Alle Tage Ist Kein Sonntag

Ступив ногой на деревянное сиденье шаткого, нехорошо скрипнувшего под ее тяжестью табурета, девушка в последний раз ощутила, как по спине пробежал холодок. Тонкие пальцы с грубой веревкой между ними не дрожали, как не трепетал в воздухе и свободный конец последней, из которого торчали крепкие, толстые нити. Грудь колебало на удивление размеренное, словно у спящего, дыхание, в больших глазах отражались, танцуя в обрамлении веера ресниц, огоньки тусклых ламп под потолком, обернувшись к которым, Николь невольно подняла голову. Возможно, в этот миг ей хотелось увидеть небо, лазурно-голубое, безоблачное и мирное, способное надежно спрятать под своим монолитным, бесконечным пологом и по-отечески, заботливо прикрыть; возможно, хотелось забыться и окунуться в омут воспоминаний былого, расписать по секундам прошедшие годы, дабы подтвердить небезызвестное соображение о том, что в заключительные мгновения существования удается вернуться к истокам и с места зрителя взглянуть на оставшиеся позади дни, совершенные ошибки и моменты триумфа и роковых разочарований; возможно… Она не знала точно, чего ей хотелось. Разум казался пустым и гулким, все мысли улетучились оттуда, за исключением одной. Она ни секунды не сомневалась в том, что вознамерилась совершить, не боялась отступиться от задуманной цели, не желала сделать шаг назад. Это был ее полностью осознанный выбор. Как и выбор всех тех, кто находился в сравнительно небольшом зале, кто стоял точно так же — с затянутой петлей на шее, с отрешенностью в душе и с каплями безумия во взоре. Короткий, резкий взмах руки рассек пространство, отправив наверх часть веревки, послушно оплетшей массивную балку. Затягивая узел, девушка подписывала себе приговор, медленно и красиво, стараясь вложить в последнее свидетельство своего присутствия в бесконечном и безгранично жестоком мире нечто доступное только ей. Люди вокруг производили те же действия. Кто-то улыбался, вероятно, веря в загробную жизнь или чувствуя бьющий в лицо сладкий ветер избавления от тягот и мучений, чье-то лицо застыло ничего не выражающей, точно вырезанной из камня маской, кто-то угрюмо хмурился, переплетая друг с другом, будто хвосты больших змей или толстые лианы, концы бечевы, и словно по-прежнему решая какие-то задачи, не осмеливаясь оставить то, что связывало его с жизнью. Так неужели их притащили сюда насильно? Неужели они не жаждали заключительного события столь же пылко, как и она? Неужели Судьба не бросала их по жестоким и высоким валам мироздания? Неужели они когда-либо были счастливы?.. Николь сделала новый шаг. Теперь обе ее ноги, облаченные в потертые туфли на невысоких, готовых вот-вот соскользнуть с неустойчивой платформы каблуках, расположились рядом, и оставалось совершить последнее движение, последний рывок — в пустоту… Навстречу кротким, но при этом всепоглощающим объятиям темноты, ощущению легкости и тихому, очень тихому звону колокольчиком пронзавшего оцепенение беззаботного детского смеха — навстречу навечно канувшим в Лету годам, когда она еще умела смеяться. Некто слева, кажется, клерк в сером костюме, первым нарушил затянувшуюся паузу. Вслед за ним отдалась неизвестности и пожилая женщина слева, задергавшись в воздухе безвольной, тряпичной куклой над опрокинутым табуретом. За спиной девушки также послышался скрип натянувшейся под чьим-то весом веревки. А сама она в последний раз взглянула на пространство перед собой, на пустую сцену с плотно сомкнутым занавесом, на чью-то высокую фигуру, закрывавшую полный обзор, негромко выдохнула, совсем без страха… И тоже оттолкнулась. Боли не было, лишь неподъемным бременем навалилась сонливость, наливая веки свинцом и заставляя голову тяжелеть. Казалось, тело устало после долгого, изнурительного физического труда, и стоило только закрыть глаза, и сладостное забвение сразу же накроет, погрузит в себя, словно тягучее и теплое, немного пружинящее желе. К горлу неприятным комом подкатила духота. В последний миг члены напряглись и задрожали, однако после их будто коснулась мягкая, по-матерински нежная рука, а голос где-то на задворках сознания успокаивающе, отчасти даже ласково произнес: «Зачем? Не трать