Потерялся

Рынки Ванька не любит — здесь премерзко воняет тухлыми овощами, очень шумно и людно. Ещё здесь полно цыганок, которые, по словам мамы, могут его как липку ободрать, и странно ухмыляющихся усатых мужиков, в каждом из которых впечатлительному Ваньке видится педофил. Ваньке уже семнадцать, и педофилов он наверняка не интересует, но страх давно вошёл в привычку, и так просто его не вытравишь. Раньше намного спокойнее жилось, с грустью вздыхает он. Конечно, ему всего десять было, когда совок развалился, он, считай, и не пожил толком при старом строе, но слишком уж резко всё поменялось с тех пор. Думать о судьбах мира Ванька не хочет, у него сегодня другая миссия. Воровато оглядываясь по сторонам, он проталкивается сквозь толпу, и, заранее прикинув пути отступления, хватает с прилавка палку колбасы. Улепётывает со всех ног, и хоть его никто не преследует, ему слышатся вопли разгневанной продавщицы и свисток милиционера. Когда он добегает до подъезда с детства знакомой сталинки и вприпрыжку несётся на четвёртый этаж, сердце колотится так гулко, будто сейчас выпрыгнет из тщедушной груди. Общая дверь как обычно не заперта. Из дальней комнаты снова слышится ругань соседей-алкашей, но Ванька давно не обращает на них внимания — привык. Стучит к Виктору Михайловичу и выдыхает с облегчением, когда слышит усталое: «Заходи». — Ты чего красный такой? — спрашивает Виктор Михайлович. — Бежал? — Угу, — кивает Ванька. Кладёт колбасу на стол и уже порывается пойти в ванную, чтобы вымыть руки, но спотыкается о тяжёлый взгляд Виктора. — Вань? — А? — Колбаса откуда? — Так это… — нервно мнётся он. — С рынка. — Купил? — Ну… да? — Ваня. От стальных ноток в голосе Виктора разреветься хочется, как малолетке. Ванька пуще прежнего краснеет, хотя ему грешным делом показалось, что сильнее просто некуда — щёки пунцовые и такие горячие, что на них можно яичницу пожарить. Ещё и в носу знакомо щиплет. Вот же напасть! Хотел казаться взрослым и самостоятельным. Хотел добытчиком стать. А выходит, в очередной раз проебался. — Ну нельзя же вам одну картошку есть! — не выдерживает он. У него с этой ебучей картошкой много прекрасных и ярких воспоминаний связано — Ванька тут был, когда торгаши на пороге объявились. Ходили по квартирам, овощи продавали огромными мешками кило по десять. Отдавали не то, чтобы шибко дорого, вот Виктор и купил. Оказалось, картошка эта только сверху красивая была, а внизу почти вся гнилая. Они с Ванькой ещё несколько дней этот ужас перебирали, пытаясь спасти хотя бы часть. Виктор до сих пор остатки этого мешка доедает. Считай, кроме них и не ест ничего почти. — Вы так скоро сами в картошку превратитесь! — Ванька пытается оправдаться из последних сил, но не выдерживает, глаза опускает. Ему отчего-то больно смотреть на то, как Виктор Михайлович недовольно трёт кончик носа и поджимает губы. — Я… Я честно не хотел… я просто хотел хоть что-то хорошее вам сделать… Виктор вздыхает, прячет лицо за широкими красивыми ладонями. — Это не повод воровать, — говорит глухо. Ванька подходит медленно, боится спугнуть. Осторожно гладит заебулдевшими пальцами ссутуленные плечи Виктора. Стыдно до жути, хочется отмотать время назад и двинуть самому себе по дурной башке. Заорать в лицо: «Остановись, придурок! Что ж ты, блядь, творишь-то?!» — Простите, — шепчет. Мерзко на душе, стыдно. Очень стыдно и очень страшно — Ваню трясёт от одной мысли, что Виктор в нём разочаруется. Такой родной, замечательный, заботливый и добрый. Самый лучший на свете Виктор Михайлович. — Обещай, что больше не будешь, — требует он. — Обещаю, — серьёзно кивает Ваня, едва сдерживая слёзы. Виктор Михайлович долго смотрит в его предательски покрасневшие глаза, затем медленно встаёт и крепко его обнимает. — Не реви, ну, — просит, привычно зарываясь прохладной ладонью в Ванькины волосы. И спрашивает: — Шапка твоя где? — Потерял, — честно признаётся Ванька. И улыбается. Всё совсем как девять лет назад. В тот день, когда они впервые встретились. *** У второклассника Ванечки Облякова вся жизнь с ног на голову переворачивается с этим переездом дурацким. Он достаточно умный мальчишка для того, чтобы понимать — своя квартира в хрущёвке намного лучше комнаты в коммуналке, — но одно дело понимать, а другое — смириться с неизбежным. Ну не хотел он уезжать из квартиры, в которой провёл всё детство! Не то, чтобы с его мнением кто-то считался и не то, чтобы его слёзы могли что-то изменить, но он всё равно для проформы немножко поревел и пожалел себя. — Да всё нормально будет, — сказала мама. — Никуда твои друзья от тебя не денутся. Мы недалеко переезжаем, в соседний район. Ну, придётся на маршрутке в школу ездить, а что делать? Маршрутки Ванька не любит и немножко их боится, но делать и