Stone's chronicles: the Warrior and the Fallen

In the game of life The strong survive We're on a one-way street We gotta make it out alive ©

14 июля 1930 Джеймс остановился на углу 9-ой и Колумбия-стрит. Дальше идти решительно не хотелось, — впереди полого сбегал с холма Рэд Хук во всей своей красе: дороги сужались и сдавливались со всех сторон невысокими кирпичными строениями с чернеющими провалами низких арок, лениво тащились вниз, к грязным мрачным причалам, монолитам складов и обшарпанных полузаброшенных заводских помещений. Солнечный свет застревал в свежепостиранном белье, традиционно развешанном прямо над узкими улочками, и, казалось, жадно поглощался щербатыми стенами. Он возненавидел Рэд Хук в первый момент, как только увидел этот район, со всем его кирпичным великолепием и темными подворотнями. Джеймс отчетливо помнил как еле поспевал за отцом, тащившим его за худую ручонку по черноте переулков, спотыкался о неровную брусчатку и опасливо косился на здешних обитателей. Рэд Хук напоминал разворошенный палкой улей, гудящий, вопящий и стонущий, вероятно, на всех языках, которые когда-либо знал свет. Нищие угрюмо прижимали к себе свой скарб в закоулках, поближе к разномастным лавкам. Лавочники и ушлые коммерсанты местного пошиба наперебой расхваливали свой товар, бойко зазывали прохожих, выставляли повыгоднее нацарапанные от руки вывески. Сурового вида полуголые матросы, покрытые угольными татуировками, сидели на бочках, раскуривая вонючий табак. Джеймс не раз подмечал, что, судя по запаху, бравые моряки не брезговали ни чаем, ни странной смесью, напоминающей водоросли, — главное хоть чем-то подымить. Хохот и крики доносились из подвалов и сквозь плотные тряпки занавесок на окнах. Улыбчивая девушка, миловидная, простоволосая, подмигнула тогда Джеймсу, потрепала его по волосам, и он был по-детски рад такому проявлению ласки. Только несколько лет спустя Джеймс узнает, что это была хозяйка портового борделя, к которой периодически заскакивал «по делам» его отец. «Дела», вершившиеся в Рэд Хуке всегда были или постыдными, или незаконными, или и то, и другое сразу. Неоднократно полиция пробовала привнести сюда немного порядка, почистить ряды локальных нарушителей спокойствия и закона, но кирпичная дробилка исправно перемалывала всех в своем мрачном чреве, — полицейские или возвращались с издевательски маленькой взяткой, или же не возвращались вовсе. Никто не мог сказать, остались ли они гнить в промозглых подземельях (более темного оттенка кирпича), ушли в мертвецкий запой в одном из борделей или были загружены в один из бесчисленных кораблей и плывут на другой конец света, трясясь в просоленном трюме вместе с грузом. И вот, спустя полтора года, Джеймсу снова нужно было нырнуть с головой в этот шумный ад и не потеряться в недрах кирпично-красного муравейника. На этот раз он был здесь один, без рослого и уверенного в себе Джонатана Барнса, который вдобавок всегда носил с собой револьвер, исправный и заряженный. Джеймс же располагал только маленьким складным ножиком, но сильно сомневался, что тот ему поможет, если дело запахнет жареным. А еще во внутреннем кармане его шорт лежало письмо, адресованное «Черному Джо, 12-й док». «Моя печать — гарант серьезной сделки, она должна быть яркой, четкой и абсолютно неповрежденной!» — сдержанно напутствовал Барнс-старший перед тем, как поручить своему 13-летнему сыну столь ответственное задание. Конечно, после таких слов, бумага жгла карман огнем и буквально требовала прочесть ее безотлагательно. Джеймса останавливало только то, что письмо было запечатано, а печать восстановлению не подлежала, поэтому он усердно гнал от себя набегающие порывы зудящего любопытства. Отец впервые поручил ему действительно важное дело и долго инструктировал перед тем, как выдать конверт, меряя комнату нервными шагами и задумчиво насупив брови. Джеймс торжественно внимал, периодически кивая в такт гулкой поступи, и после третьего сумбурного вопроса, который можно было расшифровать как «все ли ты понял?», с предельно серьезным видом заверил отца, что с заданием справится. И вот заветный конверт прошуршал к нему во внутренний карман, отрезая все пути к отступлению, и Джеймс отправился навстречу потенциальному приключению. Солнце стояло в зените и жарко припекало макушку. Жарким летним днем Рэд Хук выглядел как обычный портовый городок, шумный и многолюдный. Обманчиво казался дружелюбным и безопасным, но Джеймс-то знал, как меняется кирпичный нью-йоркский анклав с наступлением темноты и малодушно боялся застать эту пору. Нужно было успеть закончить все дела до вечера и убраться подальше от Ист-Ривер. Вздохнув, он быстрым шагом направился к Кинг-стрит, стрелой вонзающейся прямиком в район доков. Свежо пахнуло морским воздухом, ветер приятно шелестел в волосах. Джеймс шел как можно более непринужденно и крутил головой во все стороны, наблюдая, изучая откладывая в памяти. Итальянские мальчишки-продавцы вальяжно прохаживались по улице с большими корзинами, полными свежего хлеба. Старики сидели кто на вынесенных из дома стульях, а кто и, как подростки, прямо на ступеньках невысоких крылец, громко обсуждая последние новости и читая вслух газеты. В окне второго этажа Джеймс заметил растрепанную девчушку с потрепанной книжкой в руках. Увидев, что на нее смотрят, она тотчас исчезла, лишь дернулась линялая занавеска. Впереди маячила береговая линия. Джеймс шел на глянцевый блеск воды и чувствовал себя непривычно маленьким в тени высоких прямоугольных складов с черными рядами полукруглых окон. Кирпичные махины нависали сверху, и Джеймс был готов поклясться, что из темноты оконных проемов за ним кто-то пристально наблюдает. Он ускорился, и через минуту улица наконец вывела его из городской застройки прямиком к заливу. Причалы, дощатые и каменные, полуразрушенные и совсем новые, торчали обломанными ребрами, впиваясь в водную муть. Прямо по курсу зеленел Гавернер-айленд, слева угловатой игрушкой торчала статуя Свободы, нацелив факел в васильковую высь. Побережье агонизировало