Она звала его папой

— Я люблю тебя! Ей послышалось? Имельда знала, как именно это произойдёт, долго планировала. Они с этим человеком непременно будут женаты, и она возьмётся контролировать столь важный и деликатный процесс, чтобы избежать боли и прочих неудобств. Неважно, во сколько лет она станет женщиной, если к этому моменту она уже будет замужем. Но она никогда не думала, что всё это будет… так. Она ощутила, как чужие руки пробрались под её длинную юбку и задрали её до середины бедра. По оголившейся коже пробежался едва ощутимый холодок. Имельда выдохнула то ли с возмущением, то ли с желанием — сама так и не поняла, — но, так или иначе, это было расценено как призыв к действию. В следующую же секунду она почувствовала, как чужие пальцы захватили резинку трусов и потянули их вниз, и тут же подскочила на месте, нервно натягивая трусы обратно. — Мне нужно… У меня занятия по фортепьяно по понедельникам, — быстро сообразила она, что сказать. — Чуть было не забыла про них. — Я думал, ты не слишком-то увлекаешься музыкой, — недоверчиво сказал Гектор. — Да, ты прав, но мама и папа заставляют меня… Я должна быть всесторонне развитой, чтобы жить хорошо. — Странная ты, — хихикнул Гектор. Он умилённо улыбнулся ей и щёлкнул её по носу. У Имельды было такое лицо, словно она съела что-то не то, и теперь её тошнит. Она мысленно простила себя за это — опыт опытом, а ощущения неприятные. Будто тебя собирались использовать; ведь мама твердила ей, что мальчики в таком возрасте только об этом и думают, отсюда и неуспеваемость в школе и хамское импульсивное поведение. Но с ней-то этого не могло случиться, правда? Она первая красавица Санта-Сицилии, пускай даже никто не провозглашал её таковой в их маленьком городке(мама всегда говорила ей, что она — идеальная), такая порядочная, из хорошей семьи, с ней нельзя было так поступать, да и ни у кого не хватило бы смелости. Как оказалось позже, у кое-кого всё-таки набралось. Она смотрела на Гектора с испугом в глазах, он на неё — с непониманием. Что такого случилось, Имельда? Всего пару мгновений назад ты была такой ласковой и покладистой, а теперь готова забиться в угол. У Гектора лицо было ещё немного припухлое, не до конца огрубевшее, родинки под левым глазом и нижней губой, прямой нос и почти незаметные веснушки на переносице и щеках. В Мексике было много солнца, и открытые части тела неизбежно покрывались веснушками, попадая под его лучи. У Гектора были волосы чёрные-чёрные, ершистые, и, если кто-то пробовал запустить в них гребень, он непременно застревал в этой спутанной копне. Впрочем, такая прическа придавала ему особого шарма, и Имельда считала, что без неё он будет лишён своей особенной привлекательности. Хотя, как знать. Людям с такой, как у него, харизмой трудно лишиться своей привлекательности, просто сменив причёску. Гектор ей нравился. Он был многим похож на других парней, но в то же время обладал ярко выраженной индивидуальностью, тем, что отличало его от других. В Санта-Сицилии многие обучались музыкальному ремеслу, но играть на гитаре так, как играл на ней он, не умел никто. Сам он утверждал, что способен сыграть порядочную партию на последней струне, если остальные порвутся, но проверять этого никто не бросался — не было смысла, все и так знали, что он мог. Гектор был виртуозом в свои шестнадцать; он играл на гитаре с девяти лет, с момента, когда его отец соорудил этот инструмент, и с тех пор гитара видоизменялась из года в год, и единственное, что оставалось в ней прежним — белая краска на всём периметре. Гектор колдовал над её дизайном, бывало, по нескольку часов, набрасывал эскизы узоров карандашом, выводил их чёрной краской; если не нравился результат — наносил поверх рисунка ещё один слой белой краски и начинал сначала. Он таскал её за собой везде, и каждый раз, когда кому-то срочно требовалась музыка, гитара по обыкновению была у него под рукой, и он играл на ней. Он играл всё, что скажут — от придуманных и коряво напетых в ту же секунду мелодий до легендарных бардовских песен. Всем становилось уютно и весело, когда рядом был Гектор, но ещё веселее становилось тогда, когда к нему подключался Эрнесто. — Ты собирался… — Имельда нервно сглотнула, заправив непослушную прядку за аккуратное ушко. — Нет, — перебил её Гектор. — Нет… Не знаю. Просто ты такая красивая. Эрнесто был возмужалым парнем. Если на подбородке Гектора присутствовал лишь лёгкий пушок, Эрнесто уже давно заимел колючую щетину. Они с Гектором крепко дружили, но последний испытывал скорее мучения от такой дружбы, чем удовольствие. Эрнесто преуспевал везде. Некоторые считали, что это потому, что он талантлив, а человек талантливый, как известно, талантлив во всём. Когда он присоединялся к компании Гектора, на того всегда падала его непроглядная тень, и вот уже не Гектор был душой вечеринки, а подоспевший Эрнесто. Гектор вовсе не обижался, наоборот, он любил его всей душой. Казалось, с появлением Эрнесто в радиусе нескольких метров исчезают все его волнения и тревоги: тот не давал ему повода загрустить и уйти в себя. Они почти не ссорились. Отчасти благодаря Гектору, который старался не обращать внимания на его вспышки гнева и шёл на уступки, даже если это причиняло ему дискомфорт. Гектор считал, что