правда нечего — не переводиться же в новую школу посреди года, бросив на произвол судьбы Федьку, Костяна и Игорька? Друзья, — думает Ванька, — они на то и друзья, что ради них можно всё-всё вытерпеть! В первый после переезда учебный день мама провожает Ваню до остановки и запихивает в забитую сонными людьми газельку. На всякий случай заранее просит водителя остановиться у сорок первой школы и, довольная, идёт на работу. В общем-то, доезжает он без приключений. «И совсем не страшно было», — улыбается. Страшно становится, когда после уроков Ванька выходит из школы, прощается с друзьями и вдруг понимает, что даже примерно не знает, как доехать обратно до дома. Ничегошеньки не помнит — ни номера маршрутки, ни названия остановки, на которой ему нужно выйти! Он тогда жутко теряется, паникует. Прямо на улице ревёт и даже не замечает, как к нему подходит какой-то мужик. Грубо стиснув волосатой рукой тощее детское плечико, он спрашивает, шевеля огромными чёрными усищами: «Мальчик, ты потерялся?» Спустя время подросший Ванька поймёт, что усатый мужик скорее всего просто хотел помочь, но сейчас он пугается до усрачки и, ловко вывернувшись из-под тяжёлой руки, бежит прочь. Сам не замечает, как ноги приносят его в ту самую квартиру, в которой он прожил всю жизнь. Внешняя дверь снова нараспашку — соседи-алкаши вечно забывают её закрыть, — как и дверь в их комнату. Ванька ужасно хочет обнять маму или хотя бы сестёр, только никого из многочисленных Обляковых внутри нет. Есть только до крайности удивлённый мужчина лет тридцати, который стоит посреди сложенных друг на дружку коробок и тюков и совершенно не понимает, что здесь происходит. Впрочем, он достаточно быстро берёт себя в руки и улыбается растрёпанному мальчишке. — Здравствуй, — говорит. — Э-э… — бормочет Ванька. — Здрасьте… До его буйной головушки потихоньку доходит, что, кажется, он вломился в комнату к незнакомому человеку, который только-только сюда въехал. Стыдно становится — краска в щёки бросается, в носу неприятно свербит. Ванька уже собирается убежать, но мужчина спрашивает: — Как тебя зовут? — Ваня. — Виктор Михайлович, очень приятно. Виктор Михайлович пожимает маленькую Ванькину ладошку и, поддёрнув строгие брюки со стрелками, присаживается на корточки напротив него. Теперь Ванька глядит прямо в его добрые глаза. — Ты сын Кидаловых? — спрашивает Виктор Михайлович. Ванька морщится. Кидаловы — это те самые алкаши. Они такие неопрятные, вонючие, громкие и противные! Как Виктор Михайлович мог подумать, что он их сын? — Не-е, — тянет он, утирая нос кулаком. — Я Обляковых сын. — Обляковых? — хмурится Виктор Михайлович. И кивает сам себе под нос: — Прошлых хозяев, понял. Вы что-то забыли? С документами какие-то проблемы? И где твои родители? Ванька снова вспоминает «положняк» — этому словечку, которое так не нравится маме и так смешит папу, его Федька научил — и хлюпает. — На работе, — говорит тихонько. Плачет, но всё равно пытается оправдаться: — Вы извините, я не хотел приходить и мешать… я просто испугался, там мужик этот был! Страшный! Усатый! Я от него убежал, ну и случайно сюда прибежал… Вот… — Тише, Ванечка. Не реви, ну? — ласково говорит Виктор Михайлович, зарываясь прохладной ладонью в Ванькины волосы. И спрашивает: — Шапка твоя где? — Потеря-ял, — канючит Ванька. Он уже совсем взрослый, ему целых восемь лет, но отчего-то он никак не может прекратить плакать. Слёзы сами градом текут по пухлым щекам, он уже, наверное, всю рубашку Виктору Михайловичу намочил, и зачем он только его, дурака такого, обнимает… — Простите… — За что? Ты молодец, что от мужика убежал. Время сейчас такое, неспокойное. Давай вот что — выпьем чаю, а потом я тебя до дома провожу. Ванька кивает, а потом спохватывается — он ведь всё ещё не помнит, где его новый дом! Минут через пять непрекращающегося рёва он всё-таки доносит эту мысль до Виктора Михайловича, а тот только улыбается едва заметно одними уголками губ и, достав из кармана носовой платок, аккуратно вытирает Ванино лицо от горьких слёз. — У меня друг работает в милиции, — говорит спокойно. Ванька на секунду ужасно пугается, что его сейчас сдадут в участок и оставят ждать родителей там, но отчего-то ему кажется, что добрый и хороший Виктор Михайлович так с ним не поступит. — Мы сейчас ему позвоним, и он поможет найти ваш адрес. Иди умойся пока. Ванная… а, ты ведь знаешь, где ванная. Ещё бы Ванька не знал, где его собственная ванная! Пока он плещет ледяной водой — горячей как обычно нет — в своё опухшее от слёз лицо и пытается прийти в себя, Виктор Михайлович успевает организовать чай и накрыть на стол, и когда Ванька просачивается обратно в комнату, он сидит в кресле и разговаривает с кем-то по телефону. — Да-да, всё правильно, О-бля… да