жизнью, кишело людьми, крутило хорошо смазанное колесо светлого капитализма. Корабли причаливали и отплывали, буксиры сновали туда-сюда, размазывая по воде блестящие мазутные пятна. Грузчики катили бесчисленные бочки, таскали тюки и мешки, везли самодельные тележки, на которых грудами валялись огромные вязанки тростника, чтобы прямо в соседнем здании превратить его в отменный сахар. Матросы орали на грузчиков. Грузчики отвечали им тем же, зачастую на другом языке. Шум стоял страшный, и Джеймс поспешил к самому правому складу, куда группка негритянских детишек сволакивала тростник небольшими охапками. От отца он знал, что Черный Джо обретался на втором этаже большого кирпичного склада с массивной трубой. Труба, надо признать, являла собой весьма четкий ориентир, возвышаясь над зданием на добрый десяток ярдов. А еще Джо был чистых африканских кровей, о чем Джеймс догадался как только услышал его прозвище, и отец настоятельно не рекомендовал обращать на это любое мало-мальское внимание. Поздороваться, отдать письмо, вернуться домой. Инструкции были четкие, простые и выполнимые. Легче легкого. Джеймс протиснулся в темное нутро заводских помещений мимо малолетних носильщиков тростника и остановился, калибруя зрение от режима «яркий солнечный день» до «непроглядная темень». Предметы медленно формировались в складской полутьме, и он заозирался в поисках лестницы на второй этаж. Лестница обнаружилась слева от него, засыпанная у основания камышом и опилками. Никто не останавливал Джеймса, не спрашивал, что он здесь забыл. У каждого была своя работа и добрая толика здорового пофигизма. Второй этаж выглядел точно так же как первый, разве что без завалов тростника. Поржавевшие машины стояли у стен, старые, с отсутствующими деталями. Местные мальчишки наверняка получили приличную сумму за металлолом, скрутив на полузаброшенном заводе все, что было возможно скрутить. Джеймс и сам периодически грешил этой халявной подработкой, и уже прощупывал остаточный потенциал взглядом заядлого оценщика, но вовремя спохватился, — у него было важное дело и оно не требовало отлагательств. Яркий свет лился из полукруглых окон, падая по диагонали вниз широкими полосами, и в одной из таких полос, за массивным письменным столом, восседал один из самых больших людей, которых Барнс-младший видел за всю свою жизнь. Черный Джо (а это несомненно был он) возвышался над деревянной столешницей как небольшой холм. Свет освещал правую половину его лица, и Джеймс видел как блестят капельки пота на эбеновой коже, медленно соскальзывают вниз по идеально гладкому черепу. Между бровей Джо залегла складка, глаза метались по строчкам внушительной амбарной книги. Весь вид Черного Джо кричал о том, что дела у него плохи. Джеймс уверенно двинулся прямиком к столу, и где-то на середине пути его остановил тяжелый взгляд черных глаз. Из-за полосы света, разрезающей лицо дельца на две части, казалось, что его левый глаз парит в воздухе отдельно от хозяина. Черный Джо окинул Джеймса нечитаемым взглядом, аккуратно прикрыл бухгалтерскую книгу и внезапно преобразился. Суровое лицо смялось широкой улыбкой, ожило, раздалось вширь. — Привет, мелкий! - Джо отсалютовал массивной рукой с неожиданно аккуратной небольшой ладошкой, мелькнувшей светлым пятном. — Как звать? — Джеймс Бьюкенен Барнс, - гордо рапортовал «мелкий», уязвленный такой пренебрежительной кличкой. В свои 13 лет Барнс-младший считал себя серьезным взрослым человеком. Он бы еще добавил «независимым», но житейская правда была горька и в таком возрасте на нормальную работу не брали, посему Джеймсу оставалось только перебиваться чем дадут и ждать наступления совершеннолетия. А ждать, Бог тому свидетель, он ненавидел больше всего на свете. — Значит ты от Джонатана, так? — радостно воскликнул Черный Джо. Смешливых морщинок в уголках его глаз разом прибавилось. — У тебя что-то есть для меня, Джимми? Джеймса перекосило. Чуть меньше, чем ждать, он ненавидел, когда его называли «Джимми». По жестокой иронии судьбы именно так его называло подавляющее большинство. Особенно этим грешили умиляющиеся его серьезности женщины и разговорчивое старичье из окрестных дворов, обожающее порасспрашивать его о делах молодых и делах семейных. Джеймс оскорбленно отшучивался и убеждал, что не скажет ни единого слова, пока его не прекратят называть дурацким уменьшительно-ласкательным прозвищем. «Буду дома, придумаю себе нормальное прозвище» - каждый раз вдохновенно обещал себе Барнс-младший. Проблема была в том, что эта мысль стабильно вспыхивала у него в голове последние пару лет и, как бы Джеймс ни старался, достойного юного энтузиаста имени так и не пришло. Дошло до того, что мальчишки в школе наперебой предлагали ему всевозможные варианты от набившего оскомину «Дикого Джима» до кошмарно нелепого «Медведя, крадущегося в тенях». Автор сей бессмыслицы имел индейские корни и уверял, что такого благозвучного и яркого имени еще не было ни у кого по эту сторону Ист-Ривер. Сам Джеймс считал все это беспросветной чушью, священно веря в то, что настоящее крутое прозвище нельзя придумать за обедом или на всеобщем голосовании. Он верил, что заветные слова обрушатся на него как гром среди ясного неба, придут в кульминации чего-то величественного и важного. Периодически ругал себя за наивный романтизм, но исправно верил. — Да, у меня письмо от отца для Черного Джо. Я ведь правильно пришел? — решил уточнить Джеймс. Брови медленно поползли к переносице, формируя довольно потешное для подросткового лица выражение серьезной озабоченности. Объемное тело заколыхалось от смеха. — Правильно, правильно. Вот он я, - все еще Джо, и все еще черный, — усмехался делец. — А побудет с недельку такая погода, так, видимо, стану еще чернее… Ну же, давай письмо, не томи! — Пальцы Джо выбивали нетерпеливую чечетку по столешнице. Плотный конверт извлечен на свет и находит пристанище в нежно-розовой ладони. Джо мельком оглядел печать, покрутил письмо в руке и принялся рыться в верхнем ящике стола. На столешницу полетели письменные