, как пересыхает горло, а сердце проваливается внутрь, пропуская удары, и даже эта шуточная, отстраненная ласка заставляла ловить ртом воздух. Спустя время Сальери взглянул на часы и устало выдохнул. — Мы засиделись с вами, герр Моцарт, — проговорил сосредоточенно, мягко вынимая из тонких пальцев исписанные листы. — Почти два. Мы работаем около семи часов, а завтра нам обоим нужно явиться в театр, не забывайте. — Да? — Амадей, будто бы проснувшись, вздрогнул и тоже взглянул на часы несколько помутневшим взглядом. Несмотря на поздний час, он был бодрым и вдохновленным. — Я и не заметил, маэстро. Что ж, благодарю за вечер, но не буду злоупотреблять вашим гостеприимством. — Вы поедете домой? — неподдельно изумился Сальери. — В такой час? — Разумеется, — поднял на него совершенно спокойные глаза Моцарт. — Что ж тут такого? — Нет, позвольте, — Сальери покачал головой. — Не глупите, Моцарт. Время позднее, а на улице еще не кончился дождь. Останетесь у меня, завтра поедем в театр вместе. Уверяю вас, меня это нисколько не стеснит. — Нет-нет, маэстро, я не могу, — мягко улыбнулся Моцарт, вставая с кресла. — Можете, — безаппеляционно заявил Сальери, тоже поднимаясь и педантично убирая бумаги в стол. — В конце концов, мне будет спокойнее, что по дороге вы не заплутаете и не окажетесь в канаве, а то, чего хуже, в кабаке. — Вы так дурно обо мне думаете? — игриво хмыкнул Моцарт. — Разумеется, — сохраняя невозмутимое выражение лица, ответил Сальери. — Я слишком много слышал о вас, чтобы не думать подобного. Да и к сожалению, Моцарт, вы мне все еще нужны — Его Величество оторвет мне голову, если вы вдруг не сможете работать. Порой он хуже капризного ребенка, так что пощадите меня. — Ну хорошо, хорошо, маэстро, если вы так хотите, я останусь, — улыбнулся Моцарт. — Служанка проводит вас до комнаты, я распоряжусь, — кивнул Сальери и позволил себе дернуть углом губ. — Доброй ночи, Моцарт. — Доброй ночи, маэстро, — отозвался Моцарт, бросая на Антонио быстрый взгляд и тихо прикрывая за собой дверь. Сальери так и остался стоять посреди спальни, и руки его медленно сжимались в кулаки. Он почувствовал отрезвляющую боль от ногтей в ладонях и лишь тогда смог очнуться. Этот взгляд… Боже милостивый, сколько было в этом взгляде! Лукавый, светлый, будто бы невинный, но столько силы и спокойствия Сальери не видел никогда. Антонио бессильно опустился в кресло и прижал длинные пальцы к губам. Ему казалось, что он никогда не испытывал такой любви и такой беспомощности, как теперь. Он ломался под этим грузом чувств, он готов был выть и скулить, если бы мог себе это позволить, но его будто по рукам и ногам оплели тяжелые оковы. Не уйти, не спрятаться от этой тяжести, на которую он сам себя обрек. Но если эта мука позволит ему жить дальше, он готов к этому. Он не сломается под этой тяжестью, он найдет способ справиться. Он знал, что найдет. Время текло быстро. Моцарт почти поселился в доме Сальери, и жизнь с ним была не так ужасна, как способен был Антонио вообразить. Моцарт оказался почти аскетом — он немного ел, не водил женщин и почти не пил вина, как Сальери опасался, не устраивал громких представлений и не стремился к долгим задушевным разговорам. Единственным, пожалуй, пороком с точки зрения Сальери было то, что Моцарт совершенно не умел рано вставать, а потому Сальери всегда просил служанку разбудить его. Он спускался к завтраку растрепанный, отчаянно зевающий, хоть и глаза его блестели весельем. Сальери к тому времени уже ждал его за столом, одетый и собранный. В конце концов, он не мог позволить себе, как Моцарт, явиться в незастегнутой рубашке, с бардаком на голове. Даже в собственном доме и наедине с собой это было незыблимым правилом — застегнутые на все пуговицы рубашка, жилетка и камзол, собранные волосы, перевязанные неизменной черной лентой, и над этой привычкой Моцарт не уставал подшучивать. — Сальери, а вы спите тоже с этой лентой? — поинтересовался он как-то, сверкая шальными глазами. — А к чему такой бурный интерес? — не отрываясь от утренней газеты, поднял бровь Антонио. — Да вот гадаю, неужели вы даже в кровати лежите с идеально выглаженными воротничками и собранными волосами? — фыркнул Моцарт по-мальчишески озорно. Сальери задумчиво отпил кофе и перелистнул страницу: — Я вам гарантирую, еще пара таких вопросов, и лежать с выглаженными воротничками будете уже вы, но в гробу. Если кратко, отношения сложились у них вполне мирные. Ездили в театр они тоже вместе, работали, а вечером писали и редактировали оперу. В общем и целом, Сальери беспокоило лишь одно — то, что он упустил момент, когда Моцарт вдруг оказался везде. И вместо того, чтобы избавиться от него, Сальери целиком и полностью впустил его в свою жизнь, лишь провоцируя те дикие чувства, которые про себя он с презрением и ненавистью звал болезнью. Впрочем, он был, кажется, действительно болен. С каждым днем ему становилось все хуже — в присутствии Моцарта Сальери не мог ни действовать, ни мыслить, ни даже дышать, как прежде. Стоило Амадею появиться рядом, как тело охватывал медленный жар, руки дрожали, во рту становилось сухо, а в голову лезли мысли — постыдные, недостойные, жгучие. Боже, отчего же ты так суров ко мне? — шептал по ночам Сальери, метался по постели, стискивая в длинных чутких пальцах простыни до треска. Отчего же эти мысли, эти постыдные чувства и желания он не мог изгнать, как прежде, и с каждым днем это не ослабевало, нет, становилось лишь труднее выдерживать эту муку, и как тело и сердце отчаянно желали в один из вечеров протянуть руки, опустить голову, сказать только одно, мол, «я твой, возьми, иначе я сойду с ума», покориться этой силе, что плескалась в глазах Моцарта. Об этом молили тело и душа Сальери, но разумом он стойко стоял на своем. Он понимал последствия этого шага — Моцарт слишком юн, он не поймет, он станет одним из тех податливых, нежных мальчиков в лучшем случае, а в худшем попросту опозорит Сальери, рассказав всему двору о его чувствах. А Сальери все еще тщетно надеялся сохранить эти чувства и прятать, будто хрупкий истлевший цветок, что однажды был засушен между страниц тяжелой книги. Чувства к Моцарту росли и становились сильнее с каждым днем, и с каждым днем слабел контроль, под которым привык себя держать Сальери. Он наивно полагал, что если запереть нужды и желания в ящик, они никогда не выйдут наружу — и не понимал, что если не давать им выхода, они однажды вырвутся сами, уничтожив все вокруг. Но он чувствовал, как привычные вещи становятся вдруг невероятно тяжелы, как он стал уставать после незначительной работы, как вдруг руки начинают дрожать и эмоции проступают на всегда холодном лице. Он понял, что ему все труднее с каждым днем скрывать свою неприязнь за вежливостью, что всегда идеальная маска трескается, обнажая его непристойную слабость. Он оставался в спальне после того, как уходил Моцарт, и понимал, что не может расслабиться — тело было будто натянутая струна или сжатая пружина, все мышцы будто бы готовы к удару, а лицо сохраняло то же ироничное равнодушие. Сальери играл — даже без публики, он прекрасно