На грани слышимости плач И песня, что не утихнет столетия спустя. Так ночь встречается с судьбою, И так судьба встречает утро В той бледности лучей, что набирают силу, Чтоб крик в агонии последней Разнес по улицам полупустым Разрушенную вечность и мечты ребенка.
В лофте тихо. Почти. Чуткий вампирский слух способен уловить тихий скрип пружин и частое дыхание в темноте помещения. Частое дыхание двух /не совсем/людей. Давно уже небьющееся сердце предательски сжалось. Этого не может быть. Глупости. Невозможно ведь. Невозможно же? Беззвучные шаги вора, да только крался Александр по своему же дому. Так много лет уже дому. Он отлично видит в темноте, ведь живет в ней два столетия с небольшим, но прямо сейчас боится увидеть. Два столетия назад на очередной миссии Лайтвуд почти умер. Два столетия назад Магнус снова почувствовал ледяное дыхание смерти и был полностью поглощен отчаянием, вновь и вновь просыпаясь посреди ночи, ведь не способен был отпустить. Два столетия назад полуангел пришел к Лили с твердой уверенностью и верой в счастливое вечно. Маг сидит в своем излюбленном кресле и тяжело дышит. Лайтвуду известно это дыхание – глубокое, но обрывистое, и должны закатываться глаза за полуопущенными веками. Бессвязные слова, движения резкие, но все происходит в какой-то замедленной съемке за пеленой едкого дыма, будто где-то неподалеку тлеет куча опавшей листвы. Но давно уже никто не палил эти чертовы опавшие листья, а смуглые руки в браслетах и кольцах оглаживают бледно-розовую кожу фейри. Обнаженной фейри, что извивается и неприкрыто стонет. Белая коса змеей спадает до самого пола, покачиваясь в такт неспешным, но откровенно грубым движениям. К горлу подступала тошнота, но парень не мог сделать и шаг. Куда? К антикварному креслу, чтоб вышвырнуть благую из лофта мага, как бродячую кошку с подъезда? Но прямо сейчас имел ли он на это право? И голова кружится лишь потому, что за ночь устал. Нет, это вовсе не личная сказка рушится, и нет никакого осознания, и мир не остановился, чтоб вытолкнуть Алека из этой чертовой реальности, громко хлопнув за спиной дверью и повесив неоновую вывеску «закрыто навечно». Просто два-столетия-не-нефилим успел поверить, что вечность мог быть единственным для бессмертного с целым городом бывших любовников и любовниц. И, замерев в дверном проеме, вампир желал и боялся встретиться взглядом с любимыми глазами. А что, если он попросту не замечал, так долго не замечал осколки льда, что окружают бессмертное сердце? «Имея целую вечность впереди, ты все время будешь учиться быть таким же холодным, как сейчас твоя кожа, пусть вначале и не будешь этого понимать», – сказала Лили, провожая Алека в вечную ночь. Смех стих, и захлопнулась входная дверь. Алек покорно сидел в темноте спальни, стараясь не вслушиваться, не представлять. Он лишь смотрел в окно, отмечая отдельные детали. В доме напротив маленькая девочка поливала странный вихрастый цветок, что извивался и, кажется, даже светился. Фонари – черт его знает, как сейчас называются эти огоньки неонового света – постепенно загорались, мигая холодным голубым. Пьяный – или просто очень счастливый – мальчишка с синими волосами танцевал прямо на дороге, которая даже два столетия спустя ночью становится пустой. Детали, далекие детали настоящего, что так напоминают прошлое. То самое прошлое, когда думал, что обрел счастье, что замершее навеки сердце не будет сжиматься от глупого осознания: достигнута точка невозврата. Или все же?.. Алек снова боится посмотреть в глаза вошедшего мага. Что там? Не хочется даже думать, представлять, гадать, но чертова фантазия разыгралась, подкидывая картины, что видел во снах, после которых просыпался с безмолвной молитвой, криком в вечность и стеклянными глазами. Вампиры не плачут – и парень забыл уже ощущение, когда кожу стягивает от высохшей соли. Вампиры не чувствуют холода, но ему холодно. Вампирам не нужен воздух, но Алек иррационально нуждается в нем, в своем собственном воздухе – нуждается в таких любимых золотых глазах с вертикальным зрачком и нитями изумруда. – Ты ведь уже взрослый мальчик, – холодно, – и