принадлежности, пустая фляжка, потрепанная записная книжка и пара криво обрубленных стебельков тростника. Пока Барнс-младший, поддавшись хронической слабости к сладкому, поедал глазами заветный источник сахара, хозяин нашел нож и осторожно вскрывал шершавую обертку письма. — О, любишь сладкое? — Джо заметил точку, в которой залип жадный мальчишеский взгляд. Джеймс завороженно кивнул. — Ну так хватай, за курьерские услуги, — весело добавил Джо. — И отцу своему спасибо от меня передавай. Уж каким бы ушлым Джонатан ни был, все его предложения имеют чудесное свойство приносить хорошую прибыль. Джеймс забрал из протянутой руки вожделенные палочки, сохраняя напускное хладнокровие. В душе пели птицы, — он выполнил свое задание, впереди была еще половина прекрасного летнего дня, а любимые сладости сами шли в руки. Бережно убрав тростинки в карман, где прежде лежало ценное письмо, Барнс-младший учтиво раскланялся с улыбчивым Черным Джо, который явно воспрял духом и уже не смотрел на амбарную книгу с плохо скрываемой неприязнью, и направился вниз по шатким ступенькам. Свет резанул по глазам, и Джеймс, морщась, вскинул руку козырьком. Портовая суета не утихала ни на минуту, но теперь она перестала раздражать, размывшись гудящим фоном. Чайки ныряли вниз из куцых облаков, мерцал стеклянным блеском Манхэттен по левую руку. День был прекрасен. Джеймс подумал, что раз уж такое дело, не грех и подзадержаться в Рэд Хуке. Он направился прямиком к причалам и облюбовал для себя самый длинный деревянный настил. На самом краю импровизированного пирса сидел согбенный дед и, помахивая босыми ногами, рыбачил. Неподалеку расплывалось сочное мазутное пятно, и Джеймс отвернулся, стараясь не думать о липких грязных морских обитателях. Он устроился на причале лицом к океану, откуда чуть меньше смердело водорослями и подтухшей рыбой, чем со всех остальных сторон, достал одну из тростинок, очистил ее с помощью ногтя и запустил пластинку сочной мякоти в рот, щурясь от удовольствия. На мелководье по колено в воде резвились дети, и Джеймс заметил, что вдоль берега почти отсутствует песок. Из-под брусчатки, из-под каменных причалов пробивалась влажная ржавая почва того же цвета, что и изъеденные временем стены портовых складов. Он видел, как из водостока густо стекает кирпичная жижа и такая же землистая сукровица сочилась у бетонных опор пирсов, пузырилась под тонким слоем прибрежного песка, виднелась в трещинах камней. Джеймса передернуло, — в темноте под досками причала ржавая муть подозрительно напоминала кровь, будто сама земля кровоточила, исторгая из себя гнилую взвесь. Барнс-младший решил, что с него хватит, и распластался на теплых досках, свесив ноги и перегородив собой проход. Небо было завораживающе и прекрасно. Там не было кирпичных стен и ржавых потеков, зато обнаруживалась пленительная голубизна и белые росчерки чаек. Периодически чайки сигали вниз, к людскому копошению, и крали все, что плохо лежит. Матросы грязно матерились им вслед то на сам факт кражи, то на компенсацию за украденный товар в виде пятен чаячьего помета. Пару раз мимо пролетали камни, запущенные рукой самых раздосадованных портовых рабочих. Чайки легко уворачивались от такого рода снарядов, зато один камень просвистел в опасной близости от одинокого рыбака. Дед весьма экспрессивным жестом выразил все, что думал в сторону сборища моряков и еще долго костерил «ирландских ублюдков» себе под нос. Солнце поднималось все выше и выше, разливая волны зноя и мягко, почти осязаемо, оглаживая лицо. Глаза слезились от яркого света. Джеймс с наслаждением прикрыл их, целиком погружаясь в вязкое тепло. Красные всполохи пульсировали под веками, медленно выравнивая тон, и вместе с этой пульсацией расползалась по всему телу сонная нега. Лениво повернувшись на бок и подложив поудобнее правую руку под голову, Барнс-младший закономерно провалился в тот уютный дневной сон, где деревянный настил кажется удобней мягкого матраса, собственная рука комфортней пухового подушечного великолепия, а сны не обременяют уставший разум. *** Резкий всплеск прорезал темноту. В лицо брызнуло чем-то затхлым, и Джеймс рефлекторно забарахтался на деревянном настиле, распахивая глаза и судорожно ища опору. Левая рука нащупала шершавое дерево, но тут же соскользнула с него обратно в воду, креня тело вперед. Джеймс чудом зацепился ногой за противоположный край мостков, по ходу начиная просыпаться и оценивать обстановку. Перед лицом тихо плескалась черная вода. Кажется, во сне он перевернулся на живот, рука соскользнула вниз, и… Темно. Джеймс моргнул, проверяя, не забыл ли он открыть глаза. Темнота никуда не уходила, покачиваясь вокруг в такт тихим всхлипываниям воды. Осознание приходило медленно, но верно: он проспал слишком долго, и наступила ночь. «Надо бежать отсюда!» — врезалась в мозг первая мысль. «Отец меня убьет..» — догнала ее вторая. «..Ты же слышал о Тимми Шарпе, Джим? Ну о том, который пропал возле доков. Поговаривают, что возле старого сахарного завода частенько пропадают люди, а потом из канализационных люков сочится кровь и слышатся крики..» — нашептывала третья. Он вскочил на ноги и испуганно заозирался, будто бы опасность уже дала о себе знать. В своих мыслях Джеймс оставался в Рэд Хуке один-одинешенек, без возможности его покинуть, а все вокруг было враждебным, мрачным и угрожающим. Однако, открывшаяся ему картина была далека от ужасных одиноких идей подсознания: на берегу дымили костры, возле которых на мешках развалились матросы, потягивая что-то из больших кружек и по очереди бросая кости. То и дело раздавались взрывы хохота и звон посуды, перемежающиеся руганью, когда резко сменившийся ветер щедро бросал в лицо отдыхающим клубы белого дыма. Пострадавшие ворчали, собирали свой нехитрый скарб и перетаскивали мешки на безветреную сторону. На удивление, страх отступил. Ночная жизнь в доках показалась Джеймсу даже уютной. По-особенному. Темнота скрыла разномастный кирпич, залив его темно-серым и позволив причудливым теням танцевать на стенах. Огонь