Эрдэ

Мне было всего шесть лет, когда я до сумасшествия влюбился в чёртову метку на запястье. Р.Д. — эти буквы стали для меня особенными, и даже когда мы начали проходить алфавит, я всегда закрашивал их голубым карандашом, потому что любил голубой. Я вставал по утрам с мыслью, что именно в этот новый день я встречу наконец-то предначертанного мне судьбой «Эрдэ». Эрдэ представлялась мне милой голубоглазой девочкой, которая возьмёт меня за руку, и я больше никогда не буду одинок. Эти мысли буквально въедались мне в мозги, и я не мог заснуть, если бы не прокрутил в голове все самые удачные сочетания инициалов моих знакомых, но, как назло, никто не вписывался в рамки «эрдэ». Я представлял нашу идеальную жизнь и наше первое знакомство, и это казалось мне интереснее всех мультиков, которые крутили утром по телевизору. Я был грёбаным романтиком и хотел посвятить всего себя соулмейту: хорошо учился, был вежливым и добрым, любил всё, что у меня было, молился перед едой и даже не выпрашивал подарки на Новый год. Мне не нужен был никто, потому что на руке чёрными небрежными, но слегка витиеватыми буквами было написано, что кроме Эрдэ никому не понять меня. По телевизору уже крутили идиотские подростковые сериалы о случайной встрече двух родственных душ, и я не мог дождаться, когда это случится со мной. Все мои мысли были заняты соулмейтом, о котором я ничего не знал, но искренне верил, что он оценит все мои старания. Эрдэ, где-то там, управляла моей жизнью, пока я засыпал и думал, как бы на утро проснуться ещё более хорошим человеком, чем вчера. Я так любил своего соулмейта, что когда скулил, заперевшись в комнате, из-за плохой оценки, всегда звал Эрдэ на помощь и верил, что она слышит меня, чувствует, как мне плохо, нежно гладит по запястью и говорит слова утешения. Из-за этого я плакал редко, но подолгу, ощущая себя рядом со своим соулмейтом. И когда я засыпал после своих детских истерик, эмоционально опустошённый и уставший, я представлял, как маленькая аккуратненькая ручка перебирает мои волосы. Я был лучшим учеником в классе и самым умным ребёнком среди сверстников, но я стал таким, потому что знал: это всё ради того, чтобы быть достойным своего соулмейта. И эта одержимость не могла не нравиться моим родителям. Мне было всего одиннадцать, когда посреди ночи меня чуть не убил приступ удушья: вода текла из носа, меня рвало, поднялась температура. Всю ночь родители не представляли, что со мной делать, а я не представляю до сих пор. Тело сопротивлялось — мне уже было не до гладящей ручки и выдуманных мной же слов утешения. Меня рвало, и грязные простыни меняла бабушка, а не ангел с голубыми глазами. К утру буквы на запястье потускнели. Эрдэ умерла, когда мы ещё даже не встретились. Разумеется, я был подавлен, но меня никогда не посещали мысли о суициде. Да, возможно, плохо было настолько, что я плакал неделю с момента случившегося и всё никак не мог успокоиться, совсем не соображая от обезвоживания — потому что терять то, на что ты надеялся и выдумал сам намного тяжелее того, в чём ты уже успел разочароваться. Я писал стихи, посвящённые Эрдэ, говорил ей в этих стихах, что я скоро воссоединюсь с ней от отчаянния. Хотя это было по-детски пафосно, но не настолько, как тупое самовнушение: я видел по телевизору, что многие, потерявшие соулмейта, обводили тусклые буквы на коже и разговаривали с умершими через гадалку. Люди не умирали после того, как их запястье становилось пустым. Ну, в смысле, не умирали те, кто ещё не встретил любовь всей своей жизни. Наверное, это случалось потому, что они не знали лучшего для себя человека, а это знание тянуло ко дну, заставляя людей пачками умирать в один день с возлюбленным, совсем как в сказках. Мне, казалось бы, повезло — я остался жив, так и не разгадав ребус «эрдэ», но это не так. Я все свои одиннадцать лет жалкой жизни считал, что знал Эрдэ лучше своих пяти пальцев. В любил её и жил этой любовью, наивной и детской, но такой