Эрнесто всегда учитывает его чувства, потому и извиняется каждый раз, как вспылил, но сам Эрнесто прекрасно знал, что им движет. Пожалуй, он раньше всех понял, что Гектор — это, в первую очередь, хороший механизм для восхождения по карьерной лестнице. Он стоит на подпевках, пока ты находишься в центре внимания. Удерживать его рядом выгодно, тем более, когда не нужно прилагать к этому никаких усилий. — Вы провели понедельник вместе? — Гектор сжал гриф гитары ещё крепче, так что струны больно впились в его ладонь. — Без меня? — Имельда этого захотела, — спокойно сказал Эрнесто. — Бесполезно сопротивляться женской воле и… женским чарам. Он расплылся в улыбке, больше напоминающей оскал на хитрой морде лисы. — Но ведь… у неё занятия по фортепьяно по понедельникам. — Правда? — наигранно удивился Эрнесто. — Она мне ничего об этом не говорила! Эрнесто прихлёстывал за этой первой красавицей, и она охотно шла ему навстречу. Впрочем, не нашлось ещё в Санта-Сицилии человека, способного устоять перед его обаянием. Имельду привлекала его поджарость, инициативность, щетина на молодом лице. Гектор думал, что будет ещё с неё — не она первая и не она последняя, ему ли не знать, как Эрнесто обходится со своими пассиями! Но Эрнесто стоял перед ней на коленях. Он вплетал полевые цветы в её длинные волосы, потакал всем её хотелкам — и ничего особенного, повторял себе Гектор, — и постепенно Имельда из стойкой девушки превратилась в ту, что тает в его компании, как сахар на солнце. С Гектором она не могла испытать такого. Но одна лишь мысль о том, что он касался её в таком смысле, вгоняла в краску. «Просто ты такая красивая…» Гектор видел красоту в её личности: такая она неприступная, правильная, принципиальная. Его восхищало это — Имельда легко могла дать пощёчину, сильно вспылив, отточила танго, позавидовав самой Фриде Ка́ло, не постеснялась бы станцевать с ним босиком на пыльной грунтовой дороге посреди ночи. Гектор не воспринимал её как женщину. Она была равной ему, даже выше, и вот уже не он заигрывал с ней, а она всячески соблазняла его, причём так успешно, словно с рождения обладала талантом к этому. Наверное, Гектор хотел не овладеть её телом, а слиться с ним, и это был бы уже не просто секс, а новая, совершенная форма близости. Но у Имельды по понедельникам были занятия по фортепьяно, которого в её доме сроду не было, и быть близкой она выбирала с тем, кто грезит о её безупречной талии, а не об утончённой душе. Да и вообще, считала она сама, душа — это бесполезно; красота правит миром, а внутренний мир — это понятие собирательное, и формировать его — задача других. Им было шестнадцать. По-настоящему — только Гектору, условно — троим. Имельда собирала вишню для пирога, когда её юбка высоко задралась, и мальчикам открылся вид на её гладкие ягодицы. — Насчёт понедельника... — Эрнесто сразу же покраснел, но старался не показывать своего смущения. — Не будет никакого концерта. — Я так и знал, — сказал Гектор огорчённо. — Только вот что: у неё занятия по фортепьяно по понедельникам. — Она не играет ни на одном инструменте, Гектор. — Да, точно. Я снова забыл. Имельда одёрнула своё платье с невозмутимым видом. Они с Гектором встретились взглядами. — Когда я стану матерью, — сказала она, — я назову своего ребёнка Мигелем. — Мигель... — повторил Гектор, как бы пробуя это имя на вкус. — А если родится девочка? — спросил Эрнесто. — Тогда Коко. — Коко? — усмехнулся Гектор по-доброму. — Курочка говорит «ко-ко». Имельда наградила его снисходительным взглядом и раздавила зубами сочную вишенку. Однажды Гектор проснулся посреди ночи и побежал через две улицы к её дому. Он бросил пару камешков в её окно и дождался, пока она проснётся. Ставни открылись. Наружу высунулась её аккуратная, взлохмаченная после сна, голова, и Имельда сонно хлопнула густыми ресницами, высматривая что-то вдали. — Я здесь! — шёпотом крикнул Гектор. Она опустила взгляд. Гектор выпрямился, и их лица сравнялись. Не дожидаясь её реакции, он прижался к её губам в нежном, но в то же время настойчивом поцелуе, и она, ещё не успевшая осознать даже, в котором часу ночи происходил этот произвол, с удовольствием отвечала ему. Её ладони лежали на щеках Гектора, и она открыла для себя, что кожа у Гектора очень мягкая, намного мягче, чем кожа Эрнесто, у которого щёки колючие и сероватые из-за накопившихся волосков. А ещё Гектор целуется потрясающе, и губы его сминать и оттягивать так приятно… Она разорвала поцелуй с тихим чмоком и тут же скрылась в глубине своей комнаты. Гектор приподнялся на носочках, пытаясь разглядеть в темноте, чем она занимается. Имельда нарыла в своей шкатулке яркую красную помаду, которой ей запрещала пользоваться мама во избежание косых взглядов, подскочила к окну и демонстративно провела ею по губам. Гектор завороженно наблюдал за тем, как заострённый стик плавно прокатывается туда-сюда и оставляет за собой яркие дорожки красного цвета. В приглушённом свете фонаря, свисающего с маркизы, Имельда казалась ещё привлекательнее, чем прежде. Она щёлкнула колпачком, отставив помаду в сторону, и ещё раз поцеловала Гектора, на этот раз коротко и нетерпеливо. Гектор провёл пальцами по губам — словно он докоснулся до жирного воска, хотя всего лишь испачкал их в