отыгрывал свою партию в этом спектакле, не понимая, что играть уже не нужно, что спектакль длится слишком долго, и что если затянуть эту великолепную, профессиональную, глупую игру, то он свалится замертво на сцене. Моцарт лишь добивал его и без того шаткое самообладание. Теперь, когда его было так много, Сальери в тысячи раз острее воспринимал любое его слово и жест, а после того, как они сблизились, Моцарт будто бы привязался к Сальери и зачастую переходил дозволенные границы. Опера была почти дописана, остались лишь незначительные корректировки, и с одной стороны Сальери испытывал ужас от понимания, что совсем скоро Моцарт исчезнет, и они вновь превратятся в почти врагов. Вновь придется лишь слегка склонять голову в приветствии, игнорировать взгляды и прикосновения, придется снова учиться жить без этих крох тепла и веселья, которыми щедро делился Моцарт. От понимания этого Сальери бросало в дрожь. Но он осознавал, что с исчезновением Моцарта из его жизни ему станет куда легче справляться с теми чувствами, что бушевали в нем, как буря в бокале, не давали есть, спать и существовать, как прежде. Сальери понимал, что вновь сможет вернуть свою жизнь в привычное русло и забыть о том, что терзало его и мучало, а если он хорошо постарается, то и чувства его к Моцарту исчезнут, как дым. Этим вечером они сидели допоздна, и Сальери держался едва-едва, чтобы не сломаться под прикосновениями Моцарта. Мальчишка стал много себе позволять — он клал свои тонкие легкие пальцы на длинную музыкальную ладонь Сальери, и его руки были прохладными, но они не приносили облегчения телу Сальери, что пылало рядом с Моцартом ежесекундно, будто в священном огне. Он позволял себе даже, будто мимоходом, коснуться шеи Сальери, поправляя воротник рубашки, и в ту секунду Антонио едва смог подавить стон — он лишь сжал губы и двумя пальцами стиснул запястье Моцарта, отводя его от себя. — Вы что-нибудь слышали о том, что неприлично касаться людей без их на то разрешения? — спросил, устало прикрывая веки, глаза болели от тусклого света. — О, поверьте, маэстро, каждая девушка, которой я касался, изначально того мне не позволяла, — рассмеялся Моцарт заливисто. — Не путайте меня со своими… пассиями, — поморщился Сальери, откладывая перо и разминая затекшие плечи. — Я, осмелюсь предположить, вовсе не влюбленная девица. — Смотрите вы на меня похоже. Сердце остановилось в груди. Пальцы вздрогнули, а паника вдруг заполнила грудь, будто вода, прорвавшая плотину. Сальери поднял глаза, что были доверху заполнены страхом, и страх этот выплескивался, переливался через край: — Что?.. — еле смог выговорить немеющими губами. Секундная тишина рвала ему грудную клетку, горло, сердце. Эта тишина была хуже, чем нож по предплечью, чем кровь на полу или ногти, впившиеся в ладонь. — Бросьте, Сальери, это всего лишь шутка, — поднял брови Моцарт, и его растерянная улыбка привела Антонио в чувство. — Простите, если перешел черту, я, право, не думал, что могу вас обидеть этим… — Вы давно переходите черту, — суховато ответил Сальери, пальцами нащупывая верхнюю пуговицу и расстегивая ее — воздуха не хватало. — Впрочем, я привык. На сегодня работа закончена, герр Моцарт. Отправляйтесь спать. — Вы в порядке, маэстро Сальери? — голос Моцарта стал обеспокоенным. — Вам дурно? Вы побледнели. — Нет, ничего, идите, — едва сдерживаясь, бросил Сальери. Ему вдруг стало невозможно находиться с Моцартом в одной комнате, потому как он чувствовал, что еще секунда — он сорвется, постыдно и дико. Еще секунда рядом с этим несносным юношей, и он не выдержит. — Доброй ночи, Моцарт. — Нет, Сальери, я ведь вижу, с вами что-то не так! — Моцарт наклонился, заглядывая в глаза Сальери, встревоженный, брови сдвинуты. От этого лица так близко, от пальцев, что были на расстоянии дюйма, Сальери вдруг повысил голос до недопустимого: — Убирайтесь вон, Моцарт! Со мной все в порядке, позвольте мне уже остаться одному! Лицо Моцарта изменилось, он испуганно отшатнулся. Потер запястья растерянно, взглядом пробежался по такому холодному, равнодушному лицу Антонио: — Простите, маэстро, — и добавил чуть тише, — Доброй ночи. Он покинул спальню быстрыми, легкими шагами, и Сальери, стиснув зубы, наблюдал за ним, пока дверь не закрылась. Ему хотелось кричать, но он лишь откинул голову назад, пытаясь надышаться воздухом, который был пропитан запахом Амадея. Грудь сдавило, он потер ее левой рукой. А после дрожащими пальцами безошибочно нашел нож для бумаг. Острое лезвие тускло блестело в свете камина. Он попробовал его кончиками музыкальных длинных пальцев, прикрыл глаза. Перед глазами вставала эта светлая улыбка и сила в обманчиво тонких руках, он почти наяву слышал этот голос. Моцарт… Боже, когда же он освободится от этой муки? Сальери медленно закатал рукав рубашки, поймал взглядом белесые шрамы, которыми была усыпана вся рука. Боль всегда приносила облегчение. Когда-то ему сказали, что когда ты влюблен, так и должно быть. Но Сальери больше не хотел этих чувств, вот только избавиться от них никак не выходило. — Положите нож, Сальери. Сальери вздрогнул и затравленно обернулся. Это был Моцарт — с прямым и властным взглядом, он стоял на пороге так, будто имел на это право. — Положите нож. Антонио не мог поймать ни одной мысли, но тело двигалось быстрее, чем разум. Он выполнил просьбу, а потом взглянул на Моцарта устало, пусто: — Зачем вы здесь? — голос не слушался, хриплый и сорванный. — Я знал, что с вами что-то не так, — Моцарт вошел в спальню и плотно прикрыл за собой дверь. Этот глухой звук отозвался в теле дрожью. — Это лишь мое дело, — проговорил Сальери через силу, не отпуская взглядом тонкой фигуры Амадея. — Да-да, разумеется, лишь ваше, — фыркнул Моцарт позабавленно, гася свечи кончиками пальцев. — Что вы делаете?! — настороженно, почти испуганно выпрямился в кресле Сальери. Моцарт обернулся: — Гашу свечи, — ответил буднично. — Их у вас слишком много горит. Руки на стол положите, Сальери, ждите, пока я закончу. Антонио, не задумываясь, положил пальцы на гладкую поверхность стола — его слишком сейчас заботила мысль о том, что Моцарт видел. — Вы не имели права так вламываться в мою спальню, — Сальери сжал губы. — Я просил вас уйти. — Да, не имел, — пожал плечами Моцарт, не отрываясь от своего занятия. — Снимите сюртук и брошь, Сальери. Дрожащими пальцами Сальери расстегнул брошь на горле, откинул ее на край стола, потом послушно снял сюртук и педантично повесил на спинку кресла. — …И что вы теперь, собираетесь меня укорять? — к нему потихоньку возвращалось привычное самообладание, он насмешливо изогнул угол рта. — Вас не касается, с кем и как я провожу ночь в своей же спальне. Позвольте напомнить, вы в моем доме, я позволил вам оставаться здесь для продуктивности нашей работы. Моя жизнь, мои… — он стистнул зубы до боли, — …трудности вас не касаются. — Разумеется, не касаются, — согласился Моцарт, вставая напротив, и Сальери почувствовал, как неуютно стало от того факта, что Моцарт так спокойно и уверенно смотрит на него сверху вниз. — А теперь закатайте рукава. И снова тело реагировало куда быстрее мыслей — Сальери завернул пышные манжеты рубашки, обнажая белые шрамы на коже. Их было не так много, но каждый выделялся ярким рубцом. Моцарт наклонился, взял в прохладные пальцы руки Антонио и медленно провел по шрамам. — Зачем вы это делали? — его глаза смотрели серьезно и испытывающе. — Это не ваше дело, — процедил Сальери сквозь зубы. — Отвечайте, — голос Амадея был спокойным и глубоким, и ему невозможно было не подчиниться. — Это способ… способ держать себя в руках. Я не могу позволить себе срываться, я должен… Держать все под контролем. У меня нет выхода, — голос сорвался на хрип. — Если я не буду контролировать ситуацию, это будут делать другие. Сальери зажмурился, его тело напряглось, он в кровь закусил губу. — Вы не знаете, что это, Моцарт. Каждую секунду сдерживать те чувства, что рвут грудь. Выверять каждый жест и движение, лишь бы никто не догадался о твоей слабости и не воспользовался ей. Вы… Вы не представляете, что это такое — приходить домой и понимать, что ты неспособен более быть собой, потому что привычка вести себя так, а не иначе, въелась в плоть и кровь. Я не способен иначе прекратить эту боль внутри и отпустить себя!.. Я не хочу, я знаю, что случится, если это произойдёт — все мои надежды, все то, что я так долго выстраивал, мое положение, все это пойдет крахом! Я не хочу, понимаете, Моцарт, не хочу! — Сальери запрокинул голову, сжимая пальцы в кулаки и все еще чувствуя на запястьях легкие пальцы Моцарта. — Лучше уж так, чем быть слабым, быть посмешищем, потому что каждый считает своим долгом смеяться над слабостью, вот и вы ведь, вам смешно — Сальери, придворный капельмейстер так слаб на деле, что неспособен держать эмоции, вам ведь смешно и жалко наблюдать за мной, не так ли, Моцарт?! Вы ведь… — Замолчите. Совсем негромкий голос заставил Сальери изумленно воззриться на Амадея и на мгновение застыть. — По-моему, — процедил Антонио с презрением, с трудом держа себя в руках и выдирая запястье из чужих пальцев, — Вы не в том положении, чтобы отдавать мне приказы. — По-моему, Сальери, вы не в том положении, чтобы им сопротивляться. Сальери лишь усилием воли удержал равнодушие в своем взгляде — боже милостивый, отчего же так сложно противиться словам этого юнца, отчего все тело будто горит и хочется лишь подчиниться, лишь податливо прогнуться под его рукой — и брезгливо отряхнул рубашку. — Много на себя берете, Моцарт. А теперь перестаньте строить из себя всепонимающего и сильного, вы ничего обо мне не знаете. Тот факт, что я рассказал вам крупицы о себе, лишь подтверждает то, что многие и так знают — я крайне одинок, и даже мне иногда нужно высказаться. Пускай вам, ничего позорного я в том не вижу. И в эту секунду Моцарт вдруг наклонился, и его сильные тонкие пальцы уперлись по обе стороны от тела Сальери в подлокотники кресла, лицо оказалось на расстоянии дюйма, и Сальери почувствовал с ужасом, как оказался заперт между этих рук. Как по железному самообладанию пошли трещины. Сальери почувствовал, как ломается. А Моцарт приблизил узкие губы к его уху и заговорил, обжигая дыханием шею: — Сальери, неужели вы думаете, что я не знал? И эта фраза отозвалась в теле острым ощущением паники и слабости. Знал? Что значит… Что значит «знал»? Сердце забилось в где-то в горле, пальцы задрожали. — Неужели вы думаете, — продолжал Моцарт, и его голос, хриплый и низкий, негромкий, отдавался в животе острым, тугим возбуждением и почти страхом. — Что вы сможете сейчас убедить меня своей ложью о дружбе? Я видел это с первого дня, ещё тогда, на репетиции. Вы же влюблены в меня, Сальери, давно и мучительно. Вы жаждете не просто контроля, а моей сильной руки. Полагаю, вы видели во мне лишь веселого юношу, но инстинктивно чувствовали, что я куда сильнее вас, а потому так избегали — вы боялись, маэстро, боялись, что не сможете себя сдержать. Вы до одури боитесь беспомощности, боитесь, что кто-то возьмет вас под контроль, не так ли? Но вы хотите этого, тайно, стыдясь этого, но в глубине души вам необходимо отдать себя кому-то, чтобы хоть раз решили за вас, взяли вас, помогли вам. Вы слишком устали притворяться, Сальери, но никогда не признаете этого. Вам нужна помощь, но вы никогда ее не попросите. Вдохи отмерялись ударами сердца. Мысли Сальери, вдруг так четко облеченные в слова Моцартом, били не хуже пощечин. Отвращение к себе, презрение и омерзение поднялись до горла, провоцируя приступ тошноты. Сальери невыносимо захотелось ударить, причинить себе боль, взрезать кожу до крови и мяса, чтобы вытравить из себя эту грязь. Руки, до того безвольно лежащие на коленях, сжались в кулаки, ногти до кровавых стигматов впились в ладонь. Никогда, никогда не отпускать, оставить себя в этом состоянии боли и отрезвления, чтобы удержать, чтобы больше никогда не чувствовать… Ладони Моцарта легли на сжатые кулаки, прохладой и лаской помогая расцепить намертво стиснутые пальцы. Он поглаживал легонько его руки, осторожно разжимая мышцы, и напряженные длинные пальцы Антонио вновь легли на колени. Взгляд Амадея, понимающий, твердый, будто позволял дышать, позволял на мгновение поверить, что он, Сальери, не ошибка, что все это не так страшно, что они обязательно найдут выход… Но Сальери знал — выхода из этой адской муки нет и не будет. Он останется неправильным, поломанным, чудовищным изъяном, и его жизнь будет состоять из притворства и боли. — Уходите, Моцарт, — выдавил Сальери и, оттолкнув Амадея, встал с кресла. Моцарт сделал шаг к Сальери, но тот отшатнулся в ужасе. Близость Моцарта была слишком мучительна. Сердце билось и трепыхалось в груди, но Сальери вновь усмирил глупые чувства, как усмирял всю свою жизнь. Он вновь собрал себя по кусочкам и превратился в прежнего — сильного, спокойного, холодного и властного, того, кто всегда держит ситуацию и всех вокруг под контролем. Эта роль была слишком привычна, чтобы выйти из нее хоть на секунду. — Неужели вы думаете, что если знаете, то можете воспользоваться этим? — горло перехватило, но Антонио справился с голосом. — Неужели вы думаете, что я хочу быть игрушкой в ваших руках? Да, вы теперь знаете о том, что Антонио Сальери — лжец, слабейший из всех людей, которых вы имеете честь знать, вы знаете, что я влюблен в вас до одури. И что теперь? Я не хочу быть очередной вашей пассией, одной из бедняжек, которую вы покинете наутро, после того, как ночь клялись ей в любви. Мне того не нужно. И если вы порядочный человек, а я надеюсь на это, я доверяю вам, то вы забудете то, что видели сегодня. Забудете и более не будете мучать меня, поверьте, герр Моцарт, я и так слишком много вынес, я не хочу терпеть это снова, есть же предел силам человеческим. Так позвольте же мне жить дальше с этими чувствами, не касаясь вас, позвольте мне… В эту секунду губы Моцарта прижались к его губам. Сальери почувствовал, что горит. Пальцы Моцарта, лёгкие, чуткие, пробежали по его плечам, одна его ладонь осталась на шее, прижалась там, где остервенело билась жилка, а другая вдруг легла на затылок, привлекая Сальери ближе. Этот поцелуй… Боже милостивый, эти губы, эти руки, это тело, прижатое к Сальери… Моцарт