весело потрескивал и пускал снопы искр, когда рабочие скармливали ему очередную охапку тростника. Только вода, казалось, таила в себе угрозу, тихо причмокивая под мостками, облизывая деревянные столбы. Черная, грязная. «Сын Джонатана Барнса не должен бояться» — таков был один из догматов его отца. В шесть лет Джеймс впервые услышал эту фразу, когда отец нес его, хнычущего и до дрожи боящегося глубины, к бассейну. «Хочешь — не хочешь, а ледяная вода и нехватка воздуха в легких неплохо стимулируют обучение плаванию» — шутливо сказал бы Барнс-младший сейчас. Но не тогда, барахтаясь в воде, отвратительно холодной, мгновенно заливающей нос и горло. Не тогда, когда он пытался звать на помощь, давясь очередной порцией воды, а его отец неотрывно смотрел вниз, бесстрастно показывая на бортик. Гладкая плитка в руках ощущалась как самая приятная поверхность на свете, и это ощущение случайной победы Джеймс запомнит навсегда, вместе с намертво прилипшей к воспоминанию горделивой улыбкой отца. В восемь Джонатан повторил ее, пока раздраженно выкручивал лампочку в комнате сына. За окном бушевала гроза. Дождь то яростно молотил по крыше, то почти ласково скребся в окна, словно хотел любыми способами пробраться внутрь. Дом, казалось, подрагивал от оглушительных раскатов грома, надсадно поскрипывая деревянным нутром. Но хуже всего были молнии, — жалящие глаза вспышки мертвенного света, неумолимо являющие себя вслед за громом. На мгновение все искажалось в слепящем всполохе, отпечатывающем на сетчатке привычные вещи, — плоские, тусклые, будто бы выжженные черным на самой ткани реальности. И вслед за захлопнувшейся тьмой к Джеймсу неотвратимо приходило ощущение произошедших за этот едва уловимый миг изменений. Дерево снаружи и не дерево вовсе, а нечто темное и злое, тянущее свои ветки все ближе и ближе к окну с каждой новой вспышкой. Потолочные стропила сползли ниже, породив еще больший клубок теней под крышей. Ком одежды на кресле вздрогнул и переместился вперед. Еле заметно, на пару сантиметров. Ужас, который испытал Джеймс, наткнувшись на запертую дверь спальни, был сродни откровению. Он не должен бояться, но отец предал его. Оставил здесь, в черной комнате, где воздух пропитан опасностью и страхом. Оставил, чтобы вернуться к маме в теплую кровать, согреваясь в ночи и слушая ее уютное размеренное дыхание. Ужас сменился разочарованием, разочарование — обидой, обида затаилась глубоко внутри, спрессовалась очередным тяжелым комком в горле. А за ними пришла злость. «Я не должен бояться» — упорно думал Джеймс, заползая в дальний угол комнаты и плотно закутываясь в одеяло. Отсюда от мог видеть и окно, и каждое пятно черноты в своем узилище. — Я не буду бояться, — шептал он темноте, глотая слезы. Не потому, что так сказал ему отец, а чтобы стать лучше, стать сильнее. Быть равным, и затем триумфально возвыситься. Наутро, услышав шум в родительской спальне, Джеймс поднялся со своего наблюдательного пункта с чувством выполненного долга, поудобнее укутался в верное (и немного подмокшее от слез) одеяло и, обессиленный, заснул. После той злополучной ночи вечерняя жизнь Рэд Хука казалась сказкой. Под ногами поскрипывали доски причала. Вода еле заметно колыхалась внизу, расползалась от опор в разные стороны. Джеймс, повеселев, дошагал до берега и направился к Кинг-стрит мимо черных громад складов. Матросы, увлеченные отдыхом после тяжелого рабочего дня, не обратили на него внимания. Однако, радость была недолгой. Кинг-стрит вечером являла собой зрелище довольно обшарпанное. Тусклые фонари слегка освещали ее нутро, чередуясь с темными проплешинами. Сквозь заколоченные окна нижних этажей можно было разглядеть их обитателей, собравшихся на поздний ужин за примитивной горелкой или доделывающих дневные дела. И вместе с неприглядным видом портовый район мог похвастаться бурной жизнедеятельностью в любое время суток, — подвыпившие компашки подпирали стены вне кругов света от фонарей (Джеймс знал, что где-то в ближайших подворотнях есть вход в подпольный бар), бравые ребята устрашающего вида прогуливались туда-сюда, высматривая кого-то среди прохожих, во мраке ниш и заброшенных подвалов тихо копошились бездомные, стараясь не привлекать излишнего внимания. Барнс-младший осторожно пробирался в тенях вдоль домов, внимательно изучая обстановку, и все шло хорошо ровно до тех пор, пока пара местных пропоиц не затеяли драку прямо по курсу его движения. На шум и ругань стал сползаться прочий сброд, будто мотыльки на свет лампочки. Одни праздно любопытствовали, другие — азартно подначивали драчунов, третьи пытались разнимать, и именно с их добросердечных порывов склока переросла в массовую. Улица заполнилась криками. Недовольство мешалось с азартом и болью от разбитых носов, выливаясь в ожесточение и ответные удары. Находиться здесь становилось опасно, и Джеймс нырнул во тьму ближайшей подворотни, намереваясь срезать путь дворами. Он чувствовал себя совершенно чужеродным в этом мрачном лабиринте. Слишком маленький, слишком чисто одетый, слишком слабый. Барнс-младший не был глупым и прекрасно осознавал опасность своего положения, но сама мысль о том, что он должен чего-то бояться, вызывала злость. Когда-нибудь опасения станут пережитком детства, бесполезным придатком, тонкой оберткой ненужной эмоции, которую он без сожалений оторвет от себя, скомкает и выбросит. Когда-нибудь бояться будут его. Погруженный в свои мысли, Джеймс старался идти как можно быстрее, заглядывал в каждый переулок, чтобы убедиться в безопасности пути. Рука в кармане рефлекторно перекатывала оставшуюся тростинку, — если кто-то решит внезапно напасть, победу без боя не получит. Джеймс сильно сомневался, что кусок тростника может заменить нож (хотя он был довольно острым), но при плохой видимости вполне может показаться оружием. Улочка сузилась настолько, что двое человек не смогли бы разойтись, не столкнувшись плечами. В конце длинного прохода призывно горел фонарь, и Джеймс шел на свет, ощущая себя бесстрашным покорителем пещер. Колумбия-стрит