Все же тянет назад, стой, Потряхивает, входим в родное антипространство Что, сказать "Стоп"? Остаться, писать в стол? Ссать, что умрешь тут, как эмигрантский запас слов? Без подпитки живой настоящей речи - Ты думал, ты выживешь без неё, но расстояние нечем сократить. Думал - пройдёт, всё - ничего, расстояние лечит, но Язык твой так и не стал ни на грамм онемеченным, камо грядеши?
Oxxxymiron & БИ-2 - Пора возвращаться домой
Западный Берлин, 31 декабря 1953 года. Леше Бобрикову в Берлине неуютно. В неоновом, американском Берлине, покрошенном как пряничный домик, разрушенном, побежденном и поделенном на четыре сектора. Это больше не тот город, где он вырос. Не его. Вообще места, которое было бы Алешиным, на карте нету. Мир меняется так быстро, пара лет и все: то страны нет, то города. То родителей, то Родины. И особенно остро это ощущалось в Новый Год, застрявший между «нашинским» и «не-нашинским» Рождеством. Вылизанный советской властью, отчищенный от любого оттенка религиозности праздник, который в Европе игнорируется полностью, еще отдавался в нем чем-то родным. Елкой с серебряными яблоками в интернате, культпрограммой на шатающейся у лесопилки сцене в лагере. Лёней и густым сладким запахом банных веников, рассекающих тугой горячий воздух. Берлин город большой, и беженцев в нем с восточной стороны немало, но Алеше все равно по цепочке передали новость: тебя ищут. Сейчас он работал в баре. Американцам нравятся все эти коктейли, трубочки и серебристые шейкеры. Чинзано, Мартини, водка. Научиться ремеслу — раз плюнуть, не подписи ж подделывать. Только иногда по другую сторону стойки косятся на черные вывернутые пальцы. Как он барной ложкой вихрит в высоком бокале, заставляя лед кружить и беззвучно шуршать о стенки. Его руки теперь послушнее, чем в 48-м, когда он только откинулся и бежал напрямик через Урал, подальше от лагерной жизни и МБУшников, — которых уже как только не переименовывали на их с Ленькой памяти, — диверсант, дезертир, вольноотпущенник. Ласковее надо было тогда с Ленькой, да что уж. Он как был дитем на лавке у грузинского военкомата в августе 41-го, так и остался им к 48-му. Все хотелось ему, чтобы похвалили, позавидовали и приласкали. Даром, что семь лет прожил. И даже теперь, еще добрых пять лет спустя, когда Филатов неаккуратно приземляется на барный стул напротив Алеши, в нем чувствуется эта наивная глупость, чудом не выветрившаяся за войну и последующие годы в бегах. Бобрикову даже сказать-то нечего. Сфальшивит обязательно, а Ленька со своим идеальным слухом сразу почует. В баре сегодня тихо, даже музыканты уже зачехлили инструменты и радостно умчались вниз по темной улице в заведение попроще и подешевле, пропивать чаевые до рассвета. Если Ленька в Берлине, да еще в Американском секторе, значит нашли. — Кто сдал? — спрашивает Леша без интереса, и сам кривится с банальности вопроса. Наклоняется под стойку за рюмками, чтобы спрятаться хоть на полсекунды от пристального внимания Ленькиных синих глаз. Филатов что-то сбивчиво бормочет. То о Чехе, то о Сталине. Парабеллуме, пуле и Инне Гинзбург. Оба они теперь были проблемой КГБ, на высоких столах лежали уже толстые папки личных дел, и Алеше после этого рассказа только и осталось, что окинуть прощальным взглядом барную стойку из красного дерева, снять накладной воротничок и выдернуть зазевавшегося Леньку в декабрьскую ночь. По влажным от талого снега мостовым, мимо разрушенной католической часовни в молчании дошли до дома фрау Смирновой, у которой Леша снимал чердак. Дочь эмигрантов первой волны, русская до глубины души по своим повадкам, но имя его все равно произносила