Come Along With Me

— Сдался тебе этот ребёнок. — Не хочу, чтобы Дазай добрался до него первым. Были на свете вещи, в которых Чуя Накахара не сомневался, принимая их как данность мироздания. Например, то, что солнце встаёт на востоке, а заходит на западе, и то, что за зимой непременно следует весна, и то, что Мори Огай — лучший босс, которого видела Портовая Мафия за всё время своего существования, и то, что и если существует дьявол на этой земле, то имя ему — Осаму Дазай. Впервые увидев этого перебинтованного пацана несколько лет назад, Чуя уловил нечто нехорошее, нечто отталкивающее едва ли не сразу. Что-то мерзкое, что росло в его душе незримо, порою лишь смутно мелькая в гипнотизирующем взгляде и вкрадчивых повадках, настораживало и заставляло мурашки пробегать торопливой стайкой меж лопаток. Несмотря на смазливую мордашку и юный возраст, Дазай излучал опасность; впоследствии это стало очевидно всем, кто хоть сколько-нибудь сблизился с ним, а немногим позже должно было заставить одно звучание его имени вызывать у любого услышавшего дрожь и трепет. Они росли вместе: один под покровительством Мори, другой — Коё, без ещё кого-либо их возраста в окружении. В конце концов им пришлось стать — нет, не друзьями, но мало кого способным обмануть подобием друзей, вылепленным из плохо замаскированной взаимной неприязни; пришлось свыкнуться с положением напарников и худо-бедно поддерживать друг друга в попытках выжить в сытом, безразличном и жестоком мире взрослых. Чуе последнее давалось на удивление легче, чем Дазаю, при том, что он, по сути, на этом свете прожил не так много лет (годы, проведённые где-то в банке в лаборатории, жизнью счесть было сложно), большую часть из которых прозябал на свалке, холода и лишений хлебнув за это время намного обильнее, чем горячей еды. Но, получив крышу над головой и занятие, пусть и не самое честное, он быстро освоился: пригодились навыки лидера, нажитые среди озлобленных голодных детей, и находить общий язык с людьми оказалось столь же важно, как и ювелирно управляться со своей беспощадной способностью. Дазаю же его гениальность и неотмирасегошность строить нормальные человеческие отношения только мешали. Он мог предугадать действия человека или группы на несколько шагов вперёд, строил сложные планы, выдвигал удивительные теории, не ошибаясь в них почти никогда, но вместе с этим был не способен на сочувствие, да и попросту невыносим. Зачем сотрудничать, если можно использовать? Зачем уступать, если можно продавить? Ему нравилось скользить по лезвию бритвы, нравилось соревноваться и мериться силой — вовсе не физической, хотя несмотря на свою тщедушность, драться он умел и бил больно. Он изводил других своими словами и выходками, будь то мафиози, с которыми он работал, подчинённые (с ними он был жёстче) или старшие (с ними — хитрей), или обычные люди с улицы, обслуга, прохожие. Не каждый мог сдержать себя, чтобы не ударить его, а тот будто бы ждал этого, накаляя обстановку, доводя того, кого избрал своей жертвой, до точки кипения. И, когда эта точка была достигнута, уворачивался с нечеловеческой ловкостью, а если не выходило это по каким-то причинам — принимал удар и победно смеялся, размазывая по лицу кровь из разбитого носа или стёсанной щеки, потому что нет никого более жалкого, чем тот, кто на острые слова, не найдя ответных слов столь же острых, решает отвечать боем. С ним невозможно было по-человечески поговорить, привычные, бытовые вещи он выполнял на автомате или, наоборот, игнорировал их существование, и, несмотря на это, он совсем не был болен и не нуждался в помощи или поддержке. Дазай просто был последним гадом среди всех, какие только есть. Больше всего, конечно же, доставалось Чуе, который сначала казался этому моральному уроду забавной вещицей — не каждый день увидишь того, в чьё