должна быть где-то поблизости, а там и до дома недалеко. Уже мысленно держа в руках стакан теплого какао, Джеймс почти успел шагнуть в круг света, когда услышал явный шум потасовки. Нога сама собой зависла на границе темноты. — Тебя не учили уважать старших, ублюдок? — донеслось из-за угла. Голос был противным и ломающимся. «Подросток», — отметил про себя Джеймс. Вслед за голосом послышался звук удара, приглушенный всхлип и неопределенная возня, сопровождающаяся одновременным всплеском хохота и возмущенным вскриком. «И не один». — Мразь! — новый крик раздался в ночи, на этот раз гнусавый, будто его обладателю только что разбили нос. Удар, еще удар, возня... Джеймс выглянул из-за угла. Возле разбросанных мешков с мусором происходила явно нечестная потасовка, — трое парней загнали в угол тощего подростка и явственно планировали его избить. Четвертый наблюдал за происходящим, облокотившись о стену. Первым позывом Барнса-младшего было медленно отступить обратно по темной улочке. Аккуратно, тихо, по шажочку. Удостовериться, что его не заметили, и спокойно добраться до дома окольными путями. Отступление провалилось, так и оставшись мимолетной мыслью, когда мальчишка, яростно сверкнув глазами, внезапно бросился на самого большого из обидчиков. Время замедлило свой бег, растянулось липкой патокой. Идиот. «Это не моя проблема.» «Ты что, боишься?» — воспрял в голове предательский шепот. Джеймс почти слышал насмешливое хихиканье. Черта с два он боится. Шаг вперед, два шага, три… Что ж, убежать всегда успеется. Веса подростка, конечно, не хватило для того, чтобы дестабилизировать высокого плечистого парня, которому природа явно сулила стать приличным громилой-тяжеловесом. Тот просто толкнул его обратно, да так, что юнец как следует приложился головой о кирпичную кладку. Раздались противные смешки. — Что здесь происходит? — крикнул Джеймс. Голос получился не слишком уверенным, красиво появиться не вышло. Зато привлечь внимание вышло очень хорошо: все участники драки ( «бессмысленного избиения» по мнению Барнса-младшего) резко повернулись, и Джеймс понял, что пропал. У стены стоял не кто иной как Джерри Хауэлл — сын местного банкира. Его маленькие поросячьи глазки злобно осматривали новоприбывшего. Нахальная ухмылка приклеилась к лицу, словно разрезанная сверху вниз стебельком, торчащим из уголка рта. С Джерри Джеймс был знаком не понаслышке. Энтони Хауэлл частенько захаживал к ним домой то с деловыми вопросами, то с визитами вежливости. Джонатан Барнс уже несколько лет крутил с ним непонятные дела, остающиеся в строгой секретности, и Джеймс подозревал, что большая часть этих самых «дел» была не очень законной. Впрочем, законность его волновала меньше, чем незнание происходящего. О бизнесе Хауэлл всегда говорил с его отцом только в кабинете. Ключ щелкал в замке, бутылка виски исчезала из бара, и последующие пару часов из запертой комнаты доносился лишь шорох бумаги и тихие голоса на грани слышимости. Пару раз Джеймс пытался подслушивать возле двери, но не уловил ничего ценного, — все самое значимое проговаривалось исключительно шепотом. Время от времени, предпочитая теплые летние вечера, Энтони посещал Барнсов как «друг семьи» в компании чопорной немолодой жены и обожаемого сынишки Джерри. Разумеется, даже юный Джеймс быстро смекнул, что эта «дружба» была не настоящей. Энтони всегда держался надменно и, то и дело бросал в сторону кого-то из Барнсов снисходительные улыбки. У Джонатана в такие моменты краснела пятнами шея, взгляд замирал в одной точке, и Джеймс каждый раз замирал и непроизвольно подбирался, стараясь казаться как можно меньше. Уж он-то знал симптомы того, что его отец приближается к состоянию бешенства. И совершенно не желал быть в эпицентре, если взрыв все-таки грянет. К счастью, пока обходилось без этого, — видимо, Энтони был действительно важным деловым партнером, коли Барнс-старший тратил на него свое терпение с завидным постоянством. Миссис Хауэлл откровенно скучала до тех пор, пока бойкая Уиннифред Барнс не начинала колдовать над ужином и накрывать на стол. Видит Бог, в этом ей не было равных. Есть нечто завораживающее в том, как Уинни принималась за любое дело, — яркая и вездесущая как сам воздух, она умудрялась странным образом совмещать практичность и красоту, превращая простейшие бытовые обязанности в танец. Когда Уиннифред скользила вдоль стола, расставляя тарелки и столовые приборы с расписного подноса, голоса за столом стихали, и вместо вежливых разговоров на банальные темы комнату наполняли восхищенные взгляды. Даже черствый от природы, как застарелая хлебная корка, Джонатан никогда не мог избежать магии своей жены, виртуозно дополняющей свое священнодействие скромными (но от этого не менее красивыми) улыбками и лукавыми взглядами из-под густых ресниц. Джеймс не любил подобные вечера. Фальшь сочилась из слов, из поз, из слащавых улыбок, то и дело напоминающих гримасы. Но хуже всего был Джерри, которого Хауэллы неизменно таскали с собой на любые светские визиты. Плечистый, пухлощекий, с извечной нахальной ухмылкой на широком лице, он напоминал Джеймсу поросенка-переростка, волею шутницы-судьбы вставшего на две ноги. Сколь скверно Джерри выглядел, столь скверным характером он обладал. Наглый, привыкший к протекторату своего влиятельного отца, Хауэлл-младший никогда не упускал шанс продемонстрировать свою вседозволенность: шугал детвору на улицах, шантажировал лавочников, таскал девчонок за косы. В общем, сладострастно обижал тех, кто был слабее, и унижал тех, кто не мог дать сдачи по той или иной причине. Как-то раз, на прогулке по верхнему Бруклину, Джерри со всей силы пнул хромую дворовую собаку. Та взвизгнула, отскочила за ближайшее дерево и принялась зализывать бок, пока Джерри злорадно хихикал в ладонь, а Джеймс сжимал кулаки и челюсти до боли, чтобы не сорваться. В голове он уже провешивал смачный хук в широкую челюсть и видел, как колышутся от крепкого удара жирные щеки. Такого ублюдка, по мнению Барнса-младшего, было не грех и ногами попинать, пока тот