понимаешь, что не можешь дать всего, что мне необходимо. Магнусу в ответ звенит лишь тишина, пока острый слух улавливает далекое звучание гитары. Такое тихое, почти немое пение, что невозможно понять слов – лишь отчаянный плач неизвестного исполнителя. Прикосновение никак не робкое, не на пробу – уверенное, лишенное страха получить отказ, потому что не получит. Никогда не получит, пусть даже эти руки уничтожат Вселенную и не одну. – Сегодня будет тихо? Безмолвно. Лишь с немым тяжелым дыханием и одинокими всхлипами. Короткие черные ногти несдержанно впиваются в бледную кожу руки, притягивая к себе, управляя, как шарнирной куклой. И ведь действительно – Лайтвуд давно уже мертв, пусть и продолжает жить. Фарфоровая кукла целиком и полностью принадлежащая Магнусу Бейну – давно уже Верховному магу Нью-Йорка – в Аликанте в какой-то момент слишком скучно стало. Алек никогда и не мечтал, что будет знать такого, как он. Черная кофта ненужной тряпкой отлетает в сторону, и Алек не должен, но содрогается от соприкосновения с холодными шелковыми простынями, черными в этой темноте. И снова он не способен пошевелиться, пожираемый изнутри отвратительным чувством, неизвестным ранее. И все еще не готов смотреть в глаза. Под бронзовой кожей мягко перекатываются мышцы. Медленно. Магнус выгибается, дразнит, играет. Так и хочется прикоснуться к нему, с силой сжать увитые браслетами запястья, резко дернуть на себя, до боли впиться в эти манящие губы, чтоб покраснели, чтоб саднили, чтоб кровоточили. Но лишь сжимает до треска простынь и тонет в ненависти к себе: за слабость, за пробудившуюся жажду крови – сладкой крови уже полностью обнаженного мага, который так самозабвенно оглаживает теперь уже вечно холодную кожу, испещренную старыми шрамами и следами от выцветших рун – отметины, от которых не избавило даже становление вампиром. Отвратительно. Лайтвуд согласился бы не отражаться в зеркалах, как это показано во множествах фильмах примитивных, – что угодно, лишь бы не видеть своего тела. Все еще воин – смертоносное оружие, направленное против тех, кем стал сам. И больше не возникает вопросов, и уже почти ничто не сжимает в тисках грудную клетку, пытаясь разорвать изнутри. Холод. В вечной тьме Александр незаметно для себя научился быть холодным. Резко – сразу два и минимум смазки – больно. Это немного отвлекает от пожирающих мыслей. Еще пара движений, четкое попадание по простате – и нет больше никаких мыслей, лишь слабый скулеж и удлинившиеся клыки, царапающие губы, потому что рука мага так близко – поверни только голову. И слышно, как бежит по венам густая кровь, частично даже ангельская. Ангельская. В душе парень раздается истерическим смехом, который мгновенно обрывается криком, что его так и не вышло сдержать. Слишком рано, слишком… хорошо. Так невозможно хорошо, что не может заставить себя заткнуться. Так отвратительно хорошо, когда должен был оттолкнуть, уйти, исчезнуть, а не ждать, когда этот чертов маг наиграется с ушастой девчонкой и придет играть с ним. И с каждым последующим толчком ненавидит себя все сильнее. Себя, не Магнуса. Алека тошнит от себя. И он понимает Бейна – и сам бы не выдержал вечность рядом с таким… существом. Я люблю тебя, ангел. Навсегда. От проклятых воспоминаний срывает крышу. «Люблю». Так просто. Чертов наркотик, и невозможно слезть с иглы – лишь подохнуть, только у Лайтвуда теперь вечность и что-то медленно гниющее внутри. «Ангел». А вообще был им когда-то? Чья это шутка? Убийца, утонувший в любви, когда мир медленно горел, скатываясь в бездонную пропасть. «Навсегда». Снова и снова эти слова заставляли мечтать о большем, верить, что так оно и будет. Только вот сейчас, два столетия спустя, где эта чертова вечность-на-двоих? Неужели светлая детская сказка пришла в конце к безмолвному сексу, лишенному нежности и даже банальных прикосновений? Вечная любовь. Она все еще горит ярким пламенем в душе, отравляя своим черным дымом. Угли – вот, что останется вскоре от Александра. Чертовы угли в бессмертном теле, которое выгибается, мечется на огромной кровати. За закрытыми глазами яркими кадрами мелькают воспоминания – счастливые воспоминания, которые сейчас медленно убивают, подводят к краю, чтоб днем уставший и почти уничтоженный собственными снами парень проснулся в пустом лофте.***