хорош ржать, дурак старый! О-бля-ков. Угу. Ну, Иваныч, спасибо тебе, дорогой. Выручил. Давай, пойду ребёнка чаем поить. Ждём твоего звонка. На ребёнка Ваня, конечно, обижается, а потом вспоминает, что он и правда последние пятнадцать минут ревел, как маленький, и тяжело вздыхает. — Садись давай. Извини, на обед ничего нет, только пирожки, — чешет затылок Виктор Михайлович. — Не до готовки было, я вот только-только въехал. — Извините, — снова шмыгает носом Ванька. — Я вам помешал, значит… — Глупости какие! Я бы тут на стену полез, если б ты не пришёл. Сам не понимаю, зачем столько вещей с собой из Минска привёз. — Ой, так вы из Минска? — удивляется Ваня. — Да. — Мы с папой как-то были в Минске. Он дальнобойщик, брал меня с собой в рейс. Правда, нам там так ничего посмотреть и не удалось, уехали почти сразу… — Там невероятно красиво, — говорит Виктор Михайлович с такой теплотой в голосе, что Ванька невольно улыбается. Просит: — А расскажите? И Виктор Михайлович рассказывает. Долго говорит про маленькие чистые улочки и большие парки, про любимую кондитерскую у его дома и про старый кинотеатр, в который ещё мальчишкой бегал. С любовью и трепетом рассказывает про реку с жутко смешным названием «Свислочь», и широко улыбается, глядя, как Ванька хихикает. — Если как-нибудь поедешь ещё раз, уговори папу погулять по историческому центру. — Хорошо, — покладисто кивает Ваня. — Вы скучаете по дому? — Очень. — А зачем тогда уехали? — Ну… — он медлит, пытаясь подобрать правильные слова. — Мир не ограничивается только тем местом, где ты родился. Ваш город тоже очень красивый. — Да, но… это же всё не то! Мне вот очень нравится квартира, где мы сейчас живём. Там больше места, и у меня есть своя кровать, и мама говорит, если я буду себя хорошо вести, она разрешит завести собаку… Но тут мне всё равно нравится больше, понимаете? Виктор Михайлович кивает и тяжело вздыхает. Медлит, теребит пальцами ремешок наручных часов. — Прав ты, Ванька. Но я свой дом не совсем бросил — буду туда в отпуск ездить. А ты, если хочешь, можешь ко мне в гости заходить. Только лучше по выходным. — Что, правда можно? — широко улыбается Ванька. — Да. — Спасибо, ВикторМихалыч! Он улыбается, трёт кончик носа. Говорит: — Ты давай, пей чай, пока не остыл. Потом, если хочешь, можешь помочь мне с вещами, а то я тут с ума с ними сойду. А что Ваня? Ваня только рад помочь такому замечательному Виктору Михайловичу! Тем более, опыт у него уже есть — он за выходные много этих огромных клетчатых сумок разобрал! Чуть позже Ванька выяснит, что среди вещей Виктора Михайловича есть много всякого интересного. В том числе внушительных размеров железная дорога с кучей разных вагончиков и прицепов. Оказывается, Виктор Михайлович коллекционер. Ваня знает, как трепетно коллекционеры относятся к тем штукам, которые собирают, но Виктор Михайлович такой добрый, что сам разрешает не посмевшему даже заикнуться о подобном ребёнку всё изучить, потрогать и поиграть. К тому моменту, как «старый дурак» милиционер Иваныч перезванивает и диктует адрес Обляковых, Ваньке совсем-совсем не хочется уходить из этой квартиры — здесь тепло и уютно, Виктор Михайлович нашёл на дне одной из своих сумок очень вкусные конфеты, ещё и железная дорога эта! Но навязываться новому хозяину их бывшей комнаты Ваня хочет ещё меньше, поэтому он послушно собирается: застёгивает куртку, подбирает с пола ранец и даже варежки надевает без всяких напоминаний. — Замёрзнешь ведь, — вздыхает Виктор Михайлович. И нахлобучивает на Ваньку свою шапку. Шапка велика и так и норовит сползти на глаза, зато она тёплая-тёплая и вкусно пахнет. И в машине у него тоже вкусно пахнет, не бензином и табаком, как в папином КАМАЗе, а чем-то таким неуловимо хвойным. Ваньке нравится, он себя чувствует так, будто Новый год наступил на месяц раньше положенного. Виктор Михайлович долго рассматривает огромную карту, а затем кивает сам себе и трогается с места. До нового дома Обляковых они доезжают быстро, даже слишком, и Ванька чуть не плачет — так ему не хочется прощаться! С другой стороны, он наверняка Виктору Михайловичу надоел со своими соплями и детскими глупостями… — А родителей что, дома нет? — Не-е, — тянет Ваня. — Мама с работы придёт часов в девять. — Ты тут справишься один? — Конечно! Я самостоятельный! — Приходи в субботу, если хочешь, самостоятельный ты мой, — улыбается он, глядя, как Ванька тщится попасть зажатым в по-детски неуклюжих лапках ключом в замочную скважину. — Только маме с папой обязательно скажи, куда идёшь. Пусть позвонят мне, если хотят, телефон мой знаете. — Спасибо, Виктор Михайлович, — всхлипывает Ванька. — Вы меня спасли! И не выдерживает — снова лезет обниматься, радуясь, что под сползшей по самый кончик носа шапкой не