ты мертв, а я одной ногой в могиле

       Мы с Ви изначально были чем-то большим, чем самые близкие друзья; больше, чем брат и сестра; больше, чем любая, самая понимающая семья. Даже не осознавая этого, мы с самого начала оба просто чрезвычайно обиженные и оскорбленные этим городом: укладом, стереотипами, ложью. Сейчас, зависнув над башней в воздухе, я думаю, как бы все было, если бы мы могли не только разделиться, но и обоюдно остаться в живых — потому что именно на эту мысль меня натолкнул искаженный силует девушки с очень усталым взглядом синтетических глаз «Кироси» третьей версии. Как бы мы сидели в каком-то номере ебанутого мотеля на окраине. Глядели бы в потолок, завороженные вентилятором над нами. Но эта роль определенно только для одного главного героя драмы — для романтики паршивых улиц, именно она была тут неизменна, с самого истока запутанных событий.        Ви всегда понимала. Лучше, чем кто-либо другой, даже когда пытался, ведь для нее даже и напрягаться не приходилось ради такой весомой, для меня, мелочи. Она понимала, почему я ненавидел Арасаку и хотел уничтожить любое напоминание о корпорации, объяснять не надо было — Ви видела сама, в моих воспоминаниях. И сама тоже немало. Пока я унижал её, испытывал и стыдил тем, что она раньше имела причастность к этой организации, Валери уже давно осознала, сколько совершила ошибок; сколько помогала психопату, который в конечном счете все равно избавился от нее, как от ненужной фигуры на шахматной доске. Пешка стала ферзем, какая ирония. Я такой же: тоже гнался за надуманными идеалами, тоже клал хер на чувства и жизни тех, кто был рядом. И оказался протагонистом в этой ловкой игре масок. Ви осознавала, постепенно — в этот конкретный момент, что еще задолго до чипа мы были очень схожи, мы будто две стороны одной, мать её, медали.        Пустота, которую я ощущал каждый божий раз, когда она медленно умирала на моих глазах, пока я был лишь ебанным сломанным конструктом в её голове и ничего не мог по сути сделать, — ни с чем не сравнить. Эта девушка — единственный человек, который вызывал во мне столько несвойственных чувств: сожаление; печаль; глубокое понимание. Только сейчас, я прозрел, что мы оба готовы отдать друг за друга жизнь находящегося напротив. Потому что мы с Ви друг у друга самое близкое. Кроме нас нет никого. Да, у меня, номинально, есть Бестия, у нее столь же номинально этот её коп, которому она даже не позвонила на прощание. Я сожалел, когда Альт погибла; испытывал глубокую боль. Но даже это невозможно сравнить с этим чувством. Это нельзя объяснить в полнейшей мере одним словом. Но, оказывается, можно ощущать даже такому махровому мудаку как я.        Ви печально улыбается, закуривает сигарету, и я делаю это с ней синхронно. Близнецы. Нерушимое единое существо. Пока Ви учила меня пониманию и любви, я учил её никогда не сдаваться и верить в себя. Идеально дополняя свои личности друг другом, чип переписывал её… и, словно бы, меня, вместе с ней. Хотя это невозможно… наверное? Черт ногу сломит в этих технологических штучках, я не ученый и никогда не стремился им быть. Я даже помню день, когда она начала уж больно странно, как для бывшей корпоратки, шутить.        — Блять, Джонни, ну за что ты так со мной?!        — Что? — уверен — на мгновение пиксели на моей голограмме складываются в недоумение. — Это, блять, ещё что за новый виток самолюбования?! Жалеть себя заканчивай!        — Да я не про это… Я бросила курить четыре месяца назад, а с тобой я скуриваю по двадцать сигар в день с лишним! — холодный ветер обдувает её лицо и мое вместе с ним. Она устала. Очень устала и едва стояла на ногах пару мгновений назад. Её тошнит кровью, когда она пытается есть, поэтому она больше не ест, в основном, прибегая к этой мере только в крайнем случае. А сейчас шутит так, словно бы я не убийца. Невиновный убийца. — Что-то не припомню, чтобы на контейнере с чипом была надпись «этот гандон ведёт к раку легких». У меня-то они еще не синтетические, а свои…        — Весело тебе, да? Мне что-то не до смеха! — от того, что я убиваю тебя. — В любом случае, ты же у нас слишком мягкотелая — стоит поманить корпоратам, ты прибежишь. Наверняка, они уже планируют, как наебут тебя, под соусом спасения, даю свой цифровой зуб!        — Ой да ладно, — она хрипло смеётся и вдыхает дым так судорожно, будто это её последний шанс избавиться от летучих веществ. — Это только ты у нас можешь взрывать башни, чтобы они никуда не делись, в итоге.        — Ну пиздец оскорбила, может придумаешь чего поновее?        