Море и Солнце, вырезанная сцена

Вопреки возможным заблуждениям, Самоделкин чувствовал вкусы. Пускай и приглушённо, пускай не так часто, как мы с вами, но всё же синтетическими вкусовыми рецепторами его язык был одарён, и очень щедро. В основном это было нужно для определения состава и концентрации потребляемого масла для стабильной работы внутренних систем жизнеобеспечения, но иногда, в крайне особенных случаях - для полноты ощущений от совершенно иного рода веществ. Как, к примеру, сейчас. Сладкий. Сладкий, даже приторный привкус воздушного заварного крема. Надо же. Карандаш мелко дрожал и тихо, жалобно попискивал. Как же давно он не испытывал ничего подобного, как же скучал по этому скрученному комку напряжения в животе, как хотел вновь облиться краской румянца до самых тонких плеч, ощутить этот стыд ювенального удовольствия, сравнимый с парой десятков пачек слопанного пломбира... Нет ничего зазорного в том, чтобы двум влюблённым друг в друга человечкам целоваться, оставшись наедине, совсем нет. Другое дело, если подходящее для этого время случалось так редко, что напрочь забывалась эйфория от предшествующих моментов, и когда она вновь обрушивалась на голову роботом, оказавшимся слишком близко, то порядочно реагировать ну никак не получалось! Жёсткие руки на его худой пояснице вычерчивали запутанные линии, поднимаясь по спине и спускаясь к бёдрам, сквозь ткань шорт пытаясь прощупать каждый сантиметр бледной кожи. Заедающие механических ладони возили по бокам с такой нежностью, что у уже багрового трясущегося председателя предательски слабели ноги, и он спасительно цеплялся скользящими пальцами за металлические щёки и плечи. Самоделкин же аккуратно водил мягким упругим языком по чужому нёбу, вылизывая медовый рот изнутри и записывая этот вкус куда-то в блок памяти. От интенсивности действий челюсть Карандаша судорожно двигалась, раскрываясь шире и пуская черную сухую резину ещё дальше. Его ресницы терялись в складках сморщенных белых век, в противоположность раскрытым желтоватым окулярам, спокойно замеревших зрачками на сгоревших пятнах лица. Ровно тридцать минут назад они с дорогим художником проводили вместе поздний уютный вечер в буфете пансионата - табличка при входе гласила, что тот работал допоздна, на случай таких вот полуночных постояльцев. Остальные человечки отдыхали в своих комнатах после тяжелого насыщенного дня, и звать кого-то с собой казалось совсем необязательным. Мастер, как это не странно, сам настоял на походе в кафетерий - там было не только по-домашнему удобно и красиво - огромные панорамные окна открывали чарующий ночной вид на другие корпуса и сам город - но и прилавок так пригоже пестрился множеством кондитерских изделий, пирожных и сладостей. Очередная выходка художника с мороженым в самый первый день отпуска заставила разумного механика прийти к выводу, что всему виной может быть банальный недостаток сахара в крови - а значит, нужно было срочно его восполнять! Карандаш был слишком смущён припоминанием собственного выкрутаса, но отказаться ну никак не смог - какой бы честный и уважающий себя сладкоежка от такого отказался, ну в самом деле? Набрав целую кучу всевозможных угощений - от вафельных трубочек до орешков со сгущёнкой, художник, казалось, готов был расцвести прямо у стекла витрины целым георгиновым букетом, и при виде такого счастливого человечка в оловянных шестерёнках не оставалось ни капли сомнения в правильности принятого решения. Поворчать для вида, что заболят зубы - дело, разумеется, неизменное, ну а что зубы - в пансионате был стоматолог - вылечим! Самоделкин наблюдал за беспечным поеданием десертов с привычной ему теплотой во взгляде, подперев подбородок золотистыми пальцами, и думал о сепараторах, катодных пастах и синхрофазотронах. О том, что нужно купить в кассе билеты на представление, продумать маршрут похода, если в таковой удастся подняться, о каруселях и выставках... Ровно до того момента, как волшебник взял в обе ладони душистый кремовый эклер и раскрыл свои тонкие губы... Что-то в таком обыденном действии явно воспринималось неправильным. Брови нахмурились сами собой, как и сжавшиеся на столе кулаки, и когда по острому подбородку неопрятно размазались капли наполняющего мусса - Самоделкин прикрыл глаза и стыдливо отвернулся, как самый настоящий трус. Но Карандаш это заметил. Ничего не сказал, не подал виду - но