силы зря. В этом больше не будет нужды… Никогда». И действительно, простор вокруг опустел стремительно, разверзшись перед Николь мириадами холодных, далеких звезд, чей шепот долетал до нее, преломляясь и почти угасая, бесконечностью темных провалов и пятен света, осознанием невесомости и собственной незначительности посреди непоколебимой твердыни Вселенной. Именно здесь она наконец сумела очистить душу, ощутить себя обновленной, разорвать сдавливавшие ее грудь цепи и стремительно вырваться ввысь… Впрочем, это нарастающее чувство головокружительной, пьянящей не хуже вина эйфории прервалось столь же внезапно, сколь и окутало ее сладостным туманом. Покинутая Земля завертелась перед ней в хороводе созвездий и цветных бликов, начала приближаться и расти, подхватила, притягивая, точно соринку, и вскоре сокрушила ошеломительным, резким ударом, отдавшимся во всем теле острой ломотой. Мир постепенно возвращался и обретал прежние черты. Ранее всех к девушке вернулись ощущения. Потом запахи, оттенки и звуки. В итоге, пролежав на холодном деревянном полу около минуты, она отыскала в себе силы разлепить веки и с приглушенным стоном сесть, чувствуя в голове звенящее, словно в недрах колокола, оглушенное безмолвие. Кругом метались какие-то тени, люди поднимались с колен и корточек, вскидывали руки к небу, кто-то смеялся… Она тщетно пыталась охватить их всех, понять, что произошло и почему она не мертва, но хаотичность, набиравшая обороты, уже прослеживалась в действиях каждого, а потому легче было абстрагироваться от царившего вокруг безумия, нежели прислушиваться к нему и стараться постичь. Какая-то женщина, которую Николь не видела, придя сюда — или, возможно, попросту не захотела рассмотреть должным образом, углубившись в себя и сосредоточившись, — едва не сбила ее при попытке встать, пронесшись мимо навстречу новому действующему лицу на сцене этой сумбурной не то драмы, не то комедии. Им оказался высокий мужчина со светлыми, выбеленными безжалостным временем волосами и бородкой. Он лежал на небольшом возвышении, возле еще одного табурета, и его девушка тоже не помнила. Не исключено, что он появился позже, когда она находилась не здесь, не способная гарантировать, как долго продлилась ее летаргия, а сейчас поднимался с трудом, пока люди плотным кольцом оцепили его, кто помогая, а кто — стараясь пробраться вперед, притом все они разительно отличались от тех, кого она лицезрела по прибытии сюда. Да, на шеях у многих висели петли, но их черты лучились высокой одухотворенностью и благодарным облегчением. Они тянулись, стремясь дотронуться до известного им, наверное, не более, чем ей, человека, а он в ответ улыбался и будто желал объять каждого, заглянуть каждому в глаза своим пронзительным, пылающим ярким огнем неугасимой жизни взором… То, что происходило дальше, Николь не особенно запоминала. Присутствующие, зачастую незнакомые друг другу, обнимались и плакали, поздравляя друг друга с чем-то ей непонятным. Ее накрыло глухое моральное исступление — внутри бушевал пожар, в то время как внешне она походила скорее на труп, нежели на полноценное одушевленное создание. Наподобие гигантского бура, в разум вдалбливался единственный вопрос. Чему, чему столь искренне радовались эти существа, прежде готовые отдать все свое состояние, лишь бы ощутить на щеках прохладное и вместе с тем затхлое дуновение смерти? И как они вообще могли радоваться теперь, когда Судьба — или чей-то злой умысел — занесла их на новый круг? Она не знала… Не знала, а оттого и не сопротивлялась, когда толпа, шумным потоком наводнившая каждый угол помещения, захватила ее и отнесла к подобию барной стойки, расположенному в углу и ранее никем не примеченному — за ненадобностью, очевидно. Со всеми за компанию осушив по стакану, а может, чуть больше, девушка почувствовала, что хмелеет, однако и данное обстоятельство не торопилось ей помочь в борьбе с внутренним буйством стихии. Наоборот, оно приумножило его, сливая свои силы с гвалтом людей, обрывками музыки, песнями… Беловолосый незнакомец — ей послышалось, или кто-то назвал его Тиллем — нечто декламировал нараспев и веселился в окружении остальных. Тщетно стараясь вырваться из сложившегося