помаде. Имельда громко рассмеялась, находя это забавным. Помада размазалась по его щеке, а взгляд у Гектора был такой, словно этой помадой красила губы сама святыня. — Что ты тут делаешь, Гектор? — наконец спросила Имельда. Гектор уже успел слизать часть помады с губ. — Просто пришёл повидать тебя. Лямка сорочки соскочила с её плеча. Имельда занесла руку, чтобы её поправить, но остановилась, заметив, что Гектор приковал к ней пристальный взгляд. Одним плечом она сжала груди, и теперь из-под ткани сорочки выглядывала привлекательная ямочка между ними. Её острые ключицы также выступили вперёд, и Гектор чуть не сошёл с ума от вида маленьких аккуратных родинок, что расположились на них. Если бы Эрнесто узнал, он бы убил его. — Эй, Гектор. Имельда мягко окликнула его — она явно говорила на каком-то особенном языке, иначе Гектор не мог объяснить, почему её голос звучал так соблазнительно, — и бросила ему тюбик этой самой помады. Он ловко поймал его и крепко сжал в кулаке. Хотя он старался сохранять самообладание, его руки предательски дрожали, а дыхание было уж слишком шумным. Господи. Он всего лишь получил тюбик помады, но уже считал, что цель всей его жизни была достигнута. Позволь, позволь мне поцеловать тебя ещё раз! Ставни захлопнулись прямо перед его носом. Он провёл по гладкому дереву ладонью и закрыл глаза, представляя все те непотребства, которые могли бы произойти, будь он хоть немного смелее. Наверное, не так уж и сильно он выделялся среди её поклонников. В эту же ночь Гектор написал песню. Он поделился ею с Эрнесто, выложив перед ним расчерченный лист с записанными аккордами, и тот, конечно же, внёс туда свои корректировки. Гектор уже тогда знал, что ничего менять в песне не будет, но на всякий случай поблагодарил его за участие. — Песня Безумца… Что за название? — ядовито хмыкнул Эрнесто. — А что не так? — Да, вот ещё что… Если будешь представлять эту песню публике, — а я знаю, ты будешь, — не забывай упомянуть, что я тоже являюсь автором. Гектор чуть было не поперхнулся воздухом. — Но это моя песня! — А как ты хотел, приятель? — Эрнесто развёл руками, вроде как он не при делах. — Это не только хобби, мы будем зарабатывать этим, когда станем старше! Лучше сразу обозначить доли нашего гонорара… — Неужели ты ищешь выгоду даже в этом, Эрнесто? — Конечно, Гектор! Я всегда думаю наперёд. Гектор смиренно кивнул, решив, что он запишет его в соавторы позже. Якобы «запишет». Но Эрнесто как назло протянул ему ручку, как будто хотел убедиться, что Гектор действительно выполнит обещание, которого даже не давал. А лучший способ убедиться — проконтролировать это. Движения Гектора стали раздражающе медленными, он скрепя сердце взял ручку и потратил время даже на то, чтобы просто рассмотреть её. Эрнесто то и дело кивал на бумагу с текстом, мол, пошевеливайся. Гектор макнул ручку в чернильницу и прислонил перо к листу. — Ну же! Он резким движением начиркал имя Эрнесто и отбросил ручку в сторону. Эрнесто выхватил лист из-под его носа, поднял его над головой и заверещал на всю классную комнату: — Мы придумали новую песню! Все с любопытством обернулись. Гектор сломал карандаш от злости. — Я придумал, — тихо сказал он. — Что-что? — как будто издеваясь, переспросил Эрнесто. — Кажется, я не расслышал. — Нет, ничего, — сдался Гектор. — Наверное, сквозняк. Никому бы и в голову не пришло говорить о сквозняке в этот жаркий погожий день, но Гектор сделал это лишь для того, чтобы ему угодить. Он вообще имел тенденцию всем угождать, практически не считаясь с собственным мнением, но повторял себе, что всё в порядке, пока ход его мыслей определяет он, а не кто-то другой. Вдруг дверь открылась, и в класс вошла Имельда. За ней сразу же потянулся шлейф аромата её духов. Она прошла к своей парте, бросив на Гектора торжествующий взгляд, и отвлеклась на разговор с приятельницей. Гектор продолжал смотреть на неё даже тогда, и Эрнесто коротко кашлянул, привлекая его внимание. — Сегодня понедельник, — напомнил он как бы между прочим. — Да, — кивнул Гектор. — У неё занятия по фортепьяно по понедельникам. — Она не играет на грёбанном фортепьяно… — Может, она планирует? — с надеждой предположил Гектор. — Я мог бы- — Я точно знаю, что обычно она планирует на понедельник. Гектор мысленно поругал себя за несдержанность. Теперь Эрнесто усомнится в уровне доверия между ними. — Нет, я могу поклясться, что все продукты в моём доме свежие! Он оглянулся назад. Имельда вытянулась по струнке от напряжения, и только сейчас он заметил, насколько бледным было её лицо. Регина придерживала её за плечи, а сама Имельда то и дело потирала горло, будто боялась, что её… вырвет? Он тут же озаботился тем, чтобы отвести её к врачу, но, как только он поднялся из-за парты, Эрнесто надавил на его плечо, заставляя сесть обратно. — Я разберусь, — коротко сказал он. Гектор никогда не думал, что опустится до того, чтобы подглядывать за женским туалетом. К счастью, у него было весомое оправдание. Имельда склонилась над унитазом, а Эрнесто придерживал её косы, и тут Гектор понял. Имельда была беременна. Теперь оставалось только надеяться, что она действительно съела что-то не то, но, как по заказу, Имельда громко разревелась и сообщила, что такое состояние преследует её вот уже