необходимой мне, как завтрак по утрам. Без него, вроде бы, можно прожить, но весь день пойдёт насмарку. И так — навсегда. Трагедия заключалась даже не в том, что я остался жив. Мне было одиннадцать, когда участковый педиатр поставил меня на учёт. Со мной первый год проводили воспитательные беседы, пытаясь объяснить, что я не один такой и что я вообще не один. Люди, у которых умер соулмейт, вынуждены посвятить оставшуюся жизнь чему-нибудь другому. Они должны сходиться с такими же несчастными и сделать татуировку на запястье, но уже с новыми инициалами. Шучу, конечно, хотя некоторые так и поступают. Одиночек приравнивают к инвалидам, что вполне справедливо. Люди, состоящие на учёте, каждый месяц получают антидепрессанты. Психолог втирал мне что-то про любовь ко всему миру, но во мне не осталось любви: она исчезла из моего сердца, как чёрный пигмент на запястье, оставив напоследок лишь уродливый шрам. Со смертью Эрдэ мне некого было любить, и это стало моей личной трагедией. Я не собирался менять жанр своей истории: страдания и безысходность, ненависть ко всему оставшемуся — это единственное, что трогало мою душу, некогда полную дурацкого чувства надежды, и поэтому мне всё это нравилось, как некогда нравилось придумывать идеальный эпизод встречи со своим соулмейтом. Из-за того, что о моей тайне знали только родители и несколько врачей, я ничем не отличался от своих сверстников, хотя и они догадывались о многом. Мне нравилось, что я был особенным, но когда меня начинали жалеть, вся моя индицидуальность быстро превращалась в дефект. В такие моменты я ненавидел себя, учителей, которые завышали мне оценки скорее всего только потому, что считали, будто никакой другой радости в жизни у меня и нет, одноклассников, которые распускали нелепые сплетни, саму Эрдэ — уже мёртвую девочку с голубыми, как у ангела, глазами. О моей трагедии ходили легенды, и мне это нравилось — чувствовать себя одним против всего мира. Я метался из крайности в крайность и только к шестнадцати годам понял: учёба выжимала из меня все соки, чтобы я смог моментально уснуть, только положив голову на подушку. Мне понадобились годы, чтобы избавиться от привычки мечтать перед сном. Это ужасное чувство: думать о том, чтобы ничего не думать. Именно поэтому я продолжил быть самым лучшим учеником среди сверстников — пока они ломали голову над тем, что бы надеть на свидание или в каком клубе может пропадать их соулмейт, я учился, повторяя дурацкие таблицы как молитвы. Иногда в свободное время я писал стихи. Я и по-прежнему так делаю, но с каждым годом моя писанина всё больше и больше напоминает брюзжание недовольного жизнью деда. Мне было семнадцать, когда я не пошёл на выпускной бал. Даже не потому, что мне некого было пригласиться, или я не любил веселье. Почему-то захотелось сентиментальности: я закрылся в комнате и весь вечер слушал отвратительные песни «Your kiss for me», где солист и солистка — несчастные соулмейты, не стеснявшиеся заявлять об этом на каждом шагу. Я плакал и подпевал, и это казалось мне классным — так я видел всю оставшуюся жизнь. Я хотел стать адвокатом и следующий месяц выбирал университет. Решение пришло быстро, потому что с совершеннолетием мне пришло письмо-извещение о мёртвом соулмейте. Этим занимаются определённые суды, и лет в пятнадцать я грезил о работе там. Сейчас же я понял, что если не буду работать с недвижимостью, то сойду с ума. Лучше уж делить дома, чем людей. В письме были данные: код, инициалы, город. Именно поэтому я буквально сорвался с места. Родители одобрили мой выбор и даже провели очередную воспитательную беседу. Соулмейты, любовь до гроба — всё это брехня и самовнушение. Многие соулмейты несчастны в браке, примерно сорок процентов — такая цифра числилась в моём учебнике. Я смотрел сериалы о любви и всё больше в этом убеждался. Я ненавидел фальшиво счастливых людей всеми фибрами души. Возможно, именно поэтому я вырос самовлюблённым ублюдком, стараясь задавить