Я знаю, что она чувствует. И она знает, что я знаю: Валери напугана, у нас раз за разом нихуя не выходит. Раз за разом мы идем по неверному пути. Потом мы ругаемся, как я однажды верно заметил: «словно сорок лет в браке», не стоит благодарности за аналогию. Но она слушает меня. Не беспрекословно повинуется, а именно слушает — прислушивается, думает своей головой и решает. И не делает того, что меня пугает, как, например, когда эта её чумба попросила захуя-то нырять. Ненавижу, блять, глубину. И все же: не идет совсем уж на поводу, сопротивляется и пытается жить, как жила.        Ви ни раз вспоминает разговор с Альт. Она говорит, что тоже не хочет убивать меня. «Хуета! Ты наверняка так и ждешь момента, когда сможешь пожрать пиццы без назойливого уебка в голове». Она улыбается. Так, как улыбается Валери — никто не улыбается, а людей я повидал достаточно. Одна её улыбка может значить очень многое: от счастья, до сотрясающего ужаса. Со множеством градаций. А я же просто хочу, чтобы она меня ненавидела. Чтобы, не дай цифровой бог с местного телевидения, она вдруг вздумала жертвовать собой ради меня. Альт же сказала — я просто кучка кода, а она в этом понимает гораздо больше, чем мы с Ви вместе взятые! Я не могу чувствовать: не могу любить, дорожить — я никто. Да и что полезного я могу сделать? А если без Ви? Ви всегда отрезвляла — единственная, кто мог меня остановить — я не творил уж совсем ебанутые вещи только потому, что я тут гость — тело не мое. Она покорно принимала таблетки, когда мне это было жизненно необходимо, чтобы я наконец сделал все, что не успел доделать при жизни. Единственное — мы с Бестией опять не переспали, конечно, хотя все шло к этому, и когда она сказала, что это все нечестно, мне тут же в голову пришла Ви. Очевидно: потому что я был в её теле и это было бы использование тела, только поэтому. Иначе быть не может, это исключено и чересчур наивно.        По правде говоря, Ви давала мне «садиться за руль» слишком часто: порой она просто так заебывалась, что просила меня продолжить поиски ответа нашего с ней вопроса. Мне в её теле было ничуть не уютнее, хотя меня оно слушалось значительно лучше, а печаль в её глазах множилась с каждым разом.        — Знаешь… а у тебя ведь лучше получается, — сказала как-то она (точнее её голограмма, что сидела на соседнем сидении), а по моей (точнее её) щеке, вдруг потекло что-то, голос у Ви отчужденный и убитый.        — С дуба рухнула? Не смешно, придумай что-то поострее, — отвечаю я и быстро утираю слезинку, её слезинку со своей щеки. — Даже шутки Джекки про «хром-хром» рядом с этим выглядят как верх комедии.        — Я серьезно. Я не могу.        Нога резко вжимает тормоз. Хочется выбить из нее всю эту глупость — снова сказать, чтобы она заканчивала себя жалеть, но почему-то нужные слова не приходят на ум, что крайне странно для такого остряка, как я, просто случай не тот. Она действительно серьезно. На нее слишком многое навалилось, и среди этого «многого», был и я тоже. У Ви нет стремления жалеть себя, она говорит серьезнее некуда — это когда ты так устал мучаться, что готов распрощаться с жизнью, лишь бы больше не испытывать глубокое страдание изо дня в день. Ей действительно и больно, и плохо, но раз она дала мне второй шанс, то его нужно использовать, не в моих силах нарушать обещания сейчас. Нельзя позволить последнему в этом городе человеку, который пытается хоть что-то поменять — просто так взять и сдаться, моя музыка не о том.        — Смэшер… он же борг…        — А еще психопат с неудовлетворенным эго и, в общем говоря, мудак.        — Напоминает тебя, — едко комментирует она и продолжает: — а еще он засунул себя в свою жестяную банку. То есть… смотри, его биосистему ведь засунули в металл. Что если мы сделаем то же? Впрочем… наверное, у нас нет шансов остаться собой, после этой хуйни — в смысле, даже если каким-то образом заполучить такое тело, и сделать все правильно, все равно крыша от социального строя должна поехать, — голограмма смотрит в окно и мы закуриваем даже не догадываясь об опухоли в голове размером с кедровый орех, остановившись посреди пустыни. — Хотя у тебя крыша-то вроде не поехала, когда ты оказался в голове у суицидницы…        — А ты уверена, что было чему ехать? Пятьдесят лет назад я был таким же суицидником.        — Но тупее, — добавляет она, и я саркастично качаю головой, показывая «фак». — Или же… что если мы запишем тебя на конструкт и…        — И что, Валери?! Хочешь засунуть меня в еще чью-то голову?! Одна идея охуительнее другой: либо металлический гроб, либо убийство невиновного!        — Телом управляю все еще я, значит и решать мне, — сухо говорит она, и я ухмыляюсь.        — Ты уверена, сестренка? — я поднимаю её руку, и голограмма повторяет за мной.        — Блять, ты невыносим, — выругивается Валери наконец, и я наконец снова ощущаю себя победителем в этой конфронтации, однако её чувства смешиваются с моими, и я могу вполне ощупать её отчаяние. — Должен быть способ. Никому в этом городе кроме нас нет дела до того, что Арасака делает с Найт Сити и вообще с людьми: они так и не ответили за смерть Альт.        