неделю, а менструация задерживается около трёх. Вот почему она так часто отпрашивалась в туалет на уроках и практически не гуляла. — Это позор! — закричала она в истерике. — Позор! Нет, мысленно сказал Гектор, не позор. — Не в замужестве! В шестнадцать лет! Но дети — это счастье, Имельда. Сам Бог ниспослал тебе это. — Но я сама ребёнок, Эрнесто! Гектор ворвался внутрь, чем ошарашил обоих. — Я мог бы… Стать крёстным отцом? Имельда разрыдалась ещё громче. Эрнесто запустил пальцы в курчавые волосы от бессилия и поднял взгляд к потолку. — Чучело огородное… — выдохнул он со злостью. Вот так они и приняли эту новость: совсем юные, потерянные, в школьном туалете. Чучела огородные. Гектор даже в выглаженной школьной форме выглядел нелепо, не говоря уже о его обычных шмотках, вроде широких штанов с заплатками и цветастых туник. Имельда носила под сердцем ребёнка — ребёнка! — и до сих пор злорадствовала над девочками, которые в школе имели репутацию серых мышек. Это точно: Имельда была ребёнком. Они все были детьми. Её снова вырвало, и Гектор бросился к ней, запаниковав, как вдруг что-то выпало из его кармана и со стуком ударилось об кафельный пол. Он нервно сглотнул. Эрнесто с леденящим душу спокойствием поднял тюбик красной помады и, внимательно изучив его, перевёл на Гектора испытующий взгляд. — Я… — Молчи. И, не сказав ни слова больше, он вышел. Спустя неделю он сделал Имельде предложение. Для того, чтобы выскочить замуж так рано, нужны были объективные причины, и, когда правда о её беременности раскрылась, семья Ривера потребовала срочного заключения брака. И Эрнесто встал перед ней на колено. Встал посреди школы, когда она, изнеможённая семейными ссорами, позеленевшая от рвотных позывов и общего недомогания, просто не была готова к новому потрясению. Он надел кольцо на её безымянный палец — кажется, это было кольцо из их семейной шкатулки, — и она печально склонила голову, уже наполовину Имельда Ривера де Ла Крус, и на последнем издыхании произнесла это роковое «да». У Гектора от неё была лишь одна помада. У Эрнесто — ребёнок, её уменьшенная копия, оплот счастья в семье. Только Гектор чувствовал, что в ближайшие годы он будет куда счастливее. Хотя Имельда осознавала важность образования, в глубине души она верила: её красоты будет достаточно, чтобы жить полноценной жизнью. И в один момент она отреклась от всего, к чему так стремилась: от будущей независимости, влиятельности, успешности. Её жизнь кончилась. И началась жизнь Коко де Ла Крус — её маленькой дочери, которая вообще-то должна была стать Мигелем. Эрнесто уже тогда пропадал из дома на долгие месяцы и пытался увезти из Санта-Сицилии и Гектора, но тот упрямо отказывался, предпочитая находиться рядом с Имельдой в этот трудный период. Именно ему она звонила в три часа ночи с просьбами принести ей банку тушёнки или просто развеселить её, потому что она проснулась от ночного кошмара, расплакалась и теперь ей одиноко и грустно. И Гектор приноровился бесшумно передвигаться, потому как такие желания у неё возникали всё чаще и чаще, и уходить из дома глубокой ночью стало чем-то обыденным. И Имельда знала, что она, как и всякая порядочная жена, должна покорно дожидаться своего мужа, скучая за глупыми журналами или вязанием, но часто она представляла, что её муж — это Гектор, которого ждать не нужно, потому что он и так рядом, и который любит её, а не только делает вид. В тайне ото всех она снимала обручальное кольцо и погружалась в воспоминания о тех днях, когда они ещё были свободны от тягот ответственности, когда она могла целоваться сразу с двумя парням: с одним — днём, с другим — вечером — и не испытывать угрызений совести. Но пинающийся ребёнок возвращал её в реальность, и она клала ладонь на живот и неосознанно улыбалась, потому что кому-то только предстояло испытать эти чудесные мгновения. Так родилась Коко. Без Эрнесто, в её же комнате, где она маялась от безделья, когда отошли воды. Гектор не отпускал её руку, даже когда она поносила его на чём свет стоит и орала так, что он мог лишиться слуха в любой момент(а для музыканта лишиться слуха — всё равно что умереть), и Имельда чуть было не потеряла рассудок, но тут же отрезвела, когда услышала пронзительный детский плач. Она всегда считала, что уродливее новорождённых детей нет никого на свете, но, увидев свою Коко, она вдруг поняла: это самое прекрасное создание из всех, что она когда-либо видела. Гектор икнул, пребывая в трансе пару минут, но потом страдальческое выражение его лица сменилось заинтересованным. Коко завернули в кокон из простыни, и Имельда прижала её к своей груди, как самое ценное сокровище. Пожалуй, она и была её самым ценным сокровищем. — Отец? — с улыбкой обратился к Гектору доктор. — Нет-нет, что вы, — тот вяло помотал головой. — Мне только недавно стукнуло семнадцать. Вся жизнь впереди. «Вся жизнь впереди». Только пять лет назад мир мало-помалу оправился от войны, и хотя никого из гражданского населения Мексики, кроме участников тыла, она никак не затрагивала, новости с фронта крутили по радио круглые сутки. Имельда помнила их отрывками — была слишком маленькой, чтобы обращать внимание на такие скучные вещи, как радио; но ещё с малых лет мать повторяла ей: война — это тоже жизнь. И нищета — это жизнь, и голод. И жизнь не заканчивается на каких-либо потрясениях, она просто преобразуется, и человеку больше ничего не остаётся, кроме как приспособиться. Её нельзя обвинить в том, что Бог послал ей ребёнка в столь юном возрасте. С ребёнком совладать гораздо труднее, чем с той же гитарой. К ней нельзя относиться предвзято только поэтому. Её Коко — это тоже жизнь. — Мне тоже исполнилось семнадцать в этом году, в июне, — сказала она. — И я мать. Доктор ответил ей с той же улыбкой. — Разумеется, вы мать. Я только что наблюдал за тем, как вы производили на свет этого ребёнка. И я ни в коем случае не призываю вас стыдиться этого… — Умоляю, избавьте меня от пустых разговоров! Она махнула рукой и закрыла глаза лишь на секунду, но сама не заметила, как заснула. С этого момента Гектор буквально поселился в их доме. Он приходил сюда каждый день, уже немного оправившийся от потрясения, катал Коко на руках, дразнил её, и она смеялась. Её детский счастливый смех был для Имельды отрадой. Эрнесто, казалось, появился дома лишь на секунду, вывалил из кошелька заработанные деньги, холодно поприветствовал своего ребёнка и снова умчался колесить по всей Мексике. Она и не замечала, как быстро пролетали месяцы, проведённые с ним. Не пропустил он только её крещение, чтобы не опозорить семью окончательно, да и то, услышав, что Гектор собирается стать её крёстным отцом, наплёл всем, включая священника, что у него внезапно образовалась гора неотложных дел, и сбежал практически сразу после окончания церемонии. Но Имельда уже и не обращала внимания. Коко называла Гектора папой — и этот папа был рядом всегда. Он обучал её музыке, хотя она не понимала ни слова из того, что он говорил, и только хлопала своими большими глазами, то и дело пытаясь взобраться к нему на колени. — Нет, Коко! Я уже держу гитару! И Гектор играл ей. Лучший гитарист Санта-Сицилии играл её дочери, только ей одной… — Твоя доля. Эрнесто вручил ему пару смятых купюр. Он вернулся из путешествия совсем недавно, и сейчас подсчитывал и делил заработанные в нём деньги. — Так мало… — расстроенно протянул Гектор. — Ты же сам говорил, что за искусство не платят! — Я живу не в роскоши, Эрнесто, — грустно улыбнулся Гектор. — Всё-таки это я сочинил большинство мелодий. Разве нельзя уступить мне больше? Эрнесто придирчиво сощурил глаза. Он окинул его оценочным взглядом с ног до головы, прикинув, во сколько бы ему обошёлся труд Гектора, не будь он таким жадным, и мысленно вычел из этой суммы пару десятков. Он достал из своего кошелька ещё несколько купюр, и Гектор принял их, как божий дар. — Можно купить столько наборов струн… — Тебе уже восемнадцать, Гектор! Пора задумываться о вещах более серьёзных, чем струны. Ты мог бы вложить эти деньги куда угодно. — Да, я знаю. Мне восемнадцать, я совершеннолетний, теперь никто не вправе судить меня за мои решения. Поэтому я хочу вложить эти деньги в свою гитару. Эрнесто снисходительно хмыкнул. — Я люблю тебя, Гектор! — Я уезжаю выступать. Через три дня. Они сказали это практически одновременно. Гектор попросил повторить, а Имельде ничего повторять и не надо было — c первого раза услышала. Она робко поправила укрывающий её плечи платок и опустила взгляд в пол, чтобы не выдавать разочарования. — Конечно. Ты уже собрал вещи? — У меня не так много вещей. Главное не забыть гитару. Она заставила себя улыбнуться, хотя в тот момент ничего не казалось ей смешным. Она знала, что однажды Гектор захочет вырваться на свободу. Человека такой натуры угнетает длительное нахождение в одном месте, и неважно, насколько оно родное. Он начинает тосковать по видам, которых никогда не видел, и по людям, которых никогда не знал. И уедет он или останется, ни капли от неё не зависело. Он ведь не спросил, нуждается ли она в нём сейчас, просто поставил перед фактом. «Я уезжаю выступать. Через три дня». — Так что ты хотела сказать? Что-то важное? — Должно быть, тебе послышалось. — Со слухом у меня пока всё в порядке. Имельда замялась на пару секунд и сказала: — Коко… Она произнесла своё первое слово пару дней назад. Лицо Гектор просияло. — Правда? Какое? — Гитара. И, словно почувствовав, что разговаривают о ней, в комнату неуклюже вбежала Коко. Она быстро перебирала своими крошечными ножками, и Гектор с лёгкостью подхватил её на середине пути и закружил на руках. — Коко! Моя Коко! На этот раз Имельда не сдержала улыбки. Она смотрела на рослого девятнадцатилетнего юношу, прижимающего крохотную малышку к своей груди, и поражалась, насколько же гармонично они смотрелись вместе. «Ну почему мой муж не ты?» Гектор понемногу вырастал из подростковых привычек, мужал телом. Он стал носить классические штаны и рубашки, только в туфлях появлялся редко, аргументируя это тем, что они вечно ему натирают, поэтому ходил босиком. Имельда сходила с ума от его фигуры: рубашки свободного кроя, заправленные в узкие брюки, выгодно подчёркивали его стройную талию, а ткань брюк с вертикальной полоской визуально удлиняла крепкие ноги. К такому образу он добавлял шляпу и носил её не снимая. Гектор вытянулся за пару лет, детская припухлость его лица пропала, уступив место более резким чертам, но сам он неизменно оставался человеком широкой души и доброго сердца. По прошествии трёх дней