видно его покрасневших глаз. Разумеется, родители резко против того, чтобы их восьмилетний сын ходил домой к какому-то непонятному мужику, у которого есть конфеты и железная дорога. Услышав обо всём произошедшем, мама бледнеет и хватается за сердце, а отец слишком резко выговаривает сыну за дурость, доверчивость и невнимательность, а потом долго прижимает его к себе и спрашивает про Виктора Михайловича — что говорил, что предлагал и где трогал. Тогда Ванька осознаёт — может, он и правда доверчивый дурак, но его родители тоже те ещё дураки, раз наговаривают на замечательного человека, толком ничего о нём не зная. В субботу он говорит им, что собирается в гости к Федьке, а сам садится на маршрутку — теперь-то он накрепко запомнил её номер! — и едет до своей школы, а оттуда бежит по знакомому адресу. Виктор Михайлович угощает его чаем, картофельными драниками и невероятно вкусным печеньем в виде цветочков с вареньем посерединке, спрашивает про родителей и про школу. Ванька знает — он очень, очень хороший. Здесь ему ничего не грозит. Кроме, быть может, смерти от обжорства. *** За последние девять лет в этой комнате толком ничего не поменялось — и ковёр на полу лежит тот же, от Обляковых в наследство оставшийся, и их же шатающиеся стулья вокруг поцарапанного стола стоят, и занавески в весёленький аляповатый цветочек висят, которые давным-давно сшила мама. Виктор сменил только старый, почти развалившийся диван, купил себе письменный стол и обзавёлся книжным шкафом. Он грозится сделать ремонт, сколько Ванька его знает, но раньше у него не было сил и времени, а теперь на благоустройство жилища попросту не остаётся денег — после того, как грянула перестройка, учёным в НИИ, в котором трудился Виктор Михайлович, стали платить всё меньше, а в этом году институт совсем закрылся. Ваня бы всё отдал, чтобы у него была другая жизнь — хотя бы такая, как при старом строе. Он любит Виктора Михайловича, и ему до слёз обидно, что он ничего не может сделать. Только приходит сюда и смотрит, как с каждым днём ему становится всё хуже. Даже когда он улыбается, глаза у него грустные-грустные, и у Ваньки от этого каждый раз нестерпимо болит в груди. Впрочем, по сравнению с остальными людьми, невзгоды он переносит достаточно стойко — он не пьёт, не ворует; последние три месяца работает сторожем на каком-то складе, получает свои честно заработанные копейки и чахнет — он слишком сильно любил свою старую работу, и так и не смог смириться с тем, что учёные в одночасье стали никому не нужны. «Слава богу, хоть такая работа есть», — улыбается вымученно. Когда хватает только на картошку, он ест только картошку хоть целый месяц кряду. Ваньку, вон, тоже к честной жизни приучить пытается. А Ванька бы и хотел честно жить! Ради себя бы воровать никогда не пошёл, лучше б с голоду сдох, но ради Виктора ещё как. Любовь — это слишком страшная субстанция, от неё мозги в какую-то непонятную кашу превращаются, и в груди клокочет, и… ну. Пониже тоже, чего уж. Они никогда об этом не говорили, но Виктор, наверное, всё равно знает, что Ваня его безумно любит. Он очень умный, и едва ли не сумел прочитать это в Ванькиных глазах — на его живом лице всегда всё чёрным по белому написано, он и врать-то не умеет. Сейчас, например, Виктор тихонько посмеивается, глядя, как пристыженный Ваня без особого энтузиазма ковыряет вилкой порезанную кубиками и пожаренную докторскую и злосчастную картошку. — Невкусная колбаса эта, — морщится Ванька. Будь его воля, он бы вообще у Виктора Михайловича не ел — он и дома пожрать может, у них с едой полегче стало с тех пор, как батя устроился водителем на хлебопекарный — только Виктор непреклонен. Ворчит про гостеприимство, про правила приличия и про Ванькин молодой подрастающий организм, которому нужно много топлива. — А знаешь, почему невкусная? — с плохо завуалированным ехидством спрашивает он, приподняв брови. — Почему? — Потому что ворованная. Ванька вздыхает, вилку в тарелку роняет. — Ну я ж извинился, — бурчит. — И пообещал, что больше так не буду. Холодная ладонь Виктора накрывает его руку абсолютно неожиданно. Ваньке вдруг становится жарко и хорошо до дурноты. Он думает — вдруг это оно? Вдруг Виктор Михайлович тоже его любит? Вдруг не просто так привязался к дурному ребёнку? Ванька едва заставляет себя поднять на него взгляд, слишком боится, что его дурацкое сердце сейчас из груди выпрыгнет и прямо в полупустую тарелку плюхнется. Только глаза напротив совсем не счастливые, а наоборот очень, очень грустные. — Ванька, на самом деле я с тобой поговорить хотел, — признаётся Виктор. — Что, что такое? — пугается Ваня. — Помнишь я тебе про Сергея Богдановича рассказывал? Ещё бы Ванька не помнил! Он своего Виктора даже ревнует к этому Богданычу, больно