заметил. И сам робко опустил глаза в пол. Весь обратный путь по ковровому коридору с потрескавшимися рамами картин они шли совершенно молча, и даже когда следом захлопнулась старая расшатанная дверь номера, они некоторое время стояли рядом в абсолютной тишине, глядя друг другу в глаза, не мигая. Самоделкин, не отрывая взгляда, наконец повернул замочный ключ с гулким механическим цоканьем, и от этого простого звука у художника внутри всё опустилось. Он прерывисто выдохнул, отворачиваясь, и торопко отстранился к шторам, не слушающимися пальцами занавешивая тканью любую возможность для любопытных глаз проникнуть внутрь, в эту крохотную тесную комнатку. И сейчас, застонав в чужой рот особенно громко, Карандаш разорвал поцелуй и задышал так душно, словно не делал этого целую вечность. Первая койка у самого окна была в шаговой близости. - С-стой, подо-жди се-кундо-чку, ух, задохнусь же. - Ну и слабая же у тебя дыхалка! Дыши глубже. Председатель отпрянул и упал лбом на стальное плечо - грудь его ходила ходуном, воздуха катастрофически не хватало, и в такие моменты он особенно завидовал своему человечку - тот дышать не умел, поскольку в энергии кислорода не нуждался, и мог разве что пыхтеть паром или гудеть, когда высказывал крайнее недовольство. Сквозь холодные пластины наплечников Карандаш чувствовал нервозную вибрацию, как и от металла сжимающих бёдра рук. И таким нелепо глупым вдруг показался унисон с собственной зудящей дрожью, что художник сдавленно рассмеялся, всё ещё пытаясь выровнять скачущее дыхание. - Ты чего хихикаешь? - Уважаемые взрослые граждане, уф, а ведём себя, как школьники в весеннюю пору. Что же такое. Робот хмуро закряхтел. Захотелось сделать что-то злое, что-то такое, после чего рыжая голова поймёт, что сказала вопиющую глупость. Он отодвинулся и с грузным лязганьем опустился перед председателем на сочленения коленей. Карандаш испуганно ахнул, но тот не поломался, не вышел из строя, совсем нет - он только вжался круглым носом в худое, но мягкое пузико, придавив его к лицу руками, обнявшими гранёную талию в два оборота (позволяла конструкция рук), и загудел. - Самоделкин, ты что?! - Дурак ты, вот что! Графитный рыжий дурачина! Приглушённый одеждой яростный бубнёж ещё сильнее рассмешил румяного художника, и он захохотал снова, ласково обхватывая кистью ребристый тяжёлый шлем. У мастера сильнее задребезжали губы - он был взвинчен волнением - и сравнение с несовершеннолетними юнцами его крайне разозлило. Как будто взрослые не могут так трепетно проявлять любовь, не могут робеть в смятении, прятать глаза, трястись от смущения, как от мороза, бояться прикоснуться к чувствительной коже... Если так и есть, то он точно не желает таковым называться. Глупый, глупый Карандашка! Распутав ладони и стянув их на тощие ляжки, Самоделкин бережно потёрся об тёплый, расслабившийся после приступов смеха живот, после чего несильно, но крайне ощутимо толкнул головным болтом прямо в солнечное сплетение, и размякший художник, вмиг потеряв равновесие, упал спиной на перьевую простынь скрипнувшей кровати. - Эй! Поднявшись на ноги следом, мастер проигнорировал изумлённую веснушчатую физиономию, и осторожно лёг рядом на бок под ещё одно звуковое сопровождение бряцнувшего продавленного матраса. Карандаш туго вздохнул, сдержавшись от гневного комментария, и повернулся к любимому лицу, обрамлённому тонкой сеточкой мерцающих отблесков лунных лучей, пробивающихся сквозь льняную штору. Придвинувшись ближе, он уткнулся кончиком носа в золотистый пятачок с расползающейся в стороны улыбкой. - Сейчас как чиркну - будешь знать, как бодаться. Мастер художественно поднял брови, заражаясь усмешкой, и осторожно положил массивную ладонь на пунцовую щёку, погладив. - Не нужно. Художник, едва не заурчав, как котёнок, закрыл глаза и толкнулся в неё лицом. Заново повисшее бархатное молчание тактильного момента прервал еле слышный шёпот сквозь жужжащие натуженные кулеры: - Ты такой холодный, нагревайся давай. Железяка вновь завибрировал, провёл правым манипулятором по раковине уха, по открывшейся белоснежной шее, жилам и хрупким ключицам, и запустил его вглубь расстёгнутого ворота рубашки, касаясь вздымающейся груди, сжимая еле проступающую мышцу под сильный спазм мурашек зажмурившегося волшебника. Когда вторая ладонь плавно поползла по шортам за резинку нижнего белья, Карандаш внезапно дёрнулся, зарделся