рядом с ними и столь некомфортного для нее кокона атмосферы, Николь ссутулилась и начала уже пробиваться к выходу — по крайней мере, она сама так считала, хотя движения тел справа и слева дезориентировали и сбивали с толку, — но споткнулась обо что-то и чуть не упала, а посмотрев себе под ноги, удивилась и даже на несколько мгновений замерла. На полу, в оплетении обрывков очередной хищно свившейся в тугой, змеевидный клубок веревки, покоилась кукла. Обыкновенная марионетка на деревянной крестовине, с прикрепленными ко всем ее конечностям нитями. Она лежала навзничь, беспомощно раскинув руки, и, глядя в потолок распахнутыми нарисованными глазами так же, как взирала на него сама девушка несколько минут назад, словно просила о помощи. Осторожно оттолкнув кого-то локтем, чтобы не мешал, Николь склонилась над игрушкой и подняла ее на свет, изучая. Кисть трудолюбивого мастера придала маленькой человеческой копии мужские черты, а тонкая отвертка присоединила к ладоням миниатюрную скрипку с напоминавшим иглу смычком. Наверное, кто-то успел наступить на нее, ибо гриф инструмента надломился и сейчас болтался жалкой щепкой, а на одежде его хозяина виднелись неряшливые следы, однако девушка аккуратно отряхнула ее и зачем-то прижала к груди. Наружность встретила ее пасмурным вечером и покалыванием мелких снежинок. С тех пор, как ей довелось переступить порог странного здания, прошло час или больше, и потому она невольно ускорила нетвердый шаг, желая как можно скорее добраться до своего обиталища и удерживая игрушку под полой продуваемого насквозь пальто, лишь бы та не намокла. Легкая ткань не грела, ведь девушка отнюдь не собиралась возвращаться в место, служившее ей в последнее время домом, и в тот момент, когда в конце длинной, объятой туманом улицы показался высокий и серый, совсем сливавшийся бы с промозглым зимним маревом, если бы не светившиеся окна, особняк, она уже бежала, ощущая на щеках прикосновения начинающейся метели. Но вот и родные, пускай обшарпанные, давно позабывшие прикосновения малярной кисти стены. Небольшой пансион стал ее домом еще в годы войны, а после, когда родители умерли, она обосновалась в нем навсегда. Идти ей было некуда, в связи с чем домоправительница разрешила ей остаться при том условии, что она найдет работу для оплаты отдельной комнаты и начнет наведываться на кухню, дабы помогать с теми или иными делами. Правда в голове Николь не укладывалось, каким образом этой женщине удалось в разговоре с ней назвать спальней тесный чердак под самой крышей, но жаловаться не приходилось. Все убранство комнаты составляли узкая кровать с соответствующими принадлежностями, зачастую не спасавшими от холода даже в ранние осенние ночи, шаткий стол, вешалка и истерзанное за годы использования кресло, чья обшивка во многих местах отходила от деревянного корпуса. На него-то девушка и усадила многострадальную куклу, расположив ее, наподобие настоящего человека, будто собиралась, как в детстве, устроить игрушечное чаепитие, а затем, осмотрев результат своих трудов, отступила к окну, за которым по-прежнему шел снег. Быстрое кружение белых крупиц на фоне непроглядного мрака отчего-то напомнило ей о людях в зале и резкой смене их настроений. Почему так случилось? И почему она тоже не подверглась целительному воздействию со стороны старика? Возможно, только ее стремление к смерти являлось подлинным? Возможно, ей одной было по-настоящему нечего терять? Так сжалится ли над ней всемогущее Небо, если она предпримет новую попытку? Не оставит ли и не пригреет под своим крылом сиротливого ангела, потерявшего дорогу и цель в жизни?.. — А вот это ты зря, — негромкий оклик прорезал тишину комнаты, словно раскат грома, и Николь, уже стиснувшая пальцами хлипкую ручку оконной рамы, как ту самую спасительную соломинку, затравленно обернулась, ожидая увидеть кого угодно: директрису, кого-то из своих соседок, молчаливую горничную, имевшую привычку заходить без стука… Но внезапный страх тотчас сменился тревожным удивлением, когда она обернулась и уперлась взором в силуэт второго присутствовавшего в ее келье человека. На кресле расположился молодой мужчина. Обступавшая его фигуру, наверняка более