часто про него речь заходит. — Угу. Коллега ваш, который в Штаты уехал. И тут до Ваньки потихоньку начинает доходить, о чём ему собираются рассказать. Он бледнеет, через силу заставляет себя вдыхать и выдыхать. В голове набатом гремит одно-единственное слово: «Нет. Нет-нет-нет!» — Да, — кивает Виктор. — В общем, он нашёл там работу и рекомендовал меня, как толкового специалиста. Не знаю, срастётся у нас там в итоге или нет, но я не прощу себе, если не попробую. — А, — тихо чеканит Ваня. — Ну… вы точно справитесь. Хорошо вам там… эт самое… поработать. Вот. Так будет лучше, убеждает себя Ванька. Виктору там будет лучше. Такой шанс выпадает раз в жизни, и он действительно обязан попробовать. Он ведь умный и хороший, самый лучший во всей вселенной Виктор Михайлович, и он достоин большего, чем то, что может ему дать это разваливающееся на части государство. Ваня достаточно умный парень для того, чтобы понимать — это абсолютно правильное решение, — но одно дело понимать, а другое — смириться с неизбежным. Больно-то как, господи… — Ваня, ты куда? — Я лучше пойду. Вам, наверное, собираться надо, все дела. — Обляков! Ванька замирает на месте. Стоит, как дурак, в наполовину застёгнутой куртке и ботинках с развязанными шнурками, смотрит на Виктора Михайловича, который невесть как напротив него оказался. — Вань, я не прямо сегодня уезжаю. И я вернусь обязательно, когда здесь всё более-менее устаканится. Слышишь? Слышать Ваня слышит, только ответить не может — молчит, чтобы позорно не разреветься. Держится, когда Виктор его обнимает, судорожно комкает его рубашку дрожащими пальцами, дышит тяжело. Между рёбер болит просто чудовищно, сердце на части рвётся. — Возьмите меня с собой, — шепчет. Без особой, впрочем, надежды на положительный ответ. — Не могу, — вздыхает Виктор Михайлович. Этого ответа Ванька и ожидал, к нему и готовился, а всё равно как обухом по башке получил. Он хочет вырваться, но чем сильнее он дёргается, тем крепче его прижимают к себе. — Не «не хочу», а не могу. — Да почему?! — Потому что маленький ты, тебе семнадцать всего. Тебя родители со мной никуда не отпустят. — Я взрослый уже, — ноет он. — Мне восемнадцать почти! — Восемнадцать тебе через полгода. Думаешь, я не помню, когда у тебя День рождения? И всё равно ты несовершеннолетний пока. Потом, у тебя институт на носу, учиться-то надо, правильно? И как ты родителей одних оставишь? Нет, так не пойдёт. — Я тут сдохну без вас. — Не сдохнешь. Всё хорошо будет, Вань. Маленький мой, глупый Ванечка… Может, и маленький, думает Ванька, а ран на душе не меньше, чем у взрослого. Он ради Виктора Михайловича всю жизнь старается лучше стать — учиться начал хорошо, хулиганить почти перестал, даже с родителями не ругается, хотя в те моменты, когда они проходятся по поводу их с Виктором Михайловичем «дружбы», едва сдерживается. Равняется на него, хочет соответствовать. Он последние пару лет частенько представляет, как придёт к нему однажды — не лохматым шалопаем в растянутом свитере и разодранных джинсах, а серьёзным и состоявшимся молодым человеком в дорогом костюме — и скажет: «Я вас люблю, Виктор Михайлович». А теперь выясняется, что не будет этого всего. Или будет, но в очень далёкой перспективе. У Вани больше нет времени ждать подходящего момента. — Я вас люблю, Виктор Михайлович, — тихо, но твёрдо говорит он. Виктор не отвечает, но его плечи под Ваниными руками каменеют. Он делает несколько шагов назад, зябко обхватывает себя руками, поджимает губы. — Я знаю, — говорит. — А вы меня не любите? Может, нагло, может, опрометчиво, но Ване очень нужно знать ответ. Даже если это доломает остатки их странной и неправильной дружбы. Даже если это убьёт Ваню. — Мне… — мнётся он. Ей-богу, Ваня с ним половину жизни знаком, и он впервые видит его таким грустным и потерянным. — Тебе семнадцать всего, мне нельзя тебя любить. Больше он ничего не говорит. Только Ваня всегда был смышлёным мальчишкой, и понимает, что это точно не: «нет». Он берёт Виктора Михайловича за руку, переплетает их пальцы. — Я буду вас ждать, — обещает. — Я знаю, Вань. Я буду по тебе скучать. Короткое прикосновение губ к щеке — вот и всё, что Ваня может себе позволить. *** Виктор Михайлович уезжает после Нового года. Оставляет Ваньке свою железную дорогу — «Залог того, что я вернусь». Специально не называет дату и время вылета, чтобы глупый ребёнок не помчался его провожать и не затопил крокодильими слезами весь аэропорт. Они прощаются на пороге комнаты в коммуналке, которая так и не стала для Ваньки чужой, и каким бы смелым Ваня ни был, он так и не может заставить себя произнести отчаянное: «Поцелуйте меня, Виктор Михайлович». На следующие несколько дней он полностью выпадает из реальности — не ест и плохо