корчится на земле. Это было бы справедливой местью за всех, кто пострадал от банкирского сынка. Проблема состояла в том, что и сам Джеймс варился в котле из сокрытой ярости и стыда, с усилием закрывая глаза на все, что творил Джерри в его присутствии. Подобное поведение шло вразрез с простой логикой «если я что-то вижу — это уже моя проблема», но раз за разом Джеймсу приходилось ломать себя и сдерживать гнев под горящим взглядом отца. Взгляд этот пробирал до мурашек, сулил нечто ужасное в случае неповиновения, и Барнс-младший сдавался на его волю, все сильнее вонзая ногти в ладони, дрожа от невозможности перейти к действиям. Правильным действиям. Джерри нравилось это. Нравилось чувствовать превосходство над слабыми. Нравилось, как скулят его жертвы, как упрашивают не бить, как пресмыкаются у его ног. И больше всего нравилось, что даже те, кто мог дать отпор физически, не делали этого, потому что знали, чей он сын. «Ты же не станешь отказывать мне? А-то кто знает, где завтра будут работать твои родители...» — эту фразу Джерри начал использовать в семь лет, заставляя мальчиков-лоточников отдавать ему сладости бесплатно. Позже она неоднократно служила пиком его победы, триггером, безошибочно ломающим волю его собеседника, — не важно, соперника ли по спаррингу, ушлого лавочника или ломающуюся девчонку. И вот он Джерри, мерзкий пухлый Джерри, в темной подворотне наблюдает, как его дружки избивают мальчишку, а за его спиной не маячит грозный призрак Хауэлла-старшего. Джеймс растерялся. Лавина воспоминаний захлестнула его, картинки накладывались друг на друга, раз за разом подкидывая одно и то же ненавистное ухмыляющееся лицо, накладывая его на реальность. Неприкасаемый. Нужно бежать, бежать быстро и без оглядки, иначе он повторит судьбу блондинчика и закончит этот день позорно закрываясь от ударов на холодной мостовой. Быть побитым в подворотне нижнего Бруклина точно не входило в планы Джеймса. Он уже готовился метнуться обратно в переулок и нестись что есть мочи как минимум до верхнего города, когда мальчишка оклемался от удара о стену и начал вставать. Как глупо. Если бы Джеймс умел передавать мысли телепатически, то сейчас он транслировал бы нон-стоп одну и ту же: «Эй, парень, лежи на месте, притворись, что умер, включи голову, придурок!...» Блондин, однако, телепатические волны явно не улавливал, да и с соображалкой не дружил, потому как упорно вставал на ноги, цепляясь за кирпичи стены. — Отдавай деньги, дохляк! Мы все равно заберем их, так или иначе, так что ускорься-ка, чтобы мы могли заняться следующим, — прогнусавил самый большой из хулиганов. — Ни за что! — в ту же секунду огрызнулся мальчишка, окончательно принимая вертикальное положение. Выглядел он весьма плохо. Джеймс сразу заметил, что парнишка не может стоять прямо, припадает на левую сторону, — вероятно, пострадали ребра. Кровь ручейком стекала из носа, капала с подбородка, черная как гуталин в свете фонаря. Блондин пошатнулся, чуть поморщился, вытер нос рукавом, размазав кровь по лицу, и снова повернулся к обидчикам. Джеймс вздрогнул. Горящий взгляд зацепил его, приковал к земле. Пламенная ненависть окатила как кипяток, пробежала дрожью по всему телу, и отдалась в душе уколом обиды. — Эй, я тебе не враг! — крикнул он пареньку, видя как чуть дрогнула упрямая складочка между бровей. Момент решил все. Зубодробительное ощущение опасности отдавалось в каждом члене, заставляло каменеть мышцы и стискивать ладони в кулаки. Джеймса терзали противоречия. Он анализировал ситуацию, и впервые не мог решить, как поступить. Убежать было бы логичней, — силы не равны, так или иначе, ввязавшись в драку, он некисло получит или от хулиганов, или от отца. Второй вариант был несомненно хуже, поэтому участь быть избитым казалась Барнсу-младшему более приемлемой. И тут парнишка чуть улыбнулся ему, светло и немного застенчиво. Поверил. Джеймс понял, что не сможет убежать, как бы громко рациональная часть сознания не призывала его это сделать. Мир вокруг казался зыбким и расплывчатым, сходясь в точку вокруг мальчишки. Тот выглядел совершенно чужеродным в этой темной подворотне, с порванным воротом рубашки и измазанный кровью, как дикий зверь после сытного пиршества. В глазах пылала решимость, и Джеймс чувствовал, что парнишка готов сражаться за свое до последнего, самозабвенно и совершенно по-идиотски. Какой толк в том, чтобы раз за разом решительно насаживаться на чужие кулаки? Чем дольше длился зрительный контакт, тем тише говорила логика. Джеймсу показалось, что они смотрели друг на друга не меньше, чем полчаса, хотя в реальности прошла пара секунд, и эти секунды неожиданно толкнули Барнса-младшего на тотальное безрассудство. Джеймс смотрел на нескладного паренька с цепким взглядом, чувствуя себя актером на сцене в свете софитов. Он видел в темных глазах обескураживающий коктейль из гнева, упрямства, надежды, и пил его залпом, ежесекундно пьянея все больше и больше. Ощущение нужности и желание защищать росло в груди огненным клубком, поедая старые деревяшки запретов и самоконтроля. Так будет правильно. Так будет справедливо. Так будет. Ярость затопила его внезапно и безраздельно. Джеймс проследил глазами за каплей крови, сорвавшейся с аккуратного подбородка и разбившейся о мостовую. Именно эта капля стала последней для Джеймса Барнса в день, когда его жизнь изменилась. Ассоциация со сценой моргнула в голове и пропала. Ему уже не нужна ни слава, ни одобрение отца, ни благодарность за спасение. Запах крови ударил в нос, осел медью на языке, и Джеймс широко улыбнулся. Нет, это не сцена, это алтарь возвышается в луче света, несправедливо пустой и нетронутый, а мальчишка — не праздный зритель, но нечто светлое, и сакральное, и жаждущее... Боль за боль, кровь за кровь. Сжимая в кулаке оставшуюся тростинку, с улыбкой на губах, Джеймс метнулся вперед. Эффект внезапности дал свое, — пока компания оклемалась, он успел вырубить самого большого из них. В душе Барнс-младший благодарил отца за то, что тот отправил его заниматься боксом, где