высокую, нежели теперь, когда он пребывал в сидячем положении, темнота подчеркивала белизну длинной рубашки, которая выглядывала из-за полусдвинутых пол черного фрака, пускай на самом деле производимый эффект являлся обманчивым. Во многих местах ткань покрывали серые пятна пыли. На темных рукавах они были заметнее, и складывалось впечатление, будто незнакомец, прежде чем оказаться здесь, долго прогуливался по захламленному чердаку, куда на протяжении доброго десятка лет не распространялся бдительный надзор хозяйки. Пройди такой человек по людной улице среди бела дня, его сочли бы безумцем или, по крайней мере, критически близким к этому, потому что, помимо плачевного состояния одежды, образ помешанного дополняли распущенные, встрепанные волосы и неестественный, почти нездоровый блеск крупных глаз, на фоне бледной кожи казавшихся бездонными черными омутами. Факт того, что он поднялся сюда по винтовой лестнице, а затем пересек узкий коридор, ступая именно по тем, известным едва ли не одной Николь доскам, которые не оповещали всех жильцов в округе о приближении нового лица, не укладывался у нее в голове. Да он бы и не успел — внезапное стремление, словно смертоносная волна, ворвалась в разум секундным помутнением, потому еще недавно ее взгляд судорожно метался по предметам и мебели, и никого вокруг она не заметила, даже не насторожилась, как обычно делала при звуках приближающихся к ее порогу шагов, стараясь понять, кому именно они принадлежали. Кроме того, внешность мужчины казалась ей до странности знакомой… — Кто вы? — хрипло прошептала она, ощущая, что во рту пересохло. Человек склонил голову набок — выжидающе, будто давая ей возможность обдумать все хорошенько, не торопясь, и прийти к должным выводам. — Нет… — она шумно выдохнула и шагнула к нему, впилась глазами в его черты, в тусклую бабочку на шее, опустившую тканевые крылья, в необычный наряд, в сложенные на коленях, в жесте сосредоточенного спокойствия, руки с длинными, тонкими пальцами… И тут в неярком, полурассеянном свете, проникавшем с улицы сквозь незашторенное окно, под его кистями что-то блеснуло, показался гладкий и лакированный, деревянный бок. Скрипка. — Нет… — повторила она, запуская пятерню в ниспадавшие на ее плечи пряди, до боли оттягивая их и посредством сего действия точно пытаясь вырваться из объятий сонного оцепенения, мира грез и фантазий. — Это не можете быть вы… — Однако мужчина по-прежнему сидел напротив нее, материальный и не готовый исчезнуть, подобно миражу, с первым дуновением пронизывающего ветра, не обман зрения и не шутка, подброшенная воспаленным рассудком, и, кажется, даже улыбался, хотя последнее девушке не удавалось утверждать из-за постепенно сгущавшегося мрака. — Что вы тут делаете? — Ты не оставила меня умирать, — вполголоса произнес он, словно боясь потревожить вечернюю тишь, а потом неопределенно пожал плечами. — Кто знает, может, и я здесь с той же целью. Николь сдавленно вздохнула, плотнее стягивая на груди полы пальто, которое так и не удосужилась снять. Кисти дрожали, и она отчаянно не понимала, что именно, переохлаждение, недавний испуг или нечто иное, послужило тому причиной. В комнате воцарилась звенящая тишина, столь осязаемая, что ее, наверное, при желании удалось бы разрезать ножом, пускай мужчина будто не чувствовал ее. Он пошевелился, положил ногу на ногу, внимательнее всмотрелся в ее лицо. А она стояла перед ним, беспомощная и растерянная, не способная подобрать слова и вообще к нему с чем-либо обратиться. Поблагодарить? За что бы — за очередной проваленный шанс? Попросить удалиться? А что, если он — все же ее кошмар или греза и она уже бредит? Хорошо же вести споры с самой собой и указывать на дверь бесплотным, видимым лишь ей призракам. Да и будь он реален, нельзя проводить его по дому. Начнутся толки, пересуды… — Сыграй мне что-нибудь, — наконец попросила она, нарушив молчание, неуверенно и почти робко, и сделав несколько медленных шагов по направлению незнакомца, не отрывая от него взгляда. — Не могу, — он повел головой, а затем мягко подхватил с колен инструмент, поддерживая его пальцами за подбородник и середину грифа и приближая к свету. — Моя скрипка сломана, — и действительно, не