спит, целыми днями лежит на диване и пялится в телек, даже не пытаясь вникнуть в то, что по нему показывают. Он бы, наверное, и дальше лежал ничком, но к нему приходят Костя с Федей — они бы втроём пришли, но Игорька на новогодние каникулы забрали в деревню. Сперва Ванька вяло отшучивается в ответ на их расспросы и стоически молчит, а потом вдруг сюрпризом для себя выливает на них всю историю знакомства с Виктором Михайловичем. Едва не прописывает в ебучку Феде, который попытался пошутить, мол, этот твой Михалыч — педик-педофил какой-то, — но они, конечно, сразу же мирятся, пускай и благодаря Костиному вмешательству. А потом идут кататься на коньках. А на следующий день — в кино. И Ванька потихоньку оживает. Ноги не несут его в знакомую с детства квартиру, голова способна трезво мыслить. Только сердце иногда шалит, особенно по ночам, когда ему снятся глупые подростковые сны — то приторно-сладкие, то влажные и липкие. В общем-то, он не против менять бельё почаще, раз это его единственный способ снова оказаться в тёплых и уверенных руках Виктора Михайловича. А спустя два месяца от Виктора приходит письмо. Оказывается, у него трудночитаемый почерк и нездоровая страсть описывать всё происходящее с ним максимально обстоятельно и подробно, Кажется, была бы его воля, он бы обязательно напомнил Ване о том, что ему нужно хорошо учиться, следить за здоровьем и не забывать носить перчатки, и конкретно сейчас Ваня был бы этому только рад — он безумно соскучился и хотел бы, чтобы это письмо вообще никогда не заканчивалось. Он медленно и вдумчиво читает всё от первого до последнего слова, затем ещё раз и ещё. Весь вечер думает над ответом и жутко бесится, потому что у него выходит и не письмо вовсе, а школьное сочинение второклассника на вольную тему. Впрочем, вышедший из-под его пера кошмар он всё равно отправляет — вдруг Виктор подумает, что Ванечка Обляков про него забыл? Как ни странно, Виктор Михайлович не смеётся над ним и его потугами, а продолжает как ни в чём не бывало писать обо всём подряд. Ваня, громогласно матерясь и проклиная себя и свою неспособность красиво выражаться по-русски, потихоньку учится отвечать небанально и развёрнуто. Жалуется маме, а мама, по-доброму посмеиваясь, говорит: «Главное, искренне пиши. Оно всегда намного лучше, когда от души». И Ваня пишет — уже не о школе, не о дураках-друзьях и уж точно не о пристроенных лично им бездомных котятах, а о том, что для него действительно важно. Что безумно скучает и ждёт, что Виктор Михайлович теперь часто ему снится. Признаётся в любви. Доверяет бумаге то, что вряд ли осмелился бы произнести вслух. Виктор не стыдит его и не называет извращенцем. Говорит, Ване нужно потерпеть. Подождать, пока успокоятся разбушевавшиеся гормоны, а затем найти себе кого-нибудь подходящего. И снова не говорит Ваньке «нет»! Спрашивает только, мол, а что, если я на родину вернусь лет через десять? Ваня отвечает, что будет ждать столько, сколько потребуется, и на этом считает тему своих «разбушевавшихся гормонов» исчерпанной. К концу аномально холодной весны он пишет Виктору очередное письмо и вдруг ловит себя на том, что втянулся. Понравилось ему описывать всякую банальщину и бытовуху так, чтобы на лице его единственного читателя сама собой появлялась улыбка. — Мам, — говорит он. — Я тут это… передумал, в общем. Не хочу на юриста учиться, хочу на журналиста. — Ты сначала школу окончи, журналист, — вздыхает мама. — Ты книжку хоть одну умную прочитал? А Ванька, между прочим, прочитал! Виктор ему и любовь к чтению привить успел, и ко многим другим вещам, к которым, как казалось зашуганному ребёнку, он был совершенно не предрасположен. Мама только отмахивается, — мол, делай, как знаешь, большой уже, — зато Виктор его решение полностью поддерживает. «Может, тогда лучше писателем?» — спрашивает в следующем письме. Ванька об этом тоже задумывался, но пришёл к выводу, что если он станет писателем, нормальных денег он в жизни не поднимет. Забавно выходит — когда-то давно Виктор Михайлович не стал говорить маленькому ребёнку, что бросил горячо любимый город ради более прибыльной работы, а теперь Ваня не станет говорить верящему в него Виктору Михайловичу, что готов променять наивную и глупую юношескую мечту на деньги. А денег ему нужно много, он ведь тоже планирует переезжать в Америку после института! Если он до сих пор будет нужен Виктору, конечно… Очередное в числе многих письмо приходит в день, когда Ване исполняется двадцать. Он так счастливо размахивает им, когда возвращается домой из института, что мама не выдерживает — хватает его за ворот футболки и сажает на табуретку на кухне. — Опять он пишет? — спрашивает, засовывая в его руки кружку горячего чая и подталкивая к нему тарелку с тёплыми