Имельда проводила их с мужем в путешествие, и впервые за два года её дом показался ей полностью опустевшим. Коко перестала смеяться без повода, и только потом, во сне, она на самом деле произнесла своё первое слово, и этим словом действительно было слово «гитара». И все, кроме Имельды, пропустили этот момент. — Я тебе говорю: ты берёшь не те аккорды, поёшь не в той тональности! — А я тебе говорю, что это моё видение песни! Спустя несколько месяцев дом снова заполонил шум. Эрнесто и Гектор начали ругаться ещё до того, как переступили порог, и Имельда выглянула из кухни с обеспокоенным видом. — У тебя не может быть своего видения моих песен, Эрнесто! Не додумывай за меня! — Это не только твои песни! — Я написал их! И уж изволь, мы будем играть их по моим правилам! — Я всего лишь предлагаю идеи! — Нет, Эрнесто, ты мои идеи коверкаешь и выдаёшь их за свои! Есть разница! Я уже много раз повторял тебе и повторю ещё: ты можешь присвоить себе хоть все деньги, что нам удалось заработать, у тебя, в конце концов, дочь растёт, семью кормить надо, но знай: я не люблю, когда меня водят за нос, и на сей раз терпеть это не намерен! И, как только наступила эта гнетущая тишина, как обычно и происходит после любой ссоры, они услышали детский плач. Коко стояла посреди коридора и громко плакала, запрокинув голову как можно более высоко и как бы говоря этим: вы довели меня до такого, вы, такие большие и злые взрослые. — Коко… Гектор наклонился и протянул к ней руки, но Коко отпрыгнула в сторону, не позволив и пальцем себя коснуться, и спряталась за юбкой матери. — Ребёнок не любит, когда при нём ругаются, — с умным видом сказал Эрнесто. — Она испугалась тебя. Гектор перевёл на него тяжёлый, немигающий взгляд. — Можешь и дальше строить из себя знатока, повторять элементарные вещи по нескольку раз бывает полезно — быстрее запоминаешь. Жаль только, что ты столького не знаешь, — сказал он и вышел из дома, захватив с собой одну лишь гитару. Эрнесто почувствовал себя глубоко оскорблённым, в то время как Имельда, наоборот, гордилась тем, что Гектор наконец поставил её мужа на место, и сохраняла при этом непроницаемое лицо. Сейчас в её интересах было успокоить дочь, причём сделать это так, чтобы она почувствовала, кто обладает истинной властью в доме. — Вы привезли сувениры, которые просила Коко? — чопорно спросила она. — Да, любимая, — процедил Эрнесто. — Гектор выбирал. Всякий порядочный муж поручает выбор сувениров своему лучшему другу, с которым его жена в его отсутствие… — Скажешь ещё хоть слово, и я тебя… Коко, поиграй в комнате, взрослым нужно поговорить. Коко послушно прошмыгнула в свою комнату и плотно закрыла за собой дверь — ослушаться маму было нельзя. — Всякий порядочный муж не обвиняет свою жену в неверности! — тут же распалилась Имельда. — Гектор лишь друг семьи, и нет ничего такого в том, что Коко любит его! — Неужели? Ничего такого в том, что Коко любит «друга семьи» больше, чем родного отца? — А что ты сделал для того, чтобы она любила тебя? Эрнесто открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут же его захлопнул. Потому что сказать было нечего. Так и пролетел год. Им исполнилось двадцать, и Эрнесто стали узнавать не только на улицах Санта-Сицилии, но и в других городах. Всё вернулось на круги своя: Коко привязалась к Гектору ещё больше, Эрнесто и знать не знал о своей семье. Их с Гектором песни приобретали большую известность, и однажды, перед очередным отъездом Гектора, Коко услышала сочинённую для неё песню «Не забывай». — Просто должен я идти, не забывай, не плачь и не грусти! Она напевала её своим игрушкам, кружась с ними в танце, и представляла, что танцует с Гектором. — Пускай в далёком я краю, любимая моя, ты знай, что песни я пою лишь только для тебя! Плюшевый медведь смотрел на неё глазами-бусинками. — Когда я вырасту, я тоже буду музыкантом, сеньор Мигель, и вы будете музыкантом. Мама говорит, что я ещё слишком маленькая, чтобы что-то загадывать, но я знаю: мама любит папу и любит папину музыку. Только в этот раз папе не стоит уезжать. Коко поделилась своими переживаниями со всей семьёй, но никто, кроме Гектора, не воспринял её всерьёз. Но даже он, хоть и испытывал внутреннее беспокойство, в итоге сказал ей, что переживать не о чем. Когда он уже почти преодолел ступени, ведущие в вагон поезда, она вцепилась в его ногу с криком «Не уезжай!». — Коко, моя дорогая, — ласково сказал он, — я вернусь совсем скоро, не успеешь оглянуться! — Нет, ты не вернёшься! — твердила Коко, громко плача. — Не приедешь обратно! — Ну что за глупости… — Не уезжай! Штанина Гектора уже пропиталась её слезами. Он неуверенно переместил одну ногу на ступень ниже, уже собираясь сойти, как вдруг раздался предупреждающий гудок поезда, и из громкоговорителя сообщили, что состав готов к отправке. — Быстрее, пожалуйста, — мягко поторопил его проводник. — Он вернётся, — сказала Имельда, положив руки на плечи Коко. — Обещаю, — сказал Гектор как можно увереннее и вошёл в вагон. Всю дорогу его мучали тревожные мысли. Людный перрон, Эрнесто в подозрительно доброжелательном расположении духа, плачущий ребёнок, который кричит ему: «Не уезжай»… — Ты мертвецки бледен, приятель, — заметил Эрнесто. — Тебя тошнит? — Поезд поднимается в горы. Ты