доходя полпути от корпуса до верхнего порожка, на дереве красовалась глубокая трещина, которой не позволяли расползтись дальше неловко вытянутые струны, на коих, вероятно, никогда уже не сыграть. Девушка, замерев совсем рядом с музыкантом, протянула вперед руки, и он спокойно и вместе с тем осторожно возложил свою верную спутницу на ее раскрытые ладони, чуть скользнувшие вниз под воздействием неожиданной тяжести. Боясь отпустить инструмент и изломать его окончательно, Николь устроила истерзанный гриф на сгибе локтя и приобняла скрипку, словно дитя, свободными пальцами натянув и отпустив нити струн и вызвав в темном отверстии резонатора едва различимое, слабое эхо. Мужчина с сожалением покачал головой в ответ на эти звуки, а вот ей они почему-то понравились. Даже в таком состоянии инструмент жил, желание оглашать пространство вокруг прекрасными нотами мелодии еще теплилось в нем, а вызванные ее неловкими движениями отголоски точно служили воспоминанием о былых концертах, о сонатах, исполненных под покровом глубокой ночи и поднимавшихся ввысь, к бледноликой Луне и звездным просторам, о часах репетиций. И почему-то от этого ей еще сильнее захотелось послушать игру незнакомца, по достоинству оценить его талант и насладиться им в полной мере. Бледные губы тронула улыбка, и, она, опустив подрагивающие веки, вновь бездумно погладила струны, после чего будто опомнилась — в сознании мелькнула короткая и столь незамысловатая идея, что она удивилась, как не догадалась предложить ее раньше. Окрыленная своей удачей, она широко распахнула глаза… И вдруг осознала, что полулежит на постели, а в окно к ней стучатся первые вестники забрезжившего утра. Тяжело поднимаясь на ноги и ощущая неприятное головокружение, она ухватилась за деревянное изголовье и обвела мутным взором комнату. Все по-прежнему занимало свои места — тусклый солнечный свет выхватывал из полумрака черты элементов мебели и вещей. Девушка успела ужаснуться, не приснилось ли ей все случившееся, однако тут увидела на мягком сиденье кресла маленький выступ, не способный являться ничем иным, кроме как куклой. Она почти подбежала к ней и подхватила на руки, жадно всматриваясь в каждую деталь, каждое свидетельство истинности хранившихся в ее памяти образов, а потом прошептала негромко, пожалуй, ни к кому не обращаясь: — Я куплю тебе новую скрипку… С тех пор ее жизнь обрела некий смысл, хотя с чистой совестью назвать это жизнью и не получалось — скорее обывательским существованием, обязанностью день за днем тянуть давящую на плечи и больно отпечатывающуюся на коже лямку бремени, стремясь только к одному — поскорее дождаться ночи, дабы снова погрузиться в объятия Морфея, не опоздать на назначенную ей встречу и урвать у жестокой Судьбы все мгновения возможного счастья, испить его дурманящую чашу до дна, до последней капли, забыть о проблемах и невзгодах окружавшей ее наяву реальности, убежать от нее, переложить на чужие плечи ответственность и заботы и превратиться в маленького, беспечного ребенка, который умеет отыскивать волшебство в мелочах. Так зависимые от опиума, очнувшись на час или два где-нибудь в неуютном подвальном притоне, осознают, что мир скуп и холоден, что в нем нужно двигаться для реализации даже наиболее простых целей, вырываться из зоны тепла и комфорта, и стараются отстраниться от него, погрузиться обратно в свою среду ничем не тревожимого блаженства. Но в ее ситуации это, конечно же, было другое, считала Николь. Жизнь потрепала ее, кружа в потоках северного ветра, словно полуистлевший, жухлый лист, а потому она заслужила отдых, несомненно… Наверное, настолько, что позабыла о существовании в мире чего-либо еще, помимо него. Позабыла или просто не хотела помнить. Тем не менее, на следующий день она честно отправилась бродить по улицам города в поисках лавки при каком-нибудь музыкальном училище или частной мастерской с известной целью. А когда вернулась, то, крадучись и оборачиваясь, будто вор, дабы никто не заметил ее странную ношу, выпиравшую бесформенным бугром из-под верхней одежды, держала у самого сердца новенький футляр с заветной скрипкой внутри. Та уютно устроилась в объятиях мягкой, темной обивки, потираясь о