целовался всем телом, бедрами, руками, плечами и грудью, губами и языком, он выдирал из ладоней Сальери контроль с треском, он вновь возвращал в это тело того, кто давно исчез — юношу, что так хотел быть любимым, что был слаб и так жаден до чужих касаний, и это полузабытое, но такое правильное чувство заставляло Сальери отвечать на этот чудовищный, постыдный поцелуй, забывшись, поддаваться этим губам, что жадно завладевали его губами, языку, который так умело доставлял удовольствие, боже, ни одна женщина не пробуждала одним поцелуем столько чувств, сколько смог этот мальчишка!.. Когда Моцарт отстранился, тяжело дыша, и взглянул на Сальери спокойными, сияющими глазами, Антонио почувствовал, как слезы дрожат на его ресницах. Впервые за много лет он ощущал, как много в нем чувств скопилось за все время, и как Моцарт мастерски вытаскивал это на свет божий своими талантливыми чуткими пальцами. — Дайте мне руку, Сальери, — он распрямился, и Сальери, будто зачарованный, подал ему ладонь. Моцарт бережно сжал ее в своей руке. — Я никогда не думал играть вашими чувствами. Сейчас это неважно, все разговоры после. Но единственное, что вам стоит знать теперь — то, что ваши чувства взаимны. И то, что теперь все будет иначе. Сальери будто на мгновение потерялся в этих словах, остался в этом тепле и ласке. Взаимны?.. Чувства?.. Та греховная, безумная страсть, что владела им, была взаимна? Он… не один?.. Но мысли его были тяжелы и неповоротливы, они двигались так медленно, и Моцарт не позволил Сальери ни размышлять, ни анализировать. — Идемте на постель, вас нужно раздеть, — проговорил ласково и осторожно потянул за руку. — Вот так, да, вот сюда, — кивнул одобрительно, когда Антонио последовал за ним и сел на край постели. Моцарт своими руками расстегнул пуговицы жилетки, стягивая ее с чужих плеч, положил на комод рядом, потом наклонился и снял туфли, позволяя Сальери остаться босиком. А потом взглянул прямо и уверенно, позволяя довериться и на мгновение хотя бы забыть о том, что происходит, и протянул ладонь, положил ее на щеку Сальери, мягко поглаживая. — Вы устали? — прошептал, глядя понимающе и спокойно. — Ничего, Сальери, вы можете просто слушать мой голос. Вам будет трудно, но завтра станет легче. Я обещаю. Вы ведь верите мне? — Да, — губы выпустили слово, и Сальери прикрыл глаза, позволяя себе хотя бы секунду насладиться ощущением теплой ладони на коже. Но недолго. Антонио с трудом сам выдернул себя из этой блаженной неги, отстраняясь от легкой, ласковой руки, спросил тихо, глядя в пол: — Как давно вы все это… планировали? И ваши чувства… Вы сказали, они взаимны, но… Почему вы ничего не сделали? Или вы солгали? Моцарт улыбнулся уголком рта, поднялся с постели и принялся расстегивать сюртук. — Я и не думал лгать. Вы притягивали меня с нашей первой встречи, — признался с несколько смущенной улыбкой. — Вы, маэстро, не понимаете, как выглядите со стороны. Я не мог не смотреть на вас, а когда я… когда я увидел в ваших глазах столько чувства, я понял, что я горю в этом вместе с вами. Я хотел признаться вам почти сразу, но вы так тщательно меня избегали, что я не имел такой возможности. Потом я хотел рассказать вам после окончания нашей совместной работы, ведь, согласитесь, не стоит портить рабочий процесс чувствами. Но сегодня я видел, как вам резко стало хуже — я наблюдал за этим все время, пока находился с вами, вы мучали себя все сильнее, и я не смог уйти, зная, что нужен вам. Вы простите мне эту вольность? — Моцарт обернулся с нежным, спокойным взглядом, стягивая с узких плеч сюртук, кинул его на комод рядом со сложенной жилеткой Сальери. Сальери молчал и глядел на Моцарта. Тонкий, ладный, поблескивающий, будто отлитый из серебра. И такой… живой. Моцарт стоял перед ним и ждал ответа — не торопил и не осуждал, лишь ждал. Ждал, потому что знал, как Сальери было трудно. А если не знал, то догадывался — что сердце внутри дробило стальную решетку, что самообладание крошилось и ломалось, что гордость рассыпалась в прах, и что любовь, непривычная, неправильная, и теперь уже, кажется, вовсе ненужная, жгла все внутри адским огнем. Антонио поднялся и встал с Моцартом вровень. Взглянул в его светлые, уверенные глаза, которые смотрели с нежностью. Которые говорили без слов: «ты никогда больше не будешь один». Сальери выдохнул и, сжав губы, медленно опустился на колени перед Моцартом. Прикрыл глаза, чувствуя, как разом наваливается эта страшная, мучительная усталость, но осознание, что кошмар кончился, заставляло дышать. Он уткнулся лбом в ноги Моцарта, безмолвно будто говоря: ну вот он — я, перед тобой, побежденный и слабый. вот он — я, настоящий, усталый, влюбленный до одури. вот он — я, возьми, я не уйду, я отдам всю любовь, которой во мне так много, позволь мне быть рядом, позволь мне хоть мгновение быть слабым рядом с тобой, бери меня без остатка. Сальери почувствовал, как легкие пальцы Моцарта коснулись его плеч, проворно поднялись выше и зарылись в его волосы. Сальери дернулся от этого прикосновения, но глаз не открыл, чувствуя, как тянется все внутри к этому сильному, уверенному, властному юноше. Пальцы пропали, и Сальери ощутил, как Моцарт отступил на шаг назад. Антонио открыл глаза встревоженно, но тут же выдохнул облегченно — Моцарт стоял с ласковой, ободряющей улыбкой. — Хочу вас поцеловать, Сальери, — голос Моцарта изменился, он стал ниже, в него пробралась морозная хрипотца. — Вы позволите? — Вам, к сожалению, все позволено, Моцарт, — улыбка остановилась на губах Сальери, и он хотел было подняться, но его вдруг остановил легкий взмах ладони Моцарта. Подобный тем, которыми он начинал свои оперы и арии — широкий, свободный взмах, перебор пальцами в воздухе. Почему прежде Сальери не замечал, сколько власти в этом жесте? — Пожалуй, останьтесь так, Сальери, — поистине кошачья улыбка на узких губах. Тонкие пальцы пробежались по пуговицам жилетки, расстегивая. Глаза Моцарта блестели в жарком полумраке. Вдох. Выдох. Удар сердца о ребра. Короткий, почти жалобный взгляд снизу вверх. И Сальери остался на коленях. Стыд затопил все его существо, когда он осознал унизительность той позы, в которой находился, румянец расползся по щекам. Сальери поднял подбородок и выпрямил спину — даже если он мерзок, нужно выглядеть подобающе. — Великолепно, — шепот, такой оглушающий, что кровь бежит в венах быстрее. — Вы удивительны, маэстро. Моцарт подошел ближе — рассматривая откровенно, наблюдая, и от его жаркого взгляда стало стыдно и остро, будто на лезвии ножа. Он протянул тонкую руку, и она легла на собранные волосы Антонио. Моцарт погладил почти невесомо, спустился ниже, откровенно поглаживая за ухом, будто домашнего питомца, и Сальери почти возненавидел себя за то, что запрокинул голову, пытаясь продлить прикосновение, теряясь в этой нехитрой ласке. И вдруг хрупкие пальцы подцепили ленту, стягивающую волосы. — Нет, прошу вас, Моцарт, не нужно… — вскинул умоляющие глаза Сальери, но гладкая лента предательски соскользнула, оставаясь в ладони Амадея, а волосы рассыпались по плечам. Сальери в одно мгновение ощутил себя обнаженным, ресницы