знаешь, я всегда страдал от горной болезни. Эрнесто пожал плечами. От скуки они пару раз плотно перекусили, повторно настроили свои гитары, обсудили Фриду Ка́ло. Гектор сказал, что любил носить юбки, когда ему было четырнадцать; Эрнесто был даже не удивлён. Мама Гектора никогда не препятствовала его странностям, но его отец был более консервативен и строг, поэтому все его юбки рано или поздно мама перешивала в штаны, а платья — в туники. Вот почему Гектор всегда был одет так ярко. Он с радостью сообщил Эрнесто, что прихватил с собой пару платьев, и предложил дать в них хотя бы один концерт. Тот категорически отказался. Гектор сделал вид, что сильно расстроился, но на самом деле он уже давно перестал считать, что слова Эрнесто играют в его жизни хоть какую-то роль. Они и раньше не особо ладили в путешествиях, а теперь и вовсе разделились на две самостоятельные стороны, каждая из которых вполне могла поступить так, как ей вздумается, и не предупредить об этом другую. Так Гектор и сделал; свой второй концерт он дал в платье и даже столкнулся с некоторыми поклонниками после его окончания, но отказал в свидании всем и ушёл в гостиницу, демонстративно виляя бёдрами. Не передать словами, как Эрнесто был зол на него. Но у Гектора не было сил ругаться. Он тут же уснул, как только его голова коснулась подушки, и больше они об этом не заговаривали. Гектор становился звездой, действительно востребованной фигурой в рядах музыкантов Мексики, и Эрнесто это не нравилось. Люди смотрела на Гектора, а не на него. Люди любили Гектора, первее замечали его на улицах, просили автограф только у него одного, словно Эрнесто представлял для них пустое место. Как-то раз, на экскурсии по городскому террариуму Мехико, он услышал, что яд обитавшей там кобры так ядовит, что хватает пятнадцати минут, чтобы человек скончался после первого же укуса. — Мощная скряга! — присвистнул Гектор, поднося полароид к вольеру. А что, подумал Эрнесто, мы ведь не друзья с ним, что бы он там ни думал. Отец учил меня избавляться от конкурентов сразу же, как только появляется такая возможность. В тот же день он выкупил семь миллилитров яда у местного контрабандиста и вдруг сделался совсем шёлковым. Гектор, конечно же, не перестал поражаться таким изменениям, но молчал — не донимать же его без причины. Отгремели и другие концерты. На этот раз они заработали даже больше, чем в всех остальных путешествиях вместе взятых, и Гектор, привыкший жить по принципу «всего хорошего — понемножку» вдруг заявил, что им срочно нужно отправляться домой. — Давай, Эрнесто! Тебя дочка, наверное, задалась уже, да и я соскучился по родному краю. Наблюдая за тем, как он копошится со своим чемоданом, Эрнесто в полной мере осознал, что завидует ему прямо по-чёрному. «Тебя дочка, наверное, заждалась уже!» Дочка! У Эрнесто была дочка! И жена у него была, в то время как Гектор мог позволить себе абсолютно всё. Гектор, молодой, перспективный Гектор, не обременённый никакой женой, никакой дочкой… — Ты езжай, у меня остались ещё незаконченные дела. Только выпьем сначала. Гектор отвлёкся на что-то, и Эрнесто, воспользовавшись моментом, плеснул яд в его стопку и тут же залил его текилой. — Ну, будем. — Будем! Гектор осушил стопку в один глоток и поморщился от жгучего вкуса алкоголя. — Ну ничего, — он взял в обе руки чемодан и чехол с гитарой. — Пьяному даже без друга в дороге весело! Эрнесто почувствовал, как его ноги становятся ватными, а сердце стучит об грудную клетку, как бешеное. Может быть, это неполная доза, и ничего серьёзного не случится? Куда ж он без Гектора… Куда ж… Когда они вышли на улицу, Гектору вдруг стало дурно. Он схватился за горло, пытаясь сделать хоть глоток воздуха, но тщетно: яд полностью парализовал лёгочную мускулатуру. Его губы посинели, а на лице проступили синие венки. Он почувствовал, как чужие руки подхватили его, и схватился за ткань рубашки этого человека, издавая жуткие хрипы. Вся жизнь пронеслась у него перед глазами. Мама и папа, школьные товарищи, любимая Имельда, маленькая Коко… Коко! Он обещал вернуться, он сдержит… И всё потухло. Гектор обмяк в руках Эрнесто, бледный, больше не дрожа. И всё закончилось. Эрнесто нащупал пальцами сонную артерию на его шее — нет пульса. Похлопал его по щекам — ничего. Гектор Сапатеро умер. Умер у него на руках, им же убитый. Его бездыханное тело в последний раз свело судорогой, и Эрнесто испуганно взвизгнул, отскочив от него на метр. Голова Гектора ударилась об асфальт. Эрнесто подполз к нему на коленях, чтобы ещё раз убедиться, что перед ним и впрямь труп, и перекрестился на всякий случай. — Господи, сохрани… Он мёртв. Он мёртв! В это же время от кошмара проснулась Коко. — Папа! Папа! Имельда немедленно прибежала в комнату дочери и крепко прижала её к себе. — Гектор скоро приедет, солнышко… — Нет! Нет! Коко схватилась за крестик на шее и крепко сжала его в руке. Имельда ахнула. Она тут же бросилась к телефону и набрала номер гостевого дома, который Гектор сообщил ей в последнем письме. Три гудка. Четыре. Десять. Больше десяти. — А ну отвечай, скотина! — бешено заорала она, мысленно обратившись к Эрнесто. Три гудка. Четыре. Десять. Больше десяти. Она выронила трубку из дрожащих рук. Три гудка. Четыре. Десять. Сброс. Спустя