до невозможного цвета, и мотнул головой. Железные змеи-прихватки тотчас замерли, как и оптические датчики. - Что такое? - Погоди. Я хотел кое-что сказать. - Ммм? Длинные костлявые подушечки до бледных пятен сжали механическое предплечье, и рваный голос низко просипел: - Я хочу, чтобы сегодня мы... сделали всё по-другому. Дошли до конца. Самоделкин испуганно распахнул окуляры. - Что ты такое говоришь?... Мастер медленно отстранился - пружинки его испуганно задрожали, а под глазами распушились кристаллики золотой тревоги. Карандаш прижал трясущуюся ладонь к низу своего живота, ласково улыбнувшись и откинувшись на подушке с разбросанными по ней волосами. - Н-но ты… - Всё будет хорошо, я обещаю. *** За окном шипели звонкие цикады, перебивая скрипучих сверчков громким распевным треском. Моря не было слышно и видно, но отчётливо ощущалось его близкое присутствие к лечебному зданию - оно было совсем рядом. В комнате пахло стертым хлопком, надушенной старой древесиной мебели и сгоревшими, палёными проводами. Мышцы по всему телу судорожно сокращались - художник елозил по кровати, тихо всхлипывая, напряжённо выдыхая и поджимая стопы со спущенными к щиколоткам гольфами - он не имел привычки шумно высказывать свои ощущения, и сейчас понять, что он чувствует, можно было только невербально. По бордовым вискам текли солёные капли от пота и слёз. Его трясло, шея рефлекторно откидывала назад голову, заставляя рот глухо раскрываться, хватать воздух и тут же выдыхать его слабыми стонами. Локоть механика был полностью до кисти испачкан в прозрачной вязкой субстанции - глицериновая смазка, очень полезная в инвентаре любого конструктора и абсолютно безвредная для кожи человека - даже для его слизистой. Кто бы мог подумать, какое применение ей может быть найдено. Он осторожно, умеренными движениями фаланг массировал тугое кольцо, отслеживая любые изменения в мимике председателя. Каждую клеточку сбившихся сервоприводов сбоило разрядами тока - они видными молниями проносились на несколько сантиметров и юркали под разгорячённые крепления - и больше всего сейчас Самоделкин боялся, что ток может попасть на нежную красную кожу. Его бронзовое от краски лицо выдавало с потрохами сильнейшее волнение искрившегося хозяина. Карандаш толкнул корпус согнутой коленкой и прошипел: - Не делай такое лицо. - Тебе правда ничуть не больно? - Нет же. Лучше попробуй...чуть глубже. Помедлив, мастер углубил руку со стекающими каплями жидкости, размазанными по всей промежности широко разведённых ног, и рыжеволосый замычал. Это казалось...таким неправильным, противоестественным, ненужным при близости - но ему нравилось. До одури. Точечное давление изнутри, мощные спазмы, заставляющие терять контроль над собственным телом, ощущение обнажённой распахнутости перед сопящим системами роботом просто мутили рассудок, подобно туману. Он раскрыл ресницы и с толикой страха заметил, что у Самоделкина погасли зрачки, оставив распахнутые чистые жёлтые склеры - он всё прекрасно видел, но возбуждение перекраивало привычную работу его организма, открывая новые, необузданные функции. Карандаш поднёс руку к прорезиненному ушку и легонько щипнул. - Достаточно. Он легко перевернулся под надзором беспокойно выгнувшихся бровей на грудь, вытягиваясь на всё пространство постели, как кошка, и выгнул поясницу, дав упор на носки. Игриво повернувшись к раскрытому рту, вовсю дымящемуся из щелей лёгким конденсатом, Карандаш хитро проворковал: - Ну что, дорогой, докажешь имя - сделаешь всё сам? Самоделкин кипел - в прямом смысле этого слова - наэлектризованные молнии били уже ощутимо больно, и казалось, что в комнате зажгли плазменную лампу. Пустые глаза зашлись шумом. Не в силах вымолвить ни слова от открывшейся картины, он лишь опустил серые ладони на упругие влажные ягодицы, сжав, и слегка разведя их в стороны. Карандаш рвано выдохнул, отворачиваясь - обхватив изголовье ладонью с набухшими венами, он спрятал голову в сгибе локтя, приподнимая бёдра ещё выше. Тело знобило от раскалённого металла, катающегося по половинкам чувствительного места, и он затаил дыхание. И когда дорогие руки исчезли с кожи, он был готов к чему угодно, но не к навалившейся на поясницу увесистой голове со сжатыми губами, тихо прошептавшими в спину: - Прости, я... не могу. - А? - Я же... тебя раздавлю... Я... Я не прощу себе, если хоть как-то причиню тебе боль, Карандаш. С