затрепетали, он стыдливо опустил голову, чувствуя себя ребенком, провинившимся перед суровым взрослым. Но пальцы Моцарта приподняли его подбородок, и Антонио, сгорая от стыда, встретился с его глазами. — Вот так, маэстро, — проговорил Моцарт негромко, легкими движениями поглаживая его под подбородком. Его взгляд — жадный, горячий — был полон такого глубокого восхищения и жажды обладать, что Сальери бросило в жар. Он запрокинул голову, приоткрыл пересохшие губы, которые от близости Моцарта заныли, запульсировали почти болью, и Амадей наконец его поцеловал. Приник губами к губам, без боя забирая первенство в поцелуе, кусая и лаская языком, и Сальери едва сдержал желание заскулить в чужие губы. Было хорошо, было так хорошо, жар объял все его тело — но иной, все такой же мучительный, но теперь эта жажда была восполнима, теперь эту муку можно было унять. Когда Моцарт разорвал поцелуй и отстранил Сальери, тот хватал воздух большими глотками, широко открывая рот, не в силах оторвать взгляда от этого лица — совершенного, юного, но теперь в нем проступала власть и сила, которой не было прежде. Или то была всего лишь игра неверного света?.. — Опустите голову, Сальери, — произнес Моцарт невозмутимо, поднимаясь. Антонио с трудом покорился — все еще не понимая, что за игру ведет Моцарт, но он был слишком измучен и иссушен, чтобы спрашивать и настаивать. Он хотел лишь облегчения той боли, что терзала его уже много дней, и только Моцарт способен был ее исцелить. Моцарт обошел его по кругу, любуясь откровенно и жадно, с интересом наклонив голову и двигаясь плавно, сдержанно. Черная лента вилась между его белых пальцев и, зачарованный этим зрелищем, Сальери пропустил ту секунду, когда Моцарт оказался за его спиной. — Не поворачивайтесь, — в голос Амадея пробрался металл, и Сальери едва сдержал себя. Он почувствовал, как Моцарт опустился за его спиной, и в это мгновение лента обвилась вокруг его запястий, и Сальери дернул плечами, почувствовал мучительный страх от этой призрачной беспомощности, сжал пальцы, пытаясь освободиться, повернул голову, безуспешно скашивая глаза. — Зачем вы это.? Моцарт! Оставьте, не нужно!.. Зачем.? Но Моцарт легонько шлепнул его по пальцам: — Стойте смирно, Сальери, — голос, пусть и не угрожающий, подействовал моментально. Антонио сжался, опустил голову, молясь про себя, чтобы Моцарт не понял, что с ним происходит. Лента крепко впилась в запястья, и ладони Моцарта исчезли с рук Сальери. Вдох. Выдох. На мгновение потерявшись в пространстве, Сальери перестал чувствовать тепло тела Амадея, но он ощутил прохладные прикосновения к своей коже. Пальцы Моцарта сдвинули ворот белой рубашки, а потом Сальери почувствовал теплые губы на своей шее. Он мучительно вздрогнул всем телом и подался к этим губам, ласкающим его почти целомудренно, нежно, он запрокинул голову, более не в силах выдерживать это, прикрыл глаза, но чувства обострились в стократ. Губы Моцарта, ласковые, мягко прикоснулись и исчезли, а Антонио почувствовал себя мустангом, на которого поставили огненное тавро. Моцарт поднялся и вновь медленно обошел Сальери по кругу, близко, кончиками пальцев подцепив локон тяжелых темных волос, лаская и успокаивая. Его улыбка была довольной, а светлые глаза жгли одобрением, и от этого взгляда, от чувства беспомощности, от стыда и жажды большего, Сальери вдруг прошило острым, мучительным приступом желания. Он с шумным выдохом опустил голову, сжимая пальцы в кулаки. Он знал, что может порвать эту ленту одним движением рук, знал, что сможет освободиться, если захочет, но ужас был в том, что Сальери не хотел. Он хотел принадлежать Моцарту. — Сможете подняться на ноги? — спросил Моцарт, глядя на него с неподдельной заботой. — Нужно, чтобы мы перешли на кровать, если вы… Если вы готовы, Сальери. Сальери поднял глаза и столкнулся с ласковым, полным нежности и чувства взглядом Моцарта. — Я готов, — кивнул и улыбнулся, едва-едва склонив голову. — Хорошо, — согласился Амадей и помог ему подняться. Сальери было подумал, что тот его развяжет, но Моцарт лишь усадил его на кровать и стал расстегивать пуговицы рубашки. — Может, мы можем обойтись и без этого? — поморщился Сальери, не любивший полностью раздеваться. Моцарт звонко рассмеялся: — Открою вам тайну, Сальери, для нашего занятия нам придется обнажиться, мне очень жаль, что вы узнаете это в столь преклонном возрасте. Сальери с усталым сарказмом поднял бровь: — Я не так стар, как вы думаете. — Ну, разумеется. Но полагаю, Адама и Еву видели, — невозмутимо предположил Моцарт. Сальери открыл было рот, чтобы возмущенно осадить его, но в эту секунду Моцарт уверенно и будто бы невзначай положил ладонь на его пах, и Сальери задохнулся, откинул голову, закусив губу. — Боже… — прошептал, дрожа от вспышки удовольствия. — Можете звать меня Амадей, — хмыкнул Моцарт. Он не дал Сальери ни секунды передышки. Проворные пальцы гладили будто легко, но Сальери вздрагивал, как от ударов током. Моцарт сжимал, ласкал, все это время глядя в лицо Сальери пристально и изучающе, будто бы на новый экспонат в музее. И от этого взгляда Сальери пытался держать хоть тень невозмутимости на лице, чтобы не было видно, каким беспомощным, жалким и растерянным, распятым он себя чувствует под этими нехитрыми прикосновениями. Вторая ладонь Моцарта легла на плечо — успокаивая и сдерживая. Ласково он пробежался по руке до самой кисти, и от этого Сальери плыл, будто мальчишка, что впервые познавал женщину. — Я хочу изучить вас, маэстро, — промурлыкал Моцарт, вдруг толкая Сальери, и тот упал на спину, глядя на Амадея широко раскрытыми глазами. Моцарт обеими руками распахнул рубашку, проходясь прохладными ладонями по разгоряченному телу. Он поцеловал Сальери в шею, неторопливо и влажно, спустился к ямке между ключицами и скользнул в нее языком. Антонио выгнулся и шумно выдохнул, закусил губу до крови, когда Моцарт провел дорожку языком по ключицам и снова поднялся по шее. — Вы даже теперь пытаетесь сдержаться и вести себя равнодушно, — Моцарт провел кончиками пальцев по щеке Сальери. Его глаза блестели призывно и по-юношески, но Антонио не позволял этому блеску себя обмануть. Другая ладонь Моцарта блуждала по груди, Сальери закусил губу, чтобы не дать самообладанию рассыпаться окончательно. Нет, он готов был уже отдаться Моцарту и разумом, и телом — но не мог. Привычка держать себя в руках каленым железом выжглась в его сознании, и теперь Антонио даже если бы захотел, не смог бы отпустить себя. Потому голова была запрокинута назад, а губы крепко сжаты. Потому глаза были закрыты, а тело напряжено, будто пружина. — Я хочу, чтобы вы открыли глаза. Нет, уже не ласковая просьба. То был приказ. Сальери поднял тяжелые веки, понимая, что разум бунтует против тела — он исполнял приказы Моцарта легко и послушно, но взгляд оставался холодным и вежливым. — Смотрите на меня, маэстро Сальери. Слушайте меня, — ухмылка, почти хищная, властная, коснулась губ Моцарта. Обе его руки легли на бедра Сальери, а сам он поймал взглядом взгляд Антонио и больше не позволил его опустить. — Вы лежите подо мной. Ваши руки