в себе жалость. Люди казались мне тупыми животными, у которых не было больше цели в жизни, кроме как найти любовь и размножаться. Они верят, что с любовью будет и всё остальное. Я верю, что любовь не спасёт их от тупости. От меня сквозит ненавистью, но не из-за зависти. Если бы мой соулмейт был бы жив, я бы всё равно презирал беспечность и всемирную охоту за эфемерным счастьем. Я старею в десять раз быстрее обычных людей от этого осознания. Университет был хуже школы: пропал дух конкуренции, прибавилось больше парочек, стали требовать больше, чем возможно. Пришлось полюбить юрфак со всеми его выскочками и идиотами. Со стипендией проблем не было, поэтому я мог позволить себе снимать квартиру, чтобы не умирать от всех этих утомительных мельтешений в поисках соулмейтов в общаге. Также юрфак подарил мне много полезных знакомств: всё-таки, меня знали как очень одарённого студента, который держался в стороне от всех из-за какой-то личной трагедии. Эта жалость свела меня со многими нужными людьми. На втором курсе я решился использовать этих нужных людей. Куратор вообще считал меня очень ответственным человеком и не смог отказать. Он вертелся в тех кругах, где люди занимались пропавшими соулмейтами. Куратор познакомил меня с женщиной, которая обещала помочь. Я протянул ей конверт, пришедший на совершеннолетие, с особой гордостью, словно там был чек на кругленькую сумму, а не известные мне инициалы, код и город мёртвой девочки, которая умерла восемь лет назад. Это выглядело так, будто мы снимали какой-то сериал о любви. Мне согласились помочь. Я бы тоже очень хотел, чтобы эта грузная тётенька оказалась потомственной ведьмой, имеющей воскрешать людей, но она просто имела доступ к архивам. Когда куратор передал мне координаты места на кладбище, мой сериал о любви лишили финансовой поддержки и закрыли. Я не стал прогуливать пары ради какой-то мёртвой девочки с голубыми глазами. Она и так достаточно насолила мне в жизни. Я хотел забежать на пять минут, посмотреть в лицо этой несчастной и сказать ей, что я всё-таки не один. А она пусть сдохнет хоть ещё десять раз. Вечером на кладбище очень тепло и сыро. Я держу в руках букет цветов, скорее как признак глубокого сожаления, чем любви. Нахожу по навигатору, координаты к которому выдала мне женщина, могилу своего соулмейта. И сглатываю. Эрдэ, моя девочка с голубыми глазами, ангел во плоти, оказывается вычурным мужиком на пятнадцать лет старше меня. Какой-то немой крик подступает к моему горлу после десятиминутного молчания. Нет, это вполне то, что могло произойти — казалось бы, куда хуже? Я падаю на землю и захожусь шипением, звук которого нарастает с новой силой. Мои щёки, прикушенные вот уже десять минут с обратной стороны, кажется, лопаются. Я не верю, и когда поднимаю лицо, чтобы проверить, не ошибся ли я, чувствую, как к мокрым щекам прилипла кладбищенская земля. Я не могу припомнить тот момент, когда начал кричать в голос. Осознав это, я молюсь только о том, чтобы мой крик был достаточно громким — пусть этот ублюдок, как минимум, перевернется в гробу. Это он во всём виноват! И в том, что я остался один, и в том, что я лучший студент, и даже в том, что я до сих пор жив. Под фотографией читаю: «Встретимся в аду, сукины дети», и начинаю рыдать так, будто никто не видит. Странное чувство присутствия Эрдэ, уже не милой девочки, которую я пытался полюбить даже после её смерти, заставляет меня театрально плакать на протяжении часа. Мне становится не по себе от того, что этот человек удостоился моей искренней детской любви. Так противно от своего соулмейта, который даже с могильной плиты усмехается надо мной, тошнит от самого себя — наивного дурачка, специально надрывающегося много лет спустя. Слишком подло для человека, которого я никогда не видел. Соулмейты не приносят счастья. Это лишь самовнушение. Игра кого-то там сверху, чтобы заставить нас размножаться. Я просыпаюсь на земле, обнимая холодный и мощный могильный камень.