ватрушками. — Да! — улыбается Ванька, не чувствуя подвоха. — Ванюш… вот не нравится мне это всё, хоть убей! Дружба ваша не нравится. А вдруг он от тебя хочет чего-то… ну… ты ведь у меня ещё маленький, глупый. Может, ты просто не понимаешь, а? Наверное, думает Ванька, ему сейчас стоит промолчать. Отбрехаться, как обычно, мол, отстань, ма, ничего ты в нашей дружбе не понимаешь! Но его буквально распирает от счастья, ведь в последних двух письмах Виктор Михайлович писал о том, как сильно скучает, и как хочет Ванечку обнять. И в этом письме, он надеется, будет то же самое. — Мам, да всё я знаю. Просто я его люблю. Мама роняет полотенце на пол. Грузно садится на табуретку, недоверчиво глядит на сына — может, это какая-то шутка? Очередной «прикол», как говорят его друзья? Но, конечно, она прекрасно знает Ваню, и понимает, что он серьёзно. — Как же так? — спрашивает потерянно. — Мам… не злись, а? У нас не было ничего, он меня пальцем не трогал… просто так вышло. Я сам влюбился, понимаешь? — Понимаю, — вздыхает. Вроде, и правда верит! И предупреждает: — Отцу только не вздумай ничего говорить. Убьёт обоих. — Не буду, — серьёзно кивает Ванька. На секунду ему становится грустно, что он разочаровал маму, и он торопится её успокоить: — Ты, главное, насчёт внуков не переживай! Ритка-то беременна, так что… — Ты сейчас шутишь, — хмурится мама. — Ой. А она не говорила, нет? — Вы меня все до инфаркта доведёте, негодники! — кричит мама, замахиваясь на Ваньку полотенцем. Потом всё-таки обнимает непутёвого сына — значит, всё в порядке. Значит, приняла. На заранее отправленное поздравление с Новым годом Виктор Михайлович не отвечает. Ванька проверяет ящик и тридцатого, и тридцать первого, но для него там ничего нет. Он расстраивается, но не сильно — знает, что рано или поздно письмо всё-таки придёт. Но письмо не приходит. Зато приходит Виктор Михайлович. Он объявляется на пороге квартиры Обляковых ранним утром третьего января и до слёз в глазах знакомым жестом прижимает Ванечку, растрёпанного, похмельного и красноглазого, к себе. Собрались, блин, вчера с друзьями... знал бы, что Виктор приедет, — капли в рот бы не взял! — Ты так вырос, — говорит с улыбкой. — А я говорил, что когда-нибудь ты меня перерастёшь. Ваня смотрит на него и насмотреться не может. И поверить в то, что Виктор Михайлович и правда к нему вернулся, не может тоже. Он стискивает его ладони в своих, и всё ему кажется, что это не по-настоящему вовсе, а очередной сон, в котором они вместе. Потому-то он и говорит спокойно, уверенно и совершенно невпопад то, что давно стоило сказать: — Виктор Михайлович, я вас люблю. Где-то на кухне роняет кастрюли мама. Хорошо, что отец в очередном рейсе, и сестёр дома нет. — До сих пор? — тихо спрашивает он. — Ага. Всегда любил и всегда буду. Виктор только улыбается в ответ и переплетает свои пальцы с Ваниными. Тянется к нему за долгожданным поцелуем, но вдруг замирает. — Любовь любовью, — бухтит мама, показываясь в коридоре. — А обед по расписанию. Здравствуйте, Виктор Михайлович! Вы к нам надолго прилетели? — Здравствуйте, Нина Ивановна… — нервно улыбается Виктор. — Выходит, что насовсем. — Ай, как хорошо! А то наш оболтус нам с мужем все уши про вас прожужжал, а мы, получается, и видели-то вас только раз в жизни. А как же это вы сюда насовсем? Ванька говорит, вы там, за океаном, светило науки! — Ещё чего придумал! — Не слушай его, ма! Его в научных журналах печатают! — Да много, кого печатают, Вань, я ведь говорил… — Нет, так не пойдёт, — перебивает мама. — Разве это дело — в коридоре разговаривать? Давайте, мойте руки оба и за стол садитесь. Я там борщ приготовила, картошки с котлетами нажарила, наливку Серёжину принести могу… нет, Ванька, тебе пить не дам! Ты вчера от друзей своих и так на рогах пришёл, хватит с тебя! — Ну мам! Спорит Ваня чисто для тонуса, не шибко он эту настойку и хотел, она ему кажется слишком горькой. Да и Виктор тоже от неё отказывается. — И всё-таки, — не унимается мама. — Там-то всяко лучше, чем тут? — Это с какой стороны посмотреть, — пожимает плечами Виктор. — Я, вроде, прижился там, а всё равно домой сорвался, как только узнал, что наш НИИ снова открывают. — Патриот, значит? Виктор пожимает плечами, неосознанно скользит взглядом по раскрасневшемуся Ваньке и молчит. И всем за этим столом всё становится понятно. Утро пролетает незаметно — Виктор Михайлович рассказывает про то, как ему жилось в Штатах, Ванька взахлёб рассказывает о своей учёбе, а потом мама заставляет Ваню перемыть всю посуду, а сама буквально выпихивает Виктора в комнату и, для верности закрыв дверь на тряпочку, что-то долго и эмоционально ему втирает. Ванька едва-едва держится, чтобы не припасть ухом к рассохшейся деревяшке, останавливается