связаны, вы раздеты, вы беспомощны, — его голос, боже, он будто шелком оставался на голой коже. Сальери тяжело сглотнул, не смея отвести взгляда. — Представьте, что будет через несколько минут, если я буду достаточно настойчив? Внутри все вздрогнуло. — Вы будете умолять, — Моцарт склонил голову набок, в глазах его отражалось веселье. Его пальцы скользнули по внутренней стороне бедра, и Сальери инстинктивно рванул руки, чтобы остановить его, но только беспомощно дернулся вверх, пытаясь освободиться и с ужасом понимая, что теперь он действительно во власти Моцарта. — Вы будете просить. Вы будете… ооо, маэстро Сальери, вы будете всхлипывать и скулить, вы позабудете страх и стыд передо мной от того, насколько вы захотите большего. В темных глазах Сальери отразился животный страх. Этот почти умоляющий взгляд был бы знаком капитуляции, если бы не приподнятая бровь, которой Антонио пытался показать свою невозмутимость. — Вам надо постараться очень хорошо, герр Моцарт, чтобы довести меня до такого состояния, — фыркнул Сальери, из последних сил пытаясь… пытаясь… Пальцы Моцарта проворно расстегнули пуговицы брюк, стягивая их вместе с тонким бельем, и Антонио задохнулся от унижения и удовольствия — он ненавидел, когда кто-то видел его обнаженным, это было хуже любых насмешек, но прохладные пальцы Моцарта на разгоряченной, влажной коже, боже, так хорошо… Амадей медленно провел рукой по всей длине и в том же издевательски-неторопливом темпе стал ласкать его. Музыкальные, чуткие пальцы дразнили и гладили, Моцарт играл на нем, будто на фортепиано, с той же легкостью и игривостью, с тем же полным осознанием собственной власти и контроля над ситуацией. Сальери не сдержал слишком громкого и красноречивого выдоха, когда Амадей случайно задел второй рукой мочку уха, поправляя прядь волос, упавшую на лоб Антонио. Амадей с ласковой насмешкой вскинул брови с удивлением, а потом протянул руку и самыми кончиками пальцев прикоснулся за ухом, потер чувствительное место, буквально выбивая из легких Сальери тихий, короткий звук — то ли мольба, то ли угроза, то ли попытка что-то сказать. Глаза Антонио округлились, когда он сам услышал себя со стороны. Он сжал зубы и почувствовал, как щеки заливает румянец стыда — подумать только, лишь одного прикосновение, а он уже… потерял самообладание. Омерзительно. — Вы так прекрасно звучите, — бархатный голос заставлял напрягшееся тело затрепетать вдруг, в ожидании ласки. — Так искренне, так музыкально. Вы недооцениваете свои способности. И Моцарт наклонился, прильнул всем телом к Антонио. Его рубашка ощущалась на раздразненной, слишком чувствительной коже почти болезненно. Когда губы Амадея прижались за ухом в коротком, нежном поцелуе, Сальери выгнулся, распахнув губы в беззвучном возгласе, когда язык влажно прошелся по раковине, а мочка уха оказалась в горячем плену умелого рта, он вдруг всхлипнул, не в силах выразить свое желание в словах, не в силах ни обнять, ни оттолкнуть, ни прервать и ни продлить эти мучительные, возбуждающие касания. — Мне нравится ваш голос… — прошептал Моцарт, отстранившись чуть-чуть и обжигая ухо горячим дыханием. — Вы думаете, у вас нет таланта, но будь сейчас ваши стоны арией, я бы сказал, что ваша партия безупречна. Ни одной фальшивой ноты. И, без предупреждения, будто в холодную воду с головой, не успеть ни вдохнуть, ни собраться — он снова опустил руку ниже, чтобы сжать и пройтись по плоти настойчиво, почти грубо, быстро, заставляя Сальери вскидывать бедра, выгибаться на постели, закусывать губы почти до крови. — Чего вы хотите от меня? — голос срывался, дрожал, попытки сделать его вновь невозмутимым и равнодушным были тщетны. — Чего вы добиваетесь, Моцарт? — отчаянно, почти умоляюще. Амадей посмотрел ему в глаза — и в этих глазах Сальери увидел слишком много. Жажду, страсть, столько чувств, которые тянули Сальери на самое дно, чтобы сбить с ног, разнести о камни, разорвать на части и не выпустить. — Вы мне нравитесь, Сальери. Очень. И я хочу вас себе, — тонкий палец невесомо провел по скуле, и Сальери потянулся за этой нехитрой лаской. — Чтобы вы принадлежали мне полностью. Вы же тоже этого хотите, не так ли? Антонио зажмурился, чувствуя, как напряжение во всем теле вдруг ослабевает, как руки становятся ватными и расслабляются — чувствуя, что демоны внутри вдруг отпускают его из стальных тисков. Ладонь Моцарта скользнула через грудь к горлу, легко сжимая шею и позволяя ощутить давление. Все внутри противилось его легкой руке, но усилием воли Сальери остался лежать неподвижно. Было слишком правильно быть под этой рукой. — Вы мучаете меня намеренно? Если хотите сделать своим, так приступайте… — тихим выдохом разнеслось по спальне, и Сальери почувствовал, как щеки заливает жар от того, как прозвучали эти слова. В глазах Моцарта отразилось веселое удивление, и его ладонь легла на щеку. — Вы хорошо сделали, что вы попросили, маэстро. Заслужили поощрение, — и наклонился, чтобы языком провести по груди, а затем обхватить губами сосок. Антонио выгнулся, пытаясь сдержать просящий, жалобный стон, который все же прозвучал сквозь сомкнутые губы. Было так хорошо, так остро, под закрытыми веками замелькали искры, губы Моцарта на коже, его мокрый, быстрый язык, боже, его сильная рука на горле… Но все прекратилось очень быстро, и от резкой пустоты Сальери не смог удержать всхлипа. Распахнул глаза, потянулся вслед за Моцартом, чтобы продлить тепло и ласковые касания на коже. — Хотите стать моим? — довольный, тихий вопрос. Моцарт слишком хорошо знал на него ответ. — Принимайте, маэстро. И положил два тонких, длинных пальца на губы Сальери. Антонио посмотрел Моцарту в глаза — прямо, открыто, и в его взгляде отразилось все. Будто маски наконец-то были сброшены. Он не размыкал губ, но его взгляд, тяжелый, усталый и серьезный, взгляд человека, который был готов к тому, что его предадут и оставят в любую секунду, говорил за себя. Он будто давал Моцарту возможность отступить, на мгновение прерывая ту игру, что вел Амадей. Сальери знал, что пути назад не будет теперь, но позволял Моцарту закончить все теперь, пока не поздно. Но Моцарт улыбнулся — спокойно и нежно, погладил кончиками музыкальных пальцев потресканные губы и легко проник внутрь. Антонио, не смея отвести глаз, неловко обвел языком фаланги, подался вперед, чтобы пальцы легли на язык. — Вот так, — улыбнулся Моцарт с одобрением. — Прекрасно, маэстро. А теперь чуть глубже и старательнее, не бойтесь. Сальери сбился с ритма от того, как звучали эти слова в тишине комнаты, бросил почти умоляющий взгляд на Амадея и позволил телу двигаться так, как оно давно хотело. Губы обхватили пальцы, горло, не привыкшее, лихорадочно смыкалось, Антонио мокро провел языком по всей длине, вылизывая до основания. Потемневшие в одно мгновение глаза Моцарта стали лучшим поощрением. — Да, маэстро, нужно хорошо постараться, чтобы было приятно потом, — от этих слов Сальери глухо и отчаянно застонал сквозь пальцы, толкаясь бедрами вверх. Он был возбужден почти до боли. — Вот так они будут двигаться внутри. Сначала медленно, глубоко, а потом все