Джеймс, без лишней скромности, добился неплохих успехов. Кулаки били точно, отзываясь приятной болью, подстегивающей гнев и сосредотачивающей внимание на драке. Пара секунд форы закончились, — двое дружков отдыхающего детины бросились на Джеймса в двух сторон, громко ругаясь и пыхтя. Удар под дых застал Барнса-младшего врасплох, сгибая его пополам. Ребра заныли, дыхание сбилось. Отсутствие опыта в массовых драках не играло на руку, и Джеймс, возвращаясь в привычную стойку, получил мощный удар в лицо. Щека вспыхнула жаром, зубы клацнули, во рту стало солоно. Злость полыхнула с новой силой, подпитываясь болью. Джеймс резко ушел вниз и нацелился на правого соперника, ловко посылая тело вверх и входя кулаком во вражескую челюсть. Тот издал звук, похожий на писк, и осел на камень мостовой. Чистый нокаут. От всплеска гордости собой Джеймса отвлек тощий рыжий подонок, который где-то раздобыл массивную палку и как следует вдарил ею по его спине. Выбивающая дух твердость врезалась в колени, руки рефлекторно выставились вперед и больно ударились о булыжник, вминая в ладони каменную крошку. Джеймс попытался встать, но сразу же получил второй удар по хребту, резко оказываясь уже подбитой щекой на мостовой. Голова кружилась, во рту противно пульсировало и горело. Он попытался откатиться вбок, но недостаточно быстро, — палка снова опустилась вниз, на этот раз саданув по ребрам. Все плохо, чертовски плохо. Джеймс быстро взглянул вверх, перед тем, как получить очередной удар, заставляющий все тело судорожно сжаться от боли и напряжения. У него определенно были проблемы: на периферии зрения маячил худощавый хулиган с палкой, а прямо впереди, вальяжно облокотившись на стену, Джерри Хауэлл наблюдал за его позором. Джеймс знал, Джерри тоже мог за себя постоять. Просто он больше любил наблюдать, как шестерки прессуют его жертв, чем марать собственные руки. И сейчас Джерри тоже наблюдал, ощерившись неизменной ухмылкой, стоя слишком высоко и слишком надменно. Черная злость затапливала разум. Кровь за кровь. И это должна была быть кровь Джерри Хауэлла. Джеймс напряг все тело, подставляя под палку более здоровый бок, и, мощным усилием перекатился влево, оказываясь возле тела здоровяка, все еще пребывающего в бессознанке. Глухой треск сзади показал, что план удался, и худощавый саданул деревяшкой по булыжнику. Вторая попытка встать неожиданно увенчалась успехом. Следующего удара не последовало, и Джеймс вскинулся так резко как только мог, отпрыгивая в сторону и разворачиваясь. Блондин вцепился в руку с палкой и усердно пытался вырвать ее у хулигана. Удача была не на его стороне ( «еще бы, с таким-то телосложением» — заметил про себя Барнс-младший), и в следующий момент паренька снова отбросило к стене сильной пощечиной. Кровь с новой силой хлынула из носа. Все летело к чертям. Джеймс ненавидел, когда все идет не по плану. Еще больше он ненавидел ввязываться в авантюры, для которых плана не было предусмотрено. Но ради жирной морды Джерри можно было и потерпеть. Осознанная решимость мешалась с жаждой крови, сплавлялась в нечто взрывоопасное и непознанное. Он поймал взгляд паренька, перемазанного красным, взгляд, полный обиды и непонимания. И Джеймс пошел ва-банк. Резко повернувшись, он бросился вперед и, намертво выключая в голове понятия честного боя, врубился коленом в пах соперника. Парень, подвывая, осел на брусчатку, и Джеймс наконец смог уделить внимание Джерри. Хауэлл все еще смотрел на него нагло, но внимательно. Опасение прослеживалось в его подрагивающих пальцах, в позе, перешедшей из вальяжной в напряженную. Джерри знал, что Барнс-младший хорош в боксе. Да Джерри только что видел, как он завалил троих и, видит бог, даже сам Джеймс был чертовски удивлен содеянным. Чего Джерри не знал, так это твердого намерения Джеймса собрать с него кровавую дань, поэтому и решил пойти старым добрым проторенным путем: — Джимми, ты же не хочешь проблем своей семье? — привычно выдал Хауэлл. Каждый из прихвостней Джерри бы заметил, что его наглый тон подлетел на октаву и звучал скорей как просьба-отступление, а не угроза. Именно это и хотел услышать Джеймс. Джерри Хауэлл сам подписал себе приговор, и в данный момент, весело насвистывая, мастерил лобное место. Рот сам собой растянулся до ушей. Внутри все бурлило, кипело, требуя выхода, и Джеймс снял все предохранители, отпуская себя, давая волю ярости. Он врезался в Джерри всей своей массой, выбивая дух из оппонента, приложил его о кирпичную стену раз, другой, и швырнул на мостовую. Боя не вышло, это казалось даже скучным. Слабак. Джеймс вспомнил, как Хауэлл пинал бродячую собаку, и со всей силы ударил его ногой в бок. Джерри завизжал, закрыл руками лицо и попытался перевернуться спиной. Нет. Нетнетнет. Это не избиение, не месть, — это обряд. И Джимми, помнящий каждую секунду унижения Джимми, бросился на противника, седлая его и разворачивая к себе лицом. Отодрав руки Джерри от лица и прижав их коленями, Джеймс ударил. От всей души, выплескивая злость и густую ненависть. Удар. Костяшки сбиваются и саднят. Джерри тонко взвизгивает снизу. Все идет своим чередом, и это только начало. Удар. Замах становится больше, Джеймсу плевать на костяшки. Из разбитого носа Хауэлла начинает течь кровь, густая, пронзительно красная. Джимми улыбается как безумный, радуется первой крови как летнему дождю в засуху. Удар. Снизу доносится хрип и бульканье, Джерри пытается повернуться на бок, вдохнуть полной грудью, но выходит только давиться собственной кровью. Она стекает вниз возле ушей, толчками пробивается из левого уголка рта, собирается в лужицы на камне, пропитывает тонкие волосы. Для Джимми это звучит музыкой, он наслаждается ей и этой сладкой вседозволенностью, этой остротой момента. Замах… Удара не выходит, рука двигается лишь на пару сантиметров. Джимми рычит и пробует ударить еще раз, снова терпя поражение. Месть оказывается сладкой как сгущенка, попробуй каплю и сразу хочется больше. — Прекрати! — кричит кто-то прямо в ухо. Джеймс вздрагивает и поворачивается на звук. Парнишка, у