нее округлыми, отшлифованными боками и источая приятный древесный аромат, почти точь-в-точь как ее предшественница, сломавшаяся по чьей-то недоброй воле. А когда девушка извлекла ее, подставив лучам еще не ушедшего за горизонт солнца и невольно залюбовалась, то почувствовала себя на редкость глупо — что ей делать с такой ценной вещью, если ночной гость никогда не вернется? Но, невзирая на ее страхи, с наступлением сумерек старое кресло, за которым она, из последних сил пытаясь не уснуть, наблюдала, вновь прогнулось под весом музыканта и протяжно скрипнуло, вырывая ее из оков зыбкого марева. В этот раз Дэвид — так он назвался — играл, пожалуй, больше, чем разговаривал. Он стоял подле ее постели, обращая взгляд то к ней, то к потолку, то к обшарпанным стенам, нисколько их не стесняясь, а она сидела, подобрав под себя ноги, и впитывала, точно губка, каждую слетавшую со струн ноту, каждый взмах смычка, каждый жест, который исполнение того или иного фрагмента не предусматривало и который мужчина производил по собственному желанию, каждую новую интонацию мелодии, каждую искорку в широко распахнутых глазах. Ей казалось, что она попала в сказку, что перед ней, сплетаясь из напевов и трелей инструмента, расстилается бесконечное полотно мира, где есть место и радости, и печали, и искренности, и коварству. Скрипач воспроизводил для нее все, что она только хотела, и ловко играл и с ее настроением, и со своим заодно. Его лицо, подвижное и выразительное, всякий раз принимало эмоции той музыки, которую он исполнял, и оттого виделось ей более живым и красивым, поэтому, когда концерт закончился, она еще не скоро отвела взор от его озаренных глубинным, высоким светом черт. А он и не был против, поблагодарив ее за внимание и напоследок с легким, игривым заискиванием коснувшись губами тыльной стороны ее ладони, а также забрав свой подарок — проснувшись, Николь не обнаружила на подоконнике ни футляра, ни какого-либо намека на его присутствие в спальне. В продолжение следующей недели череда встреч не прерывалась: в течение дня девушка брала на себя всю работу, которую только могла выполнить, в попытке максимально занять себя вплоть до пришествия мрака, а потом словно перемещалась в царство искусства и духовной гармонии, единения с помыслами и желаниями, куда неизменно переправлял ее чудесный проводник. Теперь они по большей части беседовали друг с другом, лишь сопровождая диалог наполненными сладостными звуками паузами, а не строя его на их основе, и каждый многое узнал о партнере, многое поведал о себе… Николь все чаще придвигалась к мужчине, совсем перестав его бояться, начала смотреть на него по-другому, порой позволяла себе даже коснуться его, а если краснела, он отделывался довольной, всепонимающей улыбкой, придававшей ей бодрости. Никогда прежде она не видела подобного ему человека, а посему неудивительно, что, когда он потоком свежего ветра ворвался в ее жизнь, она влюбилась в него — непринужденно и чисто, готовая, что свойственно всем молодым и окрыленным девушкам, ради него на все: на слезы, на лишения, на жертвы… И именно последние, сама того не замечая, она приносила, шаг за шагом уходя с намеченной ранее дороги. С каждым она будто бы таяла, делаясь все более худой и бледной и игнорируя собственное отражение в покрывшемся пылью, чего ранее не случалось по причине ее чистоплотности, надтреснутом зеркале. Она не думала, как выглядит, не следила за тем, когда в последний раз что-либо ела, не жалела сил на выполнение поручений и дел, не заботилась о том, что зима крепчала и мела в незаконопаченное окно с удвоенным остервенением, и в итоге усталость и истощение вылились в горячку. В одно утро Николь попросту не смогла подняться и целый день провела в тревожной дреме, ощущая то пробирающий до костей холод, то нестерпимую жару. Когда же под вечер перед ней, нечеткое и словно размытое, появилось обеспокоенное мужское лицо, она смогла разлепить пересохшие губы и произнести единственную фразу, чересчур банальную и очевидную, которую должна была сказать, наверное, уже давно: — Забери меня туда, откуда ты… Прошу. И тогда он отказал ей впервые. Не с гневом, не со злостью, а с печальным сожалением покачал