быстрее. Если вы, конечно, попросите. Просить, умолять о ласке, о прикосновениях — гордость буквально кричала внутри о том, что это слишком унизительно. Сальери, придворный капельмейстер, с надменным взглядом и сдержанностью, равнодушие и холодность в любом движении — теперь должен просить о том, чтобы ему дали то, чего он так сильно, так отчаянно желал. Антонио содрогнулся от этой мысли, он разрывался на части. Пальцы с тихим звуком выскользнули из его рта и тут же, влажные, оказались на внутренней стороне бедра, а потом дальше — там, где Моцарт его еще не касался. Он обвел по кругу, потом осторожно коснулся другой ладонью щеки. — Мне нужно, чтобы вы перевернулись. Справитесь? Я помогу, — произнёс негромко, успокаивающе. Со связанными руками было двигаться трудно, но Моцарт действительно помог — Сальери оказался лежащим на постели животом вниз, руки вытянуты вперед, колени согнуты. Поза была унизительной и постыдной, но Сальери пытался отбросить эти чувства. Моцарт накрыл его сзади своим телом, нежно выцеловывая шею и плечи, отчего Антонио тихо вздрагивал, а потом со всхлипом дернулся вперед, ощутив движение внутрь. — Тише, — Моцарт удержал против воли взбрыкнувшее тело, голос был ласковым, но в нем слышалась сталь. — Расслабьтесь, маэстро. Палец проник совсем неглубоко, и от него отвлекали поцелуи и мягкие прикосновения Моцарта. Антонио закусил губу, уткнулся головой в подушки, сжал пальцы связанных рук в кулаки. Больно не было, было лишь непривычное чувство принадлежности и беспомощности, и Сальери осознал вдруг со всей трезвостью разума, что никуда не сможет сбежать — он Моцарта, целиком и полностью. И от этого больше не было страшно, теперь это казалось почти единственно правильным. Второй палец проник труднее, но Моцарт, кажется, прекрасно знал, что делать — движения были плавными, неторопливыми, он методично растягивал Сальери, и вдруг тело Антонио прошила вспышка, от которой он дернулся и всхлипнул, то ли пытаясь насадиться глубже, то ли отстраниться. — Теперь хорошо, да? — в голосе Моцарта звучала улыбка. — Еще раз? — Д-да… — вырвалось, и Сальери не узнал свой голос, умоляющий и тихий. Моцарт снова двинул пальцами по тому же месту — очевидно, на пробу, но Антонио издал короткий, глухой стон в подушку. — Как же вы звучите, маэстро, боже… — изумленный низкий голос Моцарта, пальцы другой руки вплетаются в волосы. — Сможете еще раз? Хочу вас слышать. Что же вы делаете со мной?! — хочется Сальери спросить с отчаяньем, потому что в эту секунду в груди все рвется на части, но вместо этого он только стонет от таких правильных, сладких движений внутри. Демоны внутри когтями раздирают сердце, и все инстинкты кричат остановиться, все привычки и убеждения бунтуют, убеждают сжать зубы покрепче, вытерпеть это мучительное наслаждение молча, не двигаясь и не прогибаясь, но Сальери больше так не может. Он бесстыдно подается назад бедрами, насаживаясь сильнее, всхлипы и стоны глушат подушки, а пальцы Моцарта внутри двигаются так… так… Антонио задыхается, руки бессильно скребут ткань, не в силах зацепиться хоть за что-нибудь. — Нужно быстрее, маэстро? Или могу продолжить так? — хриплый шепот прямо в ухо, и это тепло чужого тела, греющее спину, это ощущение того, что ты находишься под кем-то, что впервые за столько дней ты в чьей-то власти. Сальери все еще надеется, что говорить ничего не придется — двигает бедрами резче, насаживаясь, но вдруг стальная рука придерживает его крепко. Антонио протестующе стонет, с мольбой пытаясь обернуться, но ответом ему служит бархатный смех. — Нет, Сальери, вам нужно попросить. Чего вы хотите? Антонио вжимается лицом в подушку от стыда и удовольствия. Этот голос, эта сталь в нем, эти руки и их сила, все это усиливает возбуждение до боли. Ему… нужно попросить, чтобы… Боже, он не выдержит этого, он… не станет, не опустится… Но ему так хочется получить больше, прикосновений недостаточно, а он так… так близко… А Моцарт, будто в насмешку, двигается внутри совсем медленно, изредка поглаживая чувствительное место, и каждый раз прошивает током, и бедра вздрагивают, между них мокро от смазки, тело дрожит. — П-прошу вас, герр Моцарт… Пожалуйста, я хочу… я хочу ваши пальцы… в-внутри… — почти скулит Сальери, не в силах остановить себя. Он подается под прикосновения будто девушка из борделя, которую пустили по кругу, назад и вперед, покачиваясь на коленях. — Хорошо, маэстро, правильно, — в голосе Моцарта слышится одобрение. — Но сейчас вам нужно будет постараться самому. Вы так прекрасно двигаетесь… Продолжайте. Сделайте себе приятно. — Нет, пожалуйста!.. — почти вскрикивает Сальери, уже не коря себя за несдержанность — он так близко, так хочется почувствовать Моцарта, наконец, внутри, он так хочет… он не сможет сам, это слишком для него. — Я хочу ваши пальцы, прошу вас!.. — Ну, Сальери, — Моцарт наклоняется и целует его плечо, ободряюще шепчет, — Вам нужно постараться, тогда я дам вам все, что вы хотите. Сальери издает стон — умоляющий, низкий, но, прикрыв глаза, послушно начинает двигаться. Это ощущение разрывает: пальцы Моцарта неподвижны, он сам насаживается на них, несмело и медленно. — Вот так, хорошо, — поощрительный поцелуй за ухом, от которого Сальери захлебывается стоном. — Ну же, старательней, маэстро. Чуть расставьте ноги и двигайтесь быстрее. Уверен, станет еще приятнее. От этих слов Антонио задыхается, но покорно ускоряется. Это постыдно, но мучения длятся так долго, ему нужно… так нужно… Моцарт поглаживает его спину, шею, смотрит на него восхищенным взглядом — надо же, Сальери старше и куда опытнее, но сейчас выглядит почти юношей. И так очевидно, что это с ним впервые — когда не он дает, а ему. И он так красив в своем изломе, в осознании собственной слабости, что Моцарт не выдерживает. Он вытаскивает пальцы, игнорируя жалобный, умоляющий всхлип, сжимает чужие бедра, целует ласково в шею. — Хотите меня внутри? — шепчет негромко, поглаживая низ живота Антонио. — Д-да… — просит, позабыв всякий стыд и убеждения. — Пожалуйста, я прошу вас, я хочу… Моцарт вошел неторопливо, плавно, но глубоко, он услышал, как Антонио изумленно ахнул и тут же застонал — громко, искренне, с непритворной мольбой и возбуждением. Внутри было горячо и узко, Моцарт отвлекал Сальери от боли тихим шепотом и легкими поцелуями, ждал, пока он привыкнет к чувству наполненности. Антонио кусал губы, чувствуя впервые такую сладкую беспомощность, от которой все тело прошивало удовольствие. Когда Моцарт начал двигаться, Сальери уже не мог сдерживаться — с каждым толчком он всхлипывал, нет, ему не было больно, но он был так возбужден, ему нужно было совсем немного, а Моцарт упорно не давал ему этого, и Антонио осознавал, что он полностью в чужой власти и не в силах ничего изменить. Все, что ему оставалось — покорно лежать и принимать то, что дают. Он чувствовал себя нужным. Он чувствовал себя… желанным. Моцарт ускорился, вбиваясь точно и глубоко, от каждого движения Сальери тихо постанывал, уже не сдерживая жалобного скулежа. Ему так хотелось долгожданной разрядки, казалось, еще секунда — и он разрыдается от