на немецкий манер, отталкиваясь от «л», Алльеша. Для беженцев из ГДР устраивали лагеря в бывших бараках «подневольников», которых фашисты тянули со всей восточной Европы. Бобрикову казалось это жестокой шуткой, из одного лагеря в другой, только в этот раз будь благодарен. И ночи там провести не смог. А хозяйка чердака брала мало, пристроила на работу по первому времени, и все жалась к нему бедром на тесной кухоньке первого этажа, намекая сладко, что надо бы отблагодарить за заботу. Леша дурачка включал сначала, — первый его освоенный навык после ареста родителей, — а потом и вовсе состроил скорбную мину, покосился на свои черные пальцы и дал фрау Смирновой понять, что после советского лагеря как мужчина он больше не состоятелен. А когда женщина не расстроилась и не погнала его из дома, понял. И Филатов понял, сразу же, пока представлялся фрау Смирновой двоюродным братом, которого Леша согласился пустить переночевать. Она тут же засуетилась по кухне, достала из шкафчика жестяную коробку: — Мне тетка на Рождество прислала, из Кёльна. Цимтштерне. Возьми, Алльеша, покушаете. Цимтштерне оказались сахарными звездами с корицей, тонкое и ломкое печенье, больше горькое, чем сладкое. И как только за ними захлопнулась дверь на чердак, Леня выдохнул быстро: — Алеш, она ж доносчица. Завтра уже телеграфировать побежит. Уловил-таки фальшь в ее быстрой речи нараспев. Леша склонился над тазом с остывшей мыльной водой, сполоснул две жестяных кружки, достал из-под подоконника шнапс, запечатанный газетной пробкой, и только тогда соизволил ответить: — Ну, побежит. Как, ты думаешь, Лукашин узнал, что я еще в Германии, и тебе передал? Меня утром в доме не будет, а, может, и в Берлине. Ты сам как, со мной? Он протянул Лене кружку, наполненную по-фронтовому, до краев. Ни о какой барной культуре питья тут и речи не шло, когда из жестянки, на простывшем чердаке, с закуской в виде печенья. Тот подношение принял, кивнул отрывисто. Выпили, не чокаясь. Разом и за Калтыгина, и за Чеха. Да и за товарища Сталина, во имя которого проливали кровь. Все вышестоящие, молчаливо поддерживающие на пути, ушли. Ни врагов общих не было, ни причины идти дальше. Только они остались, пережеванные и выплюнутые. Чужие. Леньку от одной кружки развезло, размазало. Ну точь-в-точь как в 43-м. Алеша рассмеялся бы, не окажись они вдвоем на полу, спинами упершись в проржавевшую кровать-полуторку. Филатов все косился, пьяно собирая нужные слова в голове. О том, почему так вышло в 48-м. И что с пленным немцем случилось. Почему на связь не выходил пять лет. И когда уже открыл рот, Лехе пришлось перебить. — Ты, Ленька, не объясняй ничего, ладно. Приехал? Хорошо. Внизу, в спальне фрау Смирновой, часы забили полночь. За всю войну, не вылезая друг у друга из карманов, укрываясь одной плащ-палаткой, по-настоящему встретить Новый Год у них получилось только в 43-м. В 41-м не до праздников было. В разведшколе гоняли, фрицы наступали на Москву. Из Ленинграда шли страшные вести в каждом выпуске Правды. И Алеша Леньку, — обиженного, пятнадцатилетнего, — игнорировал, чтобы их, упаси боже, не уличили в дружбе и не раскидали по разным фронтам. В декабре 42-го они с тылов врага пробирались до границ Польши, пытаясь выйти к своим. У Леньки бронхит открылся, а Григорий Иванович мрачно бродил по зимнему пролеску, запрещая разводить костер. Тогда декабрь–январь-февраль слились для них в один длинный день, и тепла Лешиного тела не хватало, чтобы согреть сгибающегося в кашле Филатова. А он только поддразнивал его не надоевшей с крымского июля шуткой, шепча в ухо: «Сдаешь, командир», получал под ребра