рычащим вздохом художник поднялся, разворачиваясь к сжавшемуся роботу, и сел на пропитанную жидкостью простынь, крайне неуспешно скрывая недовольство. Красные пятна поползли по всему телу, и от постоянно приливающей к щекам и паху крови начинало дурнеть. Однако раздражение испарилось вместе с ещё одной порцией конденсата - робота буквально лихорадило. - Мне не будет больно, я же обещал. Почему ты такой упрямый? Не услышав внятного ответа, председатель наклонился ближе, вплотную, и со всей силы укусил за каучук ухового рецептора. По зубам к позвоночнику побежал разряжённый ток, отчего волосы распушились рыжим одуванчиком - но кроме усилившегося возбуждения художник не почувствовал ровным счётом ничего, и свёл колени вместе, зашипев. Услышанное нежное "ах" разлетевшегося на биты голоса явно давало понять, что понравилось это не ему одному. Схватив Самоделкина за уши, он с силой притянул его к себе, заставив нависнуть сверху на полусогнутых локтях, и прижался к железным бокам ногами. Нетерпеливые руки поползли по гладкой поверхности, собирая за собой целое веретено разрядов разной степени силы, и удержаться от пылких стонов уже было сложно. Мастер со скрипом сжал блеснувшие зубы - температура вновь начала скакать вверх бешеной амплитудой. Тугая скрутка выдвинулась по собственной воле, и закапала чёрными масляными каплями на простынь, живот, чужой член, мешаясь с мокрым глицерином в единую смесь. Тянуть больше не было смысла. Карандаш, остановив блуждающие пальцы на железных бёдрах, рывком поддал их вниз, уже не просто прося - уже откровенно умоляя об этом, и механик, засипев вновь рассыпающимся звуком начал медленно вдавливать легко проскальзывающую деталь сквозь расслабленный, растянутый сфинктер. Смазки и правильной подготовки было достаточно настолько, что не составило никакого труда протолкнуть скрутку до самого конца, без капли сопротивления и, сказать по правде, неудобства. Карандаш захлебнулся волной нового ощущения, руки сами сжали круглые уши нечеловеческой силой под ответную дрожь. Медленные движения совсем скоро под одобрительный кивок переросли в толчки, слабые, щадящие, но их скоро перестало хватать обоим - они сменились сильными, ощутимыми, смачно шлепающими по ягодицам до синяков. В глазах двоилось. Всё замерло, всё сконцентрировалось, как пятно капнувшей акварели, на горящих точках соприкосновения металла и кожи, на взгляде в мигающие светом окуляры, на тяжёлых, бурлящих стонах, всхлипах, вздохах, вскриках. И когда мастер, до этого ни разу не отвернувший сбоившие глаза, вдруг зажмурился, опуская заклинившую голову, Карандаш обхватил его за шею, вжав в себя. Мощнейший разряд электричества прострелил робота насквозь, передав удар током задрожащему председателю, и тот выгнулся, зайдясь в подорвавшемся словно тротил оргазме. *** - Ты как? Сильно плохо? Что-то болит? - Надоел, Самоделкин, всё со мной хорошо! Они оба потеряли сознание на некоторое время, упав замертво, и первое, что Карандаш услышал, когда пришёл в себя - смех. Его распушенные волосы сейчас стояли дыбом, и как бы железная рука не пыталась их пригладить обратно - они снова прыгали на место. Тело ныло от огромной физической нагрузки, невроза и массивной разрядки, но художник всё равно утомлённо улыбался - ему так нравилось ощущение внутренней наполненности, и когда мастер с уже проступившими точками зрачков обнял его за плечи - лишь довольно мурлыкнул, закрыв глаза. Он и не сразу заметил, что лежали они уже на совсем другой кровати, ведь та, по понятным причинам, для сна была уже неуютна. - Завтра никуда не пойдём. Скажу, что у тебя зубы после сладкого заболели - а кто будет ныть, что с собой не позвали - получит подзатыльник. - Ага. - Завтрак принесу сюда, даже не думай вставать утром. - Ага. - Интересно, волосы улягутся за ночь? - Да. - Что ты заладил - "ага, ага"? Всё таки плохо? - От тебя сейчас - ужасно. - Ну ты! Уткнувшись в начерченный плюсик лбом, Карандаш устроился удобнее - безумно хотелось спать. - Слушай - пойдём как-нибудь на море ночью, в полнолуние? - Обязательно. А сейчас, если ты не замолчишь - ей богу, нарисую тебе на рот заклёпку. Фыркнув, мастер укутал уже вовсю дремавшего человечка пышным одеялом, и прижался носом ко всё ещё топорщащимся локонам цвета свежих южных мандарин. А за окном было тихо, и только сейчас можно было услышать сдержанные всплески танцующей по камням воды.