мучительного наслаждения и невозможности выплеснуть его. Ему не хватало совсем чуть-чуть, и он ощущал, что Моцарт тоже на грани. В этом мгновение он потерял стыд и все свое самообладание: — М-моцарт, я прошу вас… — всхлип, бедра дернулись против воли, он чувствовал, как сильно растянут и наполнен, впервые в жизни он ощущал так много. — Позвольте мне… Я так хочу… П-пожалуйста… Губы Моцарта прижались к его спине, ладонь легла на поясницу. — Можно, маэстро. И лишь от этих слов, от этой властной, горячей руки на коже по телу прокатился жар. Моцарт несколько раз толкнулся глубоко и точно, его пальцы вплелись в волосы, потянули назад почти до боли, голова запрокинулась, беззащитно обнажая шею — Сальери ахнул, сжался, застонал громко и протяжно, было так хорошо, боже, так хорошо, так много ощущений, так глубоко внутри, вот так… да, да, да, пожалуйста, вот здесь, а-ах, боже, еще чуть-чуть.! Он вздрогнул всем телом мучительно, из горла вырвался громкий, отчаянный стон удовольствия, длинные пальцы сжались в кулаки, губы беззвучно хватали воздух, еще мгновение — и он забылся в наслаждении, вздрагивая и сжимаясь на Моцарте так сильно, что Амадей через несколько секунд последовал за ним. Антонио услышал его музыкальный, высокий стон и на несколько секунд потерялся в пространстве, забывая обо всем. Он пришел в себя, когда Моцарт уже сидел рядом и осторожно, бережно развязывал его затекшие запястья. Антонио не мог ни двинуться, ни произнести что-то, но все же смущенно поджал губы, когда Амадей поцеловал красные полосы на запястьях. — Вы были восхитительны, Сальери, — прошептал с неподдельной нежностью. — Отдыхайте, вы устали. Я буду здесь, с вами. Вам не о чем беспокоиться. Антонио и правда чувствовал усталость — но теперь совсем иную, будто после плодотворного дня, когда вся работа закончена, а теперь можно ни о чем не думать. Он забыл, когда в последний раз испытывал это чувство. Моцарт потянулся к нему ближе и прижался губами к губам. Погладил по щеке и убрал прядь волос со лба. — Засыпайте, маэстро. Все дела и разговоры после.***
Сальери нетвердой походкой, на дрожащих ногах, будто пьяный, цепляясь за косяк двери вошел в гостинную в тот момент, когда служанка уже накрыла на стол и только отошла. Его встретил смеющийся ласковый взгляд Моцарта. — Доброе утро, Антонио. Как самочувствие? Сальери смерил его нечитаемым взглядом и осторожно присел на краешек стула. Впервые за всю свою жизнь, кажется, он явился к завтраку, безбожно опоздав. От всегдашней аккуратности не осталось и следа. Волосы впервые не были стянуты лентой, а струились по плечам. Жилетка, надетая поверх рубашки, была застегнута криво, а сюртука не было вовсе. Но его самочувствие было… странно хорошим. Он впервые за много дней выспался, потому как позволил поспать себе больше пяти часов. Взгляд не был стянут холодностью и равнодушием, в нем лишь мелькала растерянность, что было вовсе не свойственно Сальери. — Проснитесь, Антонио, — рука Моцарта легла на его плечо, и Сальери вздрогнул от неожиданности. — Я ведь могу вас так называть после прошлой ночи? Сальери рывком обернулся, но поймал лишь взгляд, полный нежности и улыбки. Ни тени насмешки или презрения. — Что за чушь, впрочем, разумеется, могу, — решил вслух Моцарт и потянулся за чашкой. — Позвольте, я налью вам кофе. Через несколько мгновений он поставил перед Сальери чашку кофе, но не отошел. Встал за спиной, и его руки скользнули по плечам к груди Антонио. Было столь непривычно ощущать эту нехитрую, почти будничную ласку, что Сальери застыл, раздираемый ощущениями. Что он должен сделать теперь? Поддаться или отстраниться? Но Моцарт все решил за него — он приподнял подбородок Антонио, разворачивая его к себе и поцеловал. Так просто и нежно, но его пальцы легли на затылок с силой и властью, перебирая густые спутанные прошлой ночью пряди. Он позволил Сальери вновь расслабить тело под настойчивыми, уверенными прикосновениями, и Антонио обмяк на стуле, чувствуя, как напряженность уходит, будто дым. — Вот и хорошо, — промурлыкал Моцарт в губы Сальери, когда почувствовал, что мышцы под его руками расслабились. Он сел рядом, перехватив ладонь Сальери, и устремил на него смеющийся взгляд светлых глаз. — Повторю вопрос, mon amour. Как самочувствие? И в голосе его проскользнули нотки, которым невозможно было не покориться. Спустя мгновение раздумий, Сальери тихо признал: — Лучше, герр Моцарт. Гораздо лучше. Хотел бы я сказать, что все… что было, не имеет значения, но… — Бросьте, Антонио, — музыкальные пальцы погладили руку, останавливая и успокаивая. — Называйте меня Амадеем. Обращение по фамилии несколько гротескно с учетом того, что мы делали прошлой ночью. Смех Моцарта оказался тем, что Сальери готов был слушать часами. Не только его музыка была полна гармонии, что будила в нем чувства, но и весь Моцарт был ей наполнен. Как глуп и наивен был Сальери, когда думал, что дело в одной лишь музыке!.. — Я обещал вам разговор, — тем временем, продолжал Моцарт, не отпуская взгляда Сальери из плена своих глаз и продолжая поглаживать его пальцы. — И он будет. Я говорил, что ваши чувства взаимны, и готов повторить это теперь. Я влюблен в вас, Антонио Сальери. Я знаю, что заставил вас долго мучаться, вы не знали, взаимны ли ваши чувства… И мне действительно жаль, что я виноват перед вами. Мне противна мысль, что я причиню вам боль еще хоть раз — кроме, разумеется, тех моментов, когда вы сами захотите, — озорная, мальчишеская улыбка осветила юное лицо. Сальери сидел, глядя в глаза Моцарту пристально, ищуще, и не понимал, отчего он не уходит. Этот красивый, молодой, гениальный мог бы найти гораздо лучше Сальери — даже та девушка, Констанция, была бы лучше, чем Антонио. Она умна, тиха, влюблена в Моцарта, и в ее душе, уж точно, куда меньше демонов, чем в душе Сальери. Но Моцарт прижался губами к тыльной стороне ладони Сальери — с чувством и тихой нежностью. Поднял глаза, и Антонио обожгло искрами любви, что пылали в глазах Амадея. — Вы позволите любить вас, Сальери? — прошептал он, ласково прижимая его ладонь к щеке и потираясь о нее, не отрывая взгляда. — Позволите дать вам все, что скопилось в моей душе, ожидая вас? Позволите заботиться о вас? Позволите мне видеть вас слабым? Сальери сглотнул. Он знал, что не должен говорить «да». Знал, что расплата за недолгое счастье будет слишком, слишком велика. Но он покорился той силе, что всегда была в Моцарте и всегда отсутствовала в нем, в Сальери. Он уронил голову, вздохнул и проговорил: — Вам все позволено, любовь моя. Вы же знаете. Глаза Моцарта просияли, и он вновь поцеловал ладонь Сальери — но дольше, спускаясь на запястье и, не стыдясь, легко очерчивая вены языком. — Что ж, Антонио. Тогда сегодня нам стоит доделать оперу для императора, наконец. И завтра мы ее представим. А планы на вечер я определю чуть позже. Вас устраивает мое решение? — Амадей прижался губами к его руке и поднял взгляд. — Да, — слово упало на пол, а губы Сальери тронула несмелая улыбка. Кофе остывал в фарфоровой чашке, а Антонио целовал Амадея, смеясь в поцелуй и чувствуя, что наконец-то свободен.