пару дней вернулся Эрнесто. Один. Имельда укуталась в платок и вышла на крыльцо, чтобы его поприветствовать. Эрнесто пробирался по внутреннему двору мелкими шажками, видимо надеясь остаться незамеченным. — Где Гектор? — громко спросила она. Эрнесто остановился, всё так же пряча стыдливый взгляд. — Мама! — послышалось из глубины дома. — Не сейчас, Коко! Я спросила: где Гектор? Она подошла к нему и влепила ему пощёчину. Эрнесто молчал. — Если ты сейчас же не ответишь, я пойду к Сапатеро! Ты знаешь, как он любит своих родителей. Он извещает их обо всём! — Неприлично вот так вламываться в чужой дом посреди ночи. — Да мне плевать, что прилично, а что неприлично! — разъярённо заверещала Имельда. — Клянусь, я придушу тебя собственными руками, если ещё хоть раз вздумаешь меня учить! Я сейчас же пойду туда, и — не дай Бог! — если ты только посмеешь тронуть моего ребёнка хоть пальцем, твои косточки отыщут в могиле! Она двинулась по направлению к деревянным воротам с гордо поднятой головой и вышла со двора. Дом Сапатеро показался спустя пару широких улиц. Она могла пройтись по этому пути с закрытыми глазами и всё равно бы достигла цели. Он не был огорожен, как их дом — все знали, что Сапатеро жили далеко не богато и не имели средств построить забор, — поэтому она свободно миновала их небольшой дворик и громко постучалась в дверь дома. Ей открыл отец Гектора, явно подвыпивший и чем-то глубоко опечаленный. Она бросила на него настороженный взгляд и молча прошла внутрь, придерживая свою юбку. За последние несколько лет внутреннее убранство дома не изменилось: всё такие же голубые стены, мебель в чехлах, изъеденных молью, тусклый свет. Только пыли прибавилось. Она двинулась прямо по коридору, до гостиной, и уже успела засомневаться, что Гектор здесь. Никто её не приветствовал, да и дом стоял в тишине… Она продолжала идти, пока вдруг не застыла на месте напротив комнаты, дверь которой была открыта. Она медленно повернула голову; и закричала. Посреди комнаты стоял деревянный гроб с телом её возлюбленного. Она бросилась к гробу. Гектор лежал в нём в чистой белой одежде со сложенными на груди руками, под которыми находилась свечка. Его голова покоилась на мягкой льняной подушке, кожа была идеально гладкой, словно он в жизни не улыбался, и потеряла румянец. Лицо было спокойным… Нет. Неправда. Это лишь сон, ночной кошмар, такой же, как тот, что приснился её дочери ночью прошлой недели. — Это ты, — прохрипел кто-то рядом, — убила его. Ты, красотка. Имельда чуть было не закричала во второй раз. Только сейчас она поняла, что находилась в комнате не одна. Мать Гектора, некогда молодая и энергичная женщина, всего за неделю превратилась в старуху, обезумевшую от горя. Лицо её осунулось, под глазами залегли глубокие синяки. Она вышла из темноты и протянула к ней руку. Не успела Имельда среагировать, как она дала ей пощёчину, да такую смачную, что она не удержалась на ногах и упала на пол. — Вертихвостка, — презрительно сплюнула Сапатеро. — Вставай. Вставай! Она рывком подняла Имельду на ноги и повела её в сторону главной двери. Униженная, та даже не сопротивлялась. Её вытолкнули во двор; несколько мелких камешков больно впились в её колени, но Имельда стерпела боль. Не будет она перед ними плакать, не дождутся. И оборачиваться не будет, как бы она его ни любила. — И только попробуй ещё раз объявиться на пороге этого дома! Дверь за её спиной захлопнулась. Имельда вытянулась на холодной земле, испачкав своё платье в пыли. — Музыка сгубила тебя, — прошептала она, чувствуя, как её душа разрывается на куски. — А ты меня сгубил. Она появилась дома только спустя два часа, потому как шла очень медленно и часто останавливалась, чтобы проплакаться. Она сказала Эрнесто, чтоб тот убирался из её дома, и выкинула обручальное кольцо в мусорное ведро на его глазах. И Эрнесто взял чемоданы, которые даже не разбирал, и ушёл. Только теперь уже навсегда. Она села за кухонный стол, налила себе коньяка. Выпила. Налила ещё. Картинка с гробом и телом Гектора так и стояла перед глазами. Её не пустили на похороны. Она наблюдала, как тело Гектора предают земле, со стороны, и ушла домой с опустошённым взглядом. Она осталась одна. Без мужской поддержки, денег, конфет для дочери. Её жизнь рухнула во второй раз, только теперь Имельда не чувствовала, что способна восстановиться. Она надела старые штаны своего отца для удобства, поставила стремянку посреди комнаты, взобралась на предпоследнюю ступень и осторожно, стараясь не совершать лишних движений, сняла люстру с крюка. Взяла заранее подготовленную верёвку, обмотала один её конец вокруг крюка и закрепила его тугим узлом. Она спустилась, отставила стремянку в сторону, встала на табуретку… — Мама? Коко застыла в дверном проёме, не понимая, что происходит. — Что ты делаешь, мама? Имельда перевела взгляд на её крохотные ножки, обутые в уже старые, истоптанные сандалии. И вправду, Имельда, сказала она себе, что ты творишь? Она стоически проглотила слёзный ком и спустилась на пол. — Посмотри, котёнок, — сказала она. — Твои сандалии совсем износились. Давай смастерим тебе новые? Коко осторожно кивнула. Война — это тоже жизнь, повторила себе Имельда. Но тот, кто не способен выстоять перед трудностями, не достоин даже такой.