головой и проронил нечто, мол, у него нет на это власти. Осознав смысл его слов и подскочив, точно от звонкой пощечины, девушка потянулась к нему, принялась хватать за руки, молить и плакать, суля даже то, что при всем своем рвении не сумела бы достать… Однако ответ не изменился. Более того, Дэвид медленно поднялся с ее кровати и сказал, что ему не следовало ее так беспокоить, а после ушел, будто бы растворившись в сумраке ночи. Ушел. И больше не возвращался. А когда наконец Николь встала на ноги, спустя почти две недели метаний и беспокойного забытья, перемежавшегося минутами лихорадочного бреда, бледная, иссушенная болезнью и похожая на восставшего из могилы мстительного призрака, то узнала из витавших по кухне слухов, мол, загадочный человек, тот, кого она, трясясь под тонким одеялом и вслушиваясь в заунывный вой ветра за стенами особняка, столь ревностно проклинала, скончался спустя день или два после того, как она слегла в постель, и была поражена, по-настоящему ошеломлена этой новостью. Она уже не помнила, что держала в ладонях в тот момент — нож для чистки овощей, деревянный пестик для перемолки кофе или нечто другое, — тем не менее, оно выпало из ее ослабевших пальцев и тут же оказалось забытым, ибо сознание заняли мысли совершенно иного характера. Девушка старалась добраться до истины, задавала вопросы, слетавшие с ее едва слушавшегося языка едва ли не пулеметной очередью, и в итоге уверилась в следующем: спасительного чуда не случилось. В том месте присутствовало множество людей (частью из тех, кто вместе с ней испытывал свою судьбу на прочность, частью — новые, наслышанные о произошедших событиях). Они снова отправились на свидание с вечностью и снова ожили, но даже данное обстоятельство не отменяло того, что Тилль умер, не то пожертвовав собственной жизнью, искупая их ошибки, не то просто устав от человеческой опрометчивости и глупости и решив никогда не возвращаться в мир, где его дары не могли оценить по достоинству. Впрочем, это в любом случае означало то, что где-то в том зале, может, под отброшенным в сторону табуретом, может, у стены или в горке мусора, лежало бренным грузом недвижное крохотное тельце всеми позабытой игрушки… Куклы, чьи нарисованные глаза так же закрылись навечно. И, с трудом приняв страшную весть, Николь чуть не заплакала при всех, непонятно каким образом отыскав в себе силы на путь по показавшейся ей бесконечной лестнице, до маленькой, осточертевшей ей комнаты, которая встретила ее привычным скрипом половиц и объятиями сквозняка. Опустившись на постель, девушка спрятала лицо в ладонях и горько зарыдала, сотрясаясь всем своим телом. Еще тогда, набрасывая петлю на крепкую, толстую балку, она запустила неспешный ход громадных шестеренок Судьбы, образовывавших единый механизм, который если и давал осечку, то в скором времени исправлялся. И остановить его, по крайней мере смертным, шанса не представлялось. Ее нашли на рассвете следующего дня, безвольно раскинувшуюся в кресле и упершуюся застывшим взглядом в пустоту за незашторенным окном, где над линией горизонта и крышами приземистых зданий медленно и будто бы неохотно расползалась светлая полоска первых солнечных лучей. На оклики и попытки разбудить ее она не отзывалась, а потому и не узнала, не дождалась тех новостей, которые потрясли городок уже спустя несколько часов. В одной из бакалейных лавок кто-то, не исключено, что и сам хозяин, наверняка желавший увеличить число посетителей и, соответственно, объем выручки, заметил неизвестного, отличавшегося характерным белым цветом волос и странным, пронизывающим и точно всеобъемлющим взглядом. Как известно, слухи расходятся быстро, как круги на воде, в связи с чем к концу дня все то и дело подходили к дверям в надежде увидеть проходящего по улице чудного странника. Но ни то, что больше его так никто и не увидел, ни то, что из крохотной комнатки под самой кровлей пансиона вынесли все вещи, пригодные для использования, а саму ее заперли на ключ, не могло опровергать того факта, что некоторые из воспитанниц, проживавших этажом ниже, иногда просыпались по ночам от протяжных, проникавших в самую глубь души звуков скрипки, которая словно бы оплакивала кого-то…