По некогда белой стене старого дома напротив – удивительно, что его все еще не снесли, соорудив на освободившемся местечке новомодный небоскреб – плелся плющ. Обычный такой – дикий ядовитый плющ, какие всегда украшали старые дома. Традиция почти что. Даже в этом новом – чужом – мире Александр каждый день может видеть оттенок прошлого, пусть даже и в таких незначительных деталях. Коричнево-малиновые, темно-алые, даже черные уже листки трепетали на холодном ветру. И медленно опадали, кружась в последнем вальсе с осенью. Детали. Взгляд цеплялся за любую деталь, чтоб не думать, что снова проснулся один. И все хорошо, правда. Последняя глава осени и очередной день в тишине пустого дома. За два прошедших столетия так было множество раз. Туманное утро за окном больше не скрывают плотные шторы, как это было вначале: не такое уж и сложное заклинание, как говорил сам маг, не позволяло солнечным лучам нанести какой-либо вред вампиру, который в свое время отказался становиться светолюбом. Лайтвуд никогда не мечтал быть уникальным. Обычный. И это обычное утро. А пошедшая ночь? Разве она и вправду реальна? Это ведь кошмар, да? Страшный сон, отголоски которого невидимой паутиной осели на болезненно-бледной коже. Потому что не могло этого произойти. Не в этой реальности. Ни в одной из всех возможных и нет реальностей не могло. Это история из другой книги – книги без счастливого конца и вечной любви. А у них ведь есть свое «счастливо», и есть свое «вечно». Потому что парень верил – верит – в сказку об этой гребаной вечной любви. Ведь именно Магнус говорил, что настоящая любовь никогда не умирает. Говорил же. И Александр в своей памяти высек эти слова на огромном камне. А произошедшее вчера ему лишь приснилось. Устал сильно и только. Только вот убедить себя не получается. Просто. Просто. Все случившееся – просто. Все произошедшее – просто. Бессмертие – просто. Длинный белый волос, как стена старого дома за окном, на пушистом и неприлично дорогом ковре в гостиной – просто. Уснуть в очередной раз за прошедшие столетия в объятиях любимого – просто. Вот только соединить все воедино так просто не получается. И понять, почему же так легко принял, почему же, демон, опустил руки и покорно ждал, отдавая всего себя и немного больше, тоже сложно. Я без тебя не существую. – Просто. Я люблю тебя слишком сильно, чтоб это было нормальным. – Просто. Понять лишь все еще не может, когда же научился так легко терпеть. Два столетия. Два столетия назад Александр с порога пустил бы стрелу в голову благой, наслаждаясь в глубине души страхом и отвращением в золоте нечеловеческих глаз. Но сейчас… нереально. Невозможно. Неправдиво. Не их конец. У них вообще не должно было быть конца, пока существовал бы этот гребаный мир с его вечным прогрессом. Просто, как подходящая к завершению осень за окном. Повторяющийся цикл, но программа неидеальна – случаются сбои. Так может… Так просто. Так просто, оказывается, принять, смириться. Так просто быть игрушкой в чужих руках. Так просто любить до невозможности допустить даже мысль о «не вместе». Так просто ненавидеть себя за это. За слабость и… холод? Это о нем говорила когда-то давно Лили? Действительно, не понимал даже, но, оказалось, все же научился сохранять холод души. И плевать, что она медленно разваливается на части: лед откалывается от айсберга небольшими кристаллами, падая в холодные воды, чтобы однажды ничего не осталось. И все хорошо, но вампир просидел без движения, так и не выбравшись из пустой кровати до прихода темноты. На улицах многолюдно, а яркий свет фонарей-которые-теперь-называются-иначе слепит глаза, что в любом случае лучше стен лофта, что давят счастливыми воспоминаниями, выбрав своей первоначальной задачей разрушить бессмертного мальчишку, уничтожить его, пустив прахом над рекой веру в сказку о вечной любви.***