Имя некогда моей девушки стирает с лица любое напоминание о улыбке или же самодовольстве. В ту ночь я сам подставил своих друзей, и сам же бросился на амбразуру, чтобы выиграть им время. Но в одном Валери права — за Альт они не ответили. Или ответили недостаточно. Если так подумать: в Валери больше бунтарства и силы духа, чем было в свое время в Альт.        — Не для нас, и не в этом городе, Ви. Мы были бы отличной командой. По крайней мере, тебе нахуй не всрались планы, а я это люблю.        — Я не буду жертвовать тобой ради себя.        Меня возвращает вой винтов. Сейчас же она не сидит на кресле, пока подбитый вертолет готовится к экстренной посадке на вершине башни Арасака-тауэр, но я даю иррациональную команду: на снижение к асфальту. По голограмме проносятся помехи, её недлинные черные волосы будто бы развивает ветер, что проносится по открытому пространству, глаза на этот раз полны не сожаления, не страха, там только бесконечная страсть: мы наконец близки к тому, чтобы уничтожить Микоши и закончить то, что я начал много десятков лет назад. Ей было не с кем прощаться, а я позволил сделать себе лишь один звонок Бестии, специально отгораживаясь так от Ви. Прошло столько лет, а мир не изменился: башни стояли, корпы не считали простых смертных чем-то важным, а девчонки делали неправильный выбор — типично. Приелось…? Рисовать себя мудаком не так-то просто, когда кукольный театр в одной, общей голове. Пожалуй, с Альт было проще. «Ты любил Альт. Но больше ты любил месть и ненависть к корпоратам» — одними губами говорит Валери, а в голове я слышу свой же голос. «У тебя были принципы, которые были дороже всего, что бы ты только мог иметь». Она заставляет меня отмахнуться, прошипев себе под нос что-то матерное и посылая Валери далеко и надолго. Ви не знает меня, она не имеет морального права так говорить!        — В воспоминаниях я видела достаточно, — говорит она моими, или нашими, устами. — Все чувствовала.        — А ты у нас воплощение любви и эмпатии, значит, блять?! — выкрикиваю я, пока вертолет продолжает наворачивать виражи, а вся подсветка мигает красным и сигнализация назойливо перебивает каждую мысль. — Давай, поучи меня, аугментированная сука. В тебе мясо-то есть до сих пор?        — Командир, все в порядке? — обращается к нам пилот, и я даю отмашку — плевать, он наверняка и так считает носительницу тела ебанутой.        Голограмма ныряет ко мне за мгновение, приближается к моему лицу ладонью и проводит ею по щеке, а затем пропускает её сквозь лицо, и я едва не падаю, ослабив хватку за поручень в салоне.        — Вот ведь смешно, Джонни: в этом городе только двое нас таких принципиальных и зараженных этой ненавистью к Арасаке и прочим, — она отшатывается назад из кабины, приближаясь к открытой двери из салона, — только вот ты мертв, а я одной ногой в могиле, — она делает шаг в пропасть, и я почти начинаю верить, что за этим следует её смерть, прямо в это мгновение.        Бестия продалась корпам; группа распалась; башня на месте. И правда — кому, кроме нас, вообще не насрать. Проблема не в Арасака — проблема в головах. Ви научила меня понимать, что творится в этих самых головах людей — пусто. Там пусто. Даже те корпы, которые пытаются спасать хотя бы своих коллег, вроде Валери, считаются крайним моветоном и не получают должного вознаграждения. Город уже давно прогнил, в людских словах и поступках только желание выжить, любой ценой, это хуже любой опухоли и болезни, хуже даже кибер-чумы. Люди догнивают постепенно, пытаясь схватиться тонкими синтетическими руками за остатки благоразумия, воли жить лучше. Они умирают на рабочем месте, теряют в себе что-то настоящее, заменяя это лицемерной надеждой на что-то лучшее, чего никогда не будет. Пропаганда сияет иллюзорной яркостью на постерах, в кино, в телешоу, в радиоэфирах, пока киберпсихи убивают каждого, кто только посмел неаккуратно посмотреть. Мир прогнил от и до, и эта неостановимая энтропия человеческой морали с каждым днем, часом, минутой и секундой извергается на улицы, заставляя эти самые улицы захлебнуться в луже собственной черно-красной крови и мочи.        — Тогда просто сожжем его, — с нотой психопатии проговаривают губы, а я не понимаю, чья это именно мысль — моя или её. — А начнем с Арасака-тауэр, с отдела в Найт Сити. Потому что кроме нас никто не способен к чему-то, кроме пустого трепа. Синтетические тела будут служить столько, сколько положено. Сожжем все дотла прежде, чем синтетика позволит себе отказать.

мой брат,

с тобой повязана,

желаю ненависть твою.

ты словно призрак, ты повсюду,

а я твой демон неотступный,

с душой металла, злости и огня.