ленивые тычки локтем, и знал, что Ленька жив. Пусть и дышит с трудом. Но 43-й побаловал советских воинов, всех сразу, а их группу так особенно. Разведчасть Лукашина наперегонки с фронтовой линией бежала на запад, десять километров вперед, два назад. И 44-й, многообещающий, почти по-победному сладкий, маячил на горизонте. К декабрю на их участке движение затормозило, обосновались в освобожденной деревне, которую немцы покидали в такой спешке, что даже сжечь не успели. Хотя здесь и сжигать было нечего, десяток изб и мельница. Их определили к хозяйке на постой, и та, за часть доппайка и наколотые дрова, щедро одаривала Григория Ивановича своей любовью и вниманием. Раздобыла где-то к новогоднему столу самогону, растопила баню. И Леньке в деревенском клубе нашлась балалайка, на которой он распаренный, в белой рубахе, щипками наигрывал новую для себя «Темную ночь». Их отец-командир, как и всегда, когда в дело шел самогон, погрузился в мрачные думы, монотонно подвывая Филатову, так и не выучив текста, хотя фильм смотрели всей частью. Не вызывали слова песни ни в одном из них троих чувств, не задевали сознания. Не к кому было им обращаться. Никто не сидел у детской кроватки и слез не утирал, вспоминая о них. В избе было натоплено и пахло пирогами с гороховой кашей, Алеша был сыт и даже по-глупому счастлив. Ловил хитро Ленькины взгляды, подмигивал ему заговорщически. Исхода была два: либо Григорий Иванович упьется и ляжет храпеть на печку, либо встряхнется и пойдет к хозяйке, которая его точно ждала в своей комнатушке, прислушиваясь к глухому напеву. Фрицев теперь гнали, освобождая советские территории. В Ленинграде кольцо прорвали и ожидалось полное снятие блокады в ближайшие несколько месяцев, во вчерашней газете писали про елочные базары и утренники в ленинградских школах. Даже Калтыгин, обычно после новостей из Города на Неве грустно пялившийся в свою тарелку, после прочтения короткой заметки повеселел и умял половину пирога. Они были со своими, Леня не кашлял, и никто не собирался умирать в ближайшие несколько часов, а то и до рассвета. Вот только им теперь с Ленькой не дружбу надо было от тренеров в разведшколе скрывать. Не разные концы фронта им светили, а срок от трех до пяти лет по статье 154-а. Страшное и тяжелое слово «мужеложество», отдающее чем-то яростно библейским, висело над их макушками, уходя вглубь формулировками: «шпионские ячейки», «политическое разложение» и «враги народа». Уже после победы, в лагере, Леша увидит, как обращаются с осужденными по этой статье. И вспомнит Ленины синие глазища в заброшенной квартире на Ляйпцигерштрассе, и сладкий запах сирени, смешанный с шоколадными нотками коньяка. Но в декабре 43-го Филатову было-то всего семнадцать лет, и Алеша только крепко держал его запястья в своих горячих ладонях, изредка прижимаясь губами к безволосой щеке, не решаясь даже поцеловать по-настоящему. За занавеской храпел Калтыгин, хозяйка вздыхала, не дождавшись визита. А в десяти километрах от них, где тихо лежала линия фронта, артиллерия дала праздничный залп по немцам в честь наступившего 1944-го года. На его черные пальцы легла узкая холодная ладонь, возвращая обратно на чердак. Прошло десять лет, а у Леньки все такие же невинно распахнутые синие глазища, кривая и честная улыбка, будто с агитплаката, ямочки на щеках. В голове у Леши, словно набатом, в такт сердцу билось «Я люблю тебя» и «Да к черту этот Берлин». Вообще все к черту. Лишь бы Леня понял. Как раньше, между слов. А лучше вообще без них Но Леша сказал: — Я бы всю войну заново прошел, от первого до последнего дня, если только с тобой. И Леня понял.***