Уйти, чтобы не видеть разбросанные вещи, не слышать смешанное дыхание, не чувствовать запах. Не знать о присутствии чужого /не совсем/человека в лофте. Александр уходил день изо дня, но в любом случае возвращался, когда все только начиналось. Будто той боли оказалось мало. Смешно и глупо, но вампир ждал, осознавая единственное: спектакль играют лично для него. Зачем убивать, когда можно уничтожить? Только так можно было объяснить происходящее: у него самым грубым способом отнимали последнее – единственное, что заставляло жить. Это так отвратительно глупо для бессмертного, но ведь Лайтвуд был когда-то нефилимом, напоминание чего может без особого труда каждый день видеть в зеркале. Шрамы, руны. Его тело – книга, написанная незадачливым автором без какой-либо пыли художественных приемов. Александр – воин-полуангел, а они никогда не бывают бывшими. Он не бессмертный – просто когда-то давно научился не только умирать, но и жить ради кого-то. Просто раньше любимый /не совсем/человек рядом делал каждый следующий день счастливее предыдущего. Так почему никто не говорил, что падение может быть настолько болезненным и тихим? /Не совсем/ангел снова потерял свои крылья. Белоснежная вера с пушистой и почти невесомой надеждой горела долго, пока не начала осыпаться с сереющего неба черным пеплом. Сумерки сгущаются в ночь, и больше нет смысла бежать от реальности. Два столетия спустя Александр шел домой с горьким привкусом так легко принятого решения.***
«Ты сегодня рано», – не радостно и искренне после долгих объятий у порога. На улице холодно и пусто. «Можешь присоединиться», – без теплого блеска в глазах, и на кухне ничто не собирается сгореть. Лишь туман и слабый свет неоновой подсветки. «Тебе понравится», – и нет больше той нежности и неприкрытой заботы в бархате любимого голоса. Сплошное серое полотно неба, кажется, не имеет даже слабого намека на наличие иного цвета в своей скудной палитре. «Ангел», – этой ночью в его руках плавится невысокий молоденький юноша, черноволосый, голубоглазый, чья бледная кожа покрыта черными рунами. Александр выглядит от силы на двадцать с лишним, но каре-зеленая радужка плохо скрывает все прожитые годы и утраты: люди не вечны, а нефилимы редко доживают до пятидесяти, ведь лишь Кларисса дотянула до отметки «семьдесят восемь», белых кос и звонкого смеха внуков. «Дюморт всегда будет твоим домом», – уходя два столетия назад со старого отеля, услышал новообращенный вампир голос Лили. Все те же обшарпанные развалины и выбитые окна – рухлядь, что невесть как осталась после перестройки. «Однажды придет время, и твой привычный мир окажется в огне, но даже если будет казаться, что никто более не поможет, прошу, не забывай, что я всегда буду рядом», – перед первым рассветом из бесконечности тех, какие некогда сумеречный охотник не сможет больше встречать, прошептал маг, задергивая плотные черные шторы. Первые солнечные лучи – последние для этой осени – упадут на землю спустя несколько жалких мгновений, и пламя согреет его холодную кожу.***
– Он возненавидит тебя за это. – Я уже возненавидел себя за то, что не сделал этого два столетия назад. – Думаешь, ему бы что-то помешало? – Я ничего не думаю, но тебе пора. Голоса, как из-под воды, но такие знакомые. Но ведь не должен их слышать, как и содрогаться от острой боли во всем теле, слабо пошевелившись. Не должен уже жить, насладившись напоследок тусклым городским рассветом. – А ведь она права, выпей ты крови своего парабатай тогда, то нашел бы иной способ уйти, – такой родной голос звучал совсем близко, но не было сил открыть глаза, как, отчасти, и желания. – Но, Александр, почему? – От мольбы и беспомощности – таких жалких, таких отвратительных сейчас – хотелось кричать, пока не станет больно дышать. Но слова намертво завязались в тугой узел и застряли где-то в глотке. Рад был бы от этого задохнуться, да только не нуждается в чертовом воздухе. Ты меня уничтожил. – Я знаю, что тебе сложно говорить, но прошу… – И должно последовать легкое прикосновение, но лишь чувствовал на себе неотрывный взгляд, поймать который сейчас, было бы сродни смерти, какой его лишили. – Почему, ангел, почему ты решил уйти? – Будто не догадываешься, – хрипло, холодно, как не ожидал от себя. Отстраненно. Абсолютно противоположно мягкому голосу мага. Яркий амарант заката последними лучами уходящего дня освещал спальню. – Посмотри на меня. Так не похоже на это серое утро. Сколько уже прошло времени? Лиловое небо поглощала темнота приближающейся ночи. Неужели необходимо было попытаться умереть, чтобы прервать чертов нескончаемый личный круг ада? Что же тогда сейчас стоит сделать, дабы не смотреть в глаза магу, сидящему на коленях около кровати? Как оторвать взгляд от такой простой, измятой одежды, от облущенного черного лака, мягких волос, небрежно спадающих на плечи без сложной укладки и ярких прядей? Как не смотреть? Как не слышать молитвы заговорить? Магнус не должен быть таким. Не должен выглядеть настолько зависимым после прошедших ночей. Так почему?... – Может, ты и не помнишь их имен, но не мог забыть. – Лучше следить за одинокими прохожими, думать, куда же они так спешат, нежели, закрыв глаза, снова видеть их лица. Сотри память, раз не даешь умереть, сотри мою чертову память! – Прости, но для меня это не было незначительным. – Еще немного, и голос предательски задрожит. Как же, блядь, больно смотреть на руины своего мира и пытаться снова быть сильным. – Чьих имен? – Даже смешно, каким искренним вышло его удивление. За столько столетий маг стал первоклассным актером. Просто искусным лжецом. – Что произошло за неделю моего отсутствия? Надрывный, вырвавшийся на свободу смех вампира заполнил комнату, прерывался хрипом и кашлем, раздавался режущей болью во всем теле. Вампиры не плачут? Ложь. Просто из их глаз льются не слезы, а густая холодная кровь. Вампиры не чувствуют тепло, но руки Бейна обжигающе горячие, когда он все же решился повернуть к себе лицо бывшего нефилима. Почему в золотых глазах столько боли? Почему, черт возьми, в его голосе столько гребаного непонимания? Кто из них сошел с ума, обезумев от бесконечно сладкой вечной жизни? – Александр, позволь мне посмотреть. – Голос по-прежнему такой отвратительно нежный и заботливый. – На старости лет склероз развился, а я стал картой памяти твоих подвигов? – Кажется, эти слова все же задели мага. Но легче не стало. Вампир слабо дернул рукой, призывая к действию, даже не пытаясь подготовиться к повторному путешествию в личный ад – все равно это ничего не изменит. Мир вновь сузился до золота в глазах напротив и почти невесомого соприкосновения рук. Мгновение. И на коленях мага движется длинноволосая фейри, а ребра ломаются изнутри, словно впервые. У следующей волосы голубые. Рыжие. Серые. Желтые. Черные. Где тот человек, который говорил, что со временем боль проходит, что к ней можно привыкнуть настолько, что перестаешь замечать? Где же он? Алек хотел бы кинуть ему в лицо свое вновь и вновь разваливающееся на куски сердце. Последняя ночь этого повторяющегося кошмара. Полуангел, вышедший аккурат из мечтаний мага, словно созданный исключительно для него. Отличная шутка гребаной вселенной. Воспоминания рассеивались. За окном уже давно стемнело. Слушать, что говорил Магнус, совершенно не хотелось. Да он ничего и не говорил, лишь сильнее сжал холодную, покрытую шрамами от ожогов ладонь. Утром их уже не будет, но сейчас зрелище просто отвратительное. – Я позову Лили. – Почти спокойно. А отдаляющиеся шаги почти не делали больно. Маг задержался лишь у двери. Лишь на гребаное мгновение, что превратило осколки в пепел. – Почему ты поверил? Почему так легко сдался?***
Когда Лайтвуд снова открыл глаза, был уже вечер. Не успел он и опомниться, как в руки сунули пакет с кровью: – Тебе надо поесть. – Слабую попытку сбежать Лили пресекла молниеносно. – Пей или я силой волью. – Это из-за тебя я здесь? – И это вся твоя благодарность за то, что я вызвала твоего муженька прежде, чем ты превратился в кучку пепла? – Еще секунду назад глаза вампирши полыхали гневом, и вот она уже устало села на край кровати. – Почему, пока Бейн делал все, чтобы лондонский институт не сравняли с землей, ты внезапно решил умереть? – Лондон? Словно ускоренная съемка, перед глазами снова и снова проносились события