только потому, что знает — Виктор ему потом обязательно всё-всё расскажет. — …хоть вы его проконтролируете! — вздыхает мама. — Ну, тоже мне, скажете, — улыбается Виктор. — Сами будто не знаете — он всё равно всё по-своему сделает. Ваня, застыв посреди гостиной, возмущённо сопит. Виктор подходит к нему и снова обнимает крепко-крепко, мягко целует в висок. — Мне пора, — говорит. — Заходи ко мне завтра, если хочешь. Но после шести, раньше я вряд ли дома появлюсь. — Как так, вы ведь только приехали, а уже уходите… — тараторит Ваня, хватая его за руку. Он, вроде, не маленький уже, а всё равно до жути боится, что если отпустит, Виктор Михайлович снова растворится в воздухе. — Надо, Вань. У меня там бардак жуткий, все вещи в кучу свалены, пройти негде, присесть некуда… я к тебе хотел завтра приехать, но, видишь, не выдержал, сорвался. — А можно тогда с вами? — тихо спрашивает Ваня. — Я помочь могу… ну, с вещами. Виктор Михайлович, вздёрнув брови, смотрит на Ванину маму, а та только разводит руками — мол, что с этим дураком поделаешь? — Он вам разобьёт всё, учтите. — Мам! — Медведь ты неуклюжий, Ванька. Идите уже. А, нет, подождите, я вам что-нибудь на ужин с собой дам! А то знаю я вас, мальчишек, вам только дай желудки поубивать какими-нибудь полуфабрикатами… Еды с собой мама даёт много, даже слишком, — если сильно не обжираться, дня на три точно хватит. Потом Виктор упихивает нервно ёрзающего Ваньку в такси, а сам садится на переднее, мотивируя своё решение тем, что на заднем его тошнит. Называет адрес их старого дома, и Ванька поверить не может в то, что он так и не продал его родную квартиру. Всё ёрзает у себя на заднем, трогает Виктора за плечо, спрашивает неуверенно — правда ли, не показалось ли? — Как я мог её продать? — только и удивляется Виктор. — Это, считай, мой второй дом благодаря тебе. Хочется стиснуть его в объятьях и не отпускать никогда. Наверное, Виктор Михайлович его сзади и посадил именно потому, что импульсивный Ванька бы сейчас точно не сдержался и полез обниматься. В их — теперь уже точно их, ведь правда? — квартире темно и очень тихо. — А Кидаловы где? — спрашивает Ваня. — Съехали давно, — пожимает плечами Виктор. — А что, ты по ним соскучился? — Нет, ВикторМихалыч. Я по вам соскучился. Виктор обхватывает его щёки холодными ладонями и оставляет россыпь поцелуев на лице. Стоит, прижавшись лбом к Ванькиному лбу и прикрыв глаза, наслаждается давно позабытым теплом любимого человека. Впрочем, он быстро отмирает и командует: — Еду в холодильник, руки мыть и вперёд, к коробкам! Сам вызвался помогать, теперь помогай. — Не-а, — хитро улыбается Ванька. Ставит пакет с едой на пол, обнимает Виктора крепко-крепко и целует — на пробу касается губами его тонких губ, затем проникает глубже. Неторопливо скользит языком по его языку, улыбается в поцелуй — вот так, именно так он всегда и хотел! — Совсем большой стал, — тихо смеётся Виктор, утыкаясь лбом в Ванькино плечо. — Серьёзный. А раньше такой смешной почемучкой был. — Рано радуетесь, — в тон ему отвечает Ваня. — Это я ещё в себя не пришёл. Вот приду — и как начну вас обо всём спрашивать! — Про небо голубое и траву зелёную? — Хуже! — Боюсь даже представить, что у тебя там… — Ну… много вопросов, на самом деле. Почему вы вернулись, например, если у вас там всё с карьерой было хорошо. И что у вас с этим вашим Богданычем. И почему у вас машины больше нет? И вы правда всё это время знали, что я вас люблю? И почему вы все сумки в коридоре поставили, даже в комнату не занесли? Это, получается, вы сразу ко мне поехали? И почему вы ещё красивее стали с тех пор, как я вас в последний раз видел? И почему вы на последнее письмо не ответили, я волновался, вдруг что-нибудь случилось! И почему не сказали, какого числа прилетаете, я бы вас обязательно встретил! И почему… — Тише, тише, — перебивает Витя, едва сдерживая улыбку. И нежно целует его в висок. — Ты меня с ума сведёшь вопросами своими. — Ну ещё один, ВикторМихалыч! — Ладно, давай, — без особого сопротивления сдаётся он. — А шапка ваша где? Виктор тихо смеётся. — Да представляешь, Вань, я домой приехал, вещи бросил, думаю — разберу всё и к тебе поеду. А потом понял, что не могу я так. Ну и сорвался. Так спешил к тебе, что шапку где-то потерял. Ваня сперва неверяще пялится на него, а потом ржёт во всю глотку. — Твою бы энергию — да в нужное русло! — разводит руками Виктор. — Это в какое? — Говорю же, вещи надо разобрать. И ремонт всё-таки сделать, нам здесь ещё жить. И Ванька расплакаться готов от этого твёрдого и уверенного: «нам». — Сделаем, — обещает он. — Всё сделаем, правда-правда. Только давайте это… занавески не будем выкидывать, хорошо? Их просто мама сшила, жалко. Виктор улыбается и покладисто кивает: — Договорились.