которого есть все причины ненавидеть каждого из этих хулиганов в отдельности и в целом, обеспокоенно смотрит на него, сжимая руку в импровизированных объятиях. — Зачем ты так с ним? — спрашивает мальчишка, и Джеймс фыркает, давя приступ смеха. В глазах напротив мелькает непонимание, брови сходятся ближе, формируя аккуратную складочку. Джеймсу хочется протянуть руку и разгладить ее, но он вовремя спохватывается. — Они избили тебя, а ты спрашиваешь, за что я с ним так? — теперь приходит время Джеймса недоумевать. То, что он тоже некисло получил, озвучивать показалось лишним. Ситуация походила на абсурд. Джеймс все еще сидел на груди притихшего и лишь изредка всхлипывающего Джерри, а белокурый паренек с окровавленным лицом был недоволен, что за него вступились. Мальчишка явно хотел ему что-то ответить, еще сильнее сжимая руку, но зарождающийся разговор прервал стон. Джеймс резко повернулся на звук, обнаруживая, что самый большой из хулиганов выходит из отключки, и, будто толчком, рассудительность снова полыхнула в его голове, давая возможность трезво мыслить. Кулаки саднили, голова покруживалась и, судя по ощущениям, бока ему намяли знатно. — Бежим отсюда! — уверенно скомандовал Джеймс, вскакивая на ноги и непроизвольно охая от боли, прострелившей грудную клетку. Плохо дело. Мальчишка смотрел на него растерянно, все еще не отпуская предплечье, и Джеймс аккуратно отцепил его от себя, перехватил за холодную ладонь и потянул в ближайший темный переулок. Шевеление за спиной становилось активней, к стонам примешались ругательства. Они пробежали с полквартала, когда Джеймс, уже привыкший к ноющей боли повсюду, почувствовал, как его усердно тормозят. Не долго думая, он завернул в темный дворик, убедился в наличии второго выхода из него и медленно сполз по стене вниз, задыхаясь. Ребра пульсировали, в горле горело. Правый рукав рубашки оказался нещадно разорван и висел клочьями. Парнишка присоединился к нему и сидел, откинув голову на стену. Грудь тяжело вздымалась от дыхания, светлые волосы местами слиплись и казались черными в темноте. Молчание было почти уютным. Они победили, пусть и убежали в конце. Это было общее приключение, общее переживание, пусть и приправленное болью, отчаянием и злостью. Эмоции еще больше заостряли важность события, и Джеймс понимал, что он еще не раз вспомнит об этом, не раз переживет момент триумфа и не раз переосмыслит случившееся. Парнишка тем временем вернул себе способность нормально дышать и говорить, повернулся к Джеймсу и, обезоруживающе улыбнувшись, протянул руку: — Стив. — Джеймс, — откликнулся Барнс-младший, пожимая прохладную ладошку, — но ты можешь звать меня как угодно, кроме Джимми. — Джимми звучит по-дурацки, — прыснул в кулак Стив, и Джеймс понял, что они определенно поладят. — Так как тебя угораздило связаться с шайкой Джерри Хауэлла? — вопрос сам вырвался наружу. Говорить было все еще тяжело, но любопытство подзуживало к расспросам. — Они хотели забрать у меня деньги, — Стив резко посерьезнел, будто это он сам был виноват в том, что банда захотела поворовать вечерком. — И ты, конечно, не подумал, что иногда отдать деньги лучше, чем быть побитым? — спросил Джеймс, искренне удивляясь отсутствию у Стива инстинкта самосохранения. — Это мамины деньги, — голос мальчишки дрогнул, — я не мог их отдать. Джеймс автоматически начал примерять ситуацию на себя. Отдал бы он деньги? Конечно нет, но он не стал бы пытаться драться с превосходящими силами, а удрал бы, оставив шайку с носом. — А почему не убежал? — вопрос вылетел сам собой. — Я не трус! — взвился Стив, поджав губы и по-детски насупившись. Похоже, призывы к тактическому бегству серьезно противоречили его принципам, но Джеймс упорно не мог понять, что же такого зазорного в обдуманном отступлении. Это не трусость — это решение, принятое после оценки шансов на победу и последствий. Наиболее выгодное решение, можно заметить. Внутри царапнула иголочка обиды, — так что, выходит он тоже трус, раз не принимает глупых безрассудных решений? — Нет ничего трусливого в том, чтобы убежать от тех, кто стопудово тебя побьет, — сказал Джеймс максимально уверенно как только мог, но все равно прозвучало не очень. Как будто бы он оправдывает свои прошлые поступки. — Ты не поймешь, — отрезал Стив, обнимая руками колени. Закрылся, явно не желая продолжать разговор. Джеймс хотел возразить, объясниться, сказать, что как раз он-то прекрасно понимает, но не мог найти слов. Потому что он действительно не понимал этого тощего паренька, имея выбор между побегом и мордобоем и волю выбрать любой из вариантов на свое усмотрение. Даже если ты не можешь дать сдачи (а комплекция Стива предусматривала именно это), то зачем просто давать другим пользоваться своей слабостью, зачем пробовать себя на прочность? Джеймс не понимал, однако упрямство, с которым Стив раз за разом поднимался, вызывало у него некое трепетное уважение, несмотря на то, что качество это тесно соприкасалось с глупостью и, по подозрениям Барнса-младшего, со скрытым мазохизмом. — Мне нужно идти, — сказал Стив, поднимаясь на ноги и пошатываясь от слабости. Краска отхлынула от лица, придавая ему мертвенно бледный вид. Джеймс забеспокоился. — Ты до дома то дойдешь? — снисходительного тона не получилось, вышло слишком заботливо, — или тебя проводить? — Нет! — слишком резко и уверенно выдал Стив, так, что Джеймс засомневался в искренности этого порыва. — Все нормально, я дойду сам, тут близко. К тому же моя мать — медсестра, так что быстро приду в норму, — Стив неуверенно улыбнулся. — Ладно, тогда бывай! — махнул рукой Джеймс, все еще сидя на холодном камне и усердно пытаясь не показывать, насколько ему больно вдыхать и шевелиться в целом. Стив махнул ему на прощание, скрываясь в левом выходе из двора, и Джеймс, удостоверившись, что тот может идти прямо, принялся соскребать себя с булыжника, постанывая и ругаясь попеременно. Понуро плетясь домой по подворотням ночного Бруклина, Джеймс понял, что так и не спросил ни фамилии Стива, ни где его можно найти.