последней недели. Это неправда, ведь так? Глупая жестокая ложь. Снова чьи-то игры, тянущие на дно. Что он опять упустил? В который раз, не разобравшись, решил за двоих, пусть и казалось, что не в чем там разбираться. Все и так было ясно, как чертов солнечный день, но Алек уже два столетия видел его лишь сквозь окутанные магией окна. Может ли разрушиться уже разрушенный мир? – Где Магнус? – Вампир вскочил с кровати и принялся собираться. Беглый взгляд в зеркало. Что ж, вчера он ошибся, уродливой паутиной на теле все еще красовались шрамы от ожогов, пусть их и стало значительно меньше. – Да что с тобой происходит? – Где он?***
Два столетия назад Лилит изгнали назад в демоническое измерение. Два столетия назад Талто пообещала отомстить.***
Алек нашел мага быстро. Абсолютно обессиленный, он сидел на собственноручно выжженной земле. – Она вернулась. – вампир замер, услышав усталый голос. – Оказалось, высших демонов невозможно уничтожить. Проходит время, и они все равно возвращаются. Бесконечный цикл. – Магнус… – Лайтвуд и сам не был уверен, что хотел сказать. Наверное, просто произнести его имя. Произносить снова и снова, пока их мир не возродится снова, или пока просто не утихнет эта гребаная разрывающая изнутри боль. – Прошло столько времени. – в темноте этой ночи кошачьи глаза были единственным светом. И либо бывший нефилим сгорит в этом пламени, как мотылек, либо сумеет вновь согреться. – Почему ты все еще сомневаешься во мне? – В себе. Такие, как я… – Замолчи. Просто, пожалуйста, замолчи, – шепот в этот момент казался криком, что выбивал почву из-под ног, выворачивал душу наизнанку. Черная от пепла, слегка дрожащая рука мага была холодной, но прикосновения, как и прежде, мягкие, спрашивающие разрешения, готовые отступить в любой момент. Алек разрешает – всегда разрешал – стискивает Магнуса в объятиях, мечтая исчезнуть в них на ближайшую вечность, лишь бы больше не помнить. Тошнота волнами подкатывала к горлу, стоило лишь подумать, как он… Как вообще мог не заметить разницы, не понять, что что-то не так? Как, блядь, вообще мог поверить в эту ложь? И куда делся воин? Бесстрашный сумеречный охотник даже не пытался, так просто сложил оружие и позволил своему миру сгореть. – То, что ты тогда видел – иллюзия. Сильная, парализующая сознание, созданная, чтобы тебя уничтожить. Рожденная твоим страхом, но лишь иллюзия. – Магнус попытался вытереть кровь, что лилась с глаз его ангела, но лишь смешал ее с грязью и пеплом. Ничего, магия скоро вернется. – Я собираюсь сделать все возможное, чтобы этот страх навсегда исчез. Пусть даже мне придется создать этот мир заново. Сквозь пепел выжженной земли пробивались первые зеленые ростки. Два столетия спустя Алек вновь мог встречать рассвет, не прячась за стенами лофта. Они никогда и не думали, что смогут полюбить так сильно. Даже не мечтали о вечности на двоих, но невесомые, призрачные, как тепло декабрьского солнца, прикосновения, становились все ощутимее. Сбивчивые движения губ, когда оба хотят доминировать, когда оба желают подчиняться, вовсе не были поцелуем – попытка влезть под кожу, раствориться в /не совсем/человеке рядом, научиться снова дышать. И плевать на смешавшиеся запахи крови и гари, на произошедшее, на чертов мир, что вновь пытался убить. Плевать. Все это неизбежно исчезнет спустя несколько вечностей, но они останутся – две намертво связанные, спаянные, сросшиеся души. Дыхание сбилось, движения хаотичные, не разрывая объятий, медленно, быстро, пройтись по всем болезненным точкам. Просто чтоб убедиться, что они останутся навсегда. Что, когда вечность подойдет к концу, она лишь начнется вновь. Самый глубокий шрам от ожога исчез с последним криком, когда, до невозможного выгибая спину, все же отпустил плечи мага без страха, что тот может исчезнуть. И пусть на бронзовой коже, как и раньше, остались синяки, Магнус слышал то безмолвное обещание и обещал сам, когда глаза с новой силой загорелись золотом, а сияние портала перенесло их куда-то, где тепло. Я знаю, что ты никогда не уйдешь. И если эта вечность окажется не для двоих – они вновь создадут новую.