Фантомная боль

Маленькие настенные часы беззвучно пробивали по́зднее два; ночь неприятно дула из окна прохладным и влажным после дождя воздухом, и парень сидел в полной кричащей своей тишиной тьме, слушая стук собственного сердца, как и те бесшумные движения стрелок. Страх лишний раз сделать вдох, лишний раз моргнуть, словно вот, было всё в порядке, а потом пропадёт, растворится в небытие, оставив после себя лишь горький и неприятный осадок воспоминаний, обжигающе пульсирующим комком в больном мозгу и разуме. Страх посмотреть в другую сторону и увидеть там неизбежное и пугающее. Только протестующе вертеть головой из стороны в сторону, как болванчик, только протестующе мычать, пока грубые пальцы держат за шею, а шершавый язык касается небритой щеки. Только не видеть, только не чувствовать, только не знать, только не думать, только… Открыть глаза, выдохнуть, вдохнуть, успокоиться и продолжать смотреть перед собой туманным взглядом, пока холод пробирается в пустую комнату. Успокоиться, вспомнить, что сейчас всё в порядке. Нет, немного лучше, но никак не в порядке. Джесси берет со стола колбу, поджигает и затягивается, выпуская в воздух клубок сизого дыма, который сразу растворяется в слабом ветерке. Он смотрит, смотрит и смотрит в потолок, вроде, видя там какой-то узор. Он задумывается, откидывается, как и раньше, на спинку футона, старается расслабиться и не думать, а просто функционировать. Завтра, да? Всё завтра, и уже не важно, что именно. А пока парень даже и вспоминать не хочет. Вспоминать. Мозг цепляется за это слово, как за что-то важное, и уголки губ из улыбки опускаются во что-то недовольное. Джесси не хочет. Стены начинают сужаться. Они словно давят, сковывают и мешают сосредоточиться на плывущих пальцах перед расширенными зрачками, но не мешают болезненно горько смеяться, смаргивая светлыми ресницами выступающие слёзы. А почему улыбается? Почему плачет? Джесси не помнит, мозг отказывается и хочет отключиться, но парень напротив. Он хочет смеяться, истерично и заливисто, до того, пока не захлебнется своей собственной слюной. Пока не… Он перебивает на полумысли и снова тянется дрожащими руками к столу, с кривой усмешкой опять берет колбу, поджигает, закуривает, выдыхает, медленно откидывается на спинку, ощущая нетипично горячей кожей холодную ткань собственной толстовки. Снова грубые руки греют его бока, проходятся по торчащим позвонкам, лопаткам, с силой надавливают на косточку между шеей и спиной, заставляя зажаться и зашипеть. Гладят плоский живот, опускаются ниже и… Джесси сглатывает ставшей густой слюну и медленно, словно под обжигающим морозом, ругается и проводит рукой по груди, где быстро бьётся сердце. Что чувствовать, а что не чувствовать выбивается из ритма, и парень сбивается, снова пялится куда-то, а рука еле дёргается в сторону давно отлетевшего телефона. Думать не хочется, и потому он снова кривится в наркотическом опьянении и тянет так медленно и по слогам, словно на пробу, в пустоту комнаты, где звук практически скрипуче и оглушительно разносится по углам. Его имя Тянет сладко и томно, чувствуя, как от этого приятно перехватывает дыхание, ощущая, как что-то трепыхается невозможно под рёбрами, что и больно, и невыносимо хорошо одновременно. Джесси протяжно и устало стонет, зарываясь пальцами в светлые волосы, потом сдавливает свою шею, помня всё, всё, прекрасно и отчётливо. Широко ухмыляется, представляет и улыбается только сильнее. Шум за окном усиливается, а в ушах начинает пульсировать, и он просто опять всё отпускает, ложится головой на подлокотник и прикрывает глаза, которые снова слезятся. Тихо шмыгает во вновь появившейся темноте. Истеричный смешок заставляет подорваться и уткнуться лицом в худые коленки. Джесси не хочет думать. Вновь не хочет, смешно уже. До болючих коликов в животе смешно. Из-за этого он и доходит до таких панических ситуаций. Может, всё-таки начать думать? Не, не, нахуй это, решает парень, с силой вытирая влажные и холодные слёзы на щеках. Кажется, у него температура, ведь тогда почему у него так всё горит внутри? Снова эти руки… То холодные, то горячие, то грубые, то нежные, они задирают толстовку, и мокрый язык очерчивает узоры по бледной, покрытой чернилами коже, и Джесси стонет, Джесси извивается под этим языком подобно самой распутной шлюхе. Он поддается, открывается и впускает, позволяет и подчиняется. Маленькие часы медленно идут стрелками по бесконечному кругу, очерчивают уже тройку, и Джесси усмехается. Над самим собой. Он вновь тянется, зажигает, припадает горячими губами к ледяной стеклянной трубке и временит. Рот влажный и мягкий, приятный. Кожа солоноватая и склизкая, не такая приятная, но дурманящая. Молодец, Джесси. И он снова вдыхает, снова откидывается, но уже с концами отставляя от себя колбу так, что та падает, чуть не разбившись о стол. Вновь перед глазами мелькают разноцветные круги, вновь слышится успокаивающий низкий тембр, и вновь эти чёртовы руки. Руки, которые не дают ему покоя. И он просто плюет на это. Тянется, задирает толстовку; холодный ветер касается тонкой горячей кожи, та покрывается мурашками, и он тихо, судорожно выдыхает, ведёт нежно и медленно по торчащим рёбрам, впалому животу, доходит до тонких косточек на бёдрах и медлит, медлит, медлит. Выдыхает и вновь вспоминает те фантомные моменты, когда пурпурные синяки тонкими отметинами покрывали его кожу. Ветер холодит, руки бродят, стрелки шумят так, что он задерживает дыхание и слушает. Тик-так, тик-так, тик-так. Он двигается дальше, оттягивая с ожиданием, прямо как он, приспускает и, словно стыдясь, закрывает глаза и аккуратно касается. Но грубый толчок, и ему больно, он скулит и плачет, только сильнее зажмуриваясь, но терпит и делает новые. Молодец, Джесси, хороший мальчик. Мысли роются, хоть он и продолжает абстрагироваться, что несвойственно для происходящего, а горячие шершавые руки проходятся по груди, плечам, пальцы трепетно касаются губ, но потом возвращаются к шее и давят, давят, давят. Джесси пытается вырваться, дёргается, но ничего не выходит, и тупые трепыхания не на шутку возбуждают, хоть воздух и заканчивается. Грубые толчки уже не такие болезненные, и, когда тепло сладко пронзает живот, он ещё сильнее рвётся, захлебываясь вязкой и горячей слюной. Пот прошибает тело: волосы, уже не такие светлые, как раньше, липнут ко лбу, шершавая ткань футона раздражает кожу, а он наконец протяжно, приглушенно сквозь держащую руку, стонет, истекая и становясь влажным. Вокруг темно, но перед глазами всё белеет, когда ещё одна горячая рука касается его, и он стонет ещё сильнее, слепо толкаясь вперёд и сразу назад, теряясь в ощущениях. Он стонет, стонет и стонет, не думает, но чувствует, как изнутри всё рвётся, но ему не больно, как раньше, как должно было быть раньше, а до бессознания хорошо, даже намного лучше от всего того, что он принимал раньше. Мой мальчик. Джесси скулит в темноту на последнем издыхании так же протяжно, но с какой-то больной любовью, словно так пытается призвать и ощутить не фальшивые, а живые руки, по-настоящему тёплые и нежные не только в фантазиях, но и в реальности. Он кричит, задыхаясь, отворачивается лицом к спинке футона, прижимается холодным носом к шершавой ткани и, медленно покачивая бедрами, пытается отдышаться. Он лежит, слушает ветер в комнате, но вставать ему не хочется, как и просто нащупать в темноте лёгкую простынь, потому лишь с концами скидывает с себя мешковатые штаны, натягивая толстовку до колен, кутаясь в этом коконе. Стены больше не давят, а слёзы высохшими дорожками стягивают кожу, но он, вроде как, глупо улыбается, хоть всё так же печально, только немного лучше. Джесси прикрывает глаза, успокаивается, слушая своё мерное дыхание, и притворяется, что лежит не один, и что рядом с ним широкая грудь так же, как и его мерно вздымается. А когда в комнате уже не темно, Джесси пытается понять, что всё же чувствует, когда видит пришедший ответ на его безразличное «заболел», вновь ощущая, как слёзы сдавливают горло. Он ожидает в солнечное, покрытое блестящей росой утро, когда в дверь постучат, только сильнее кутаясь во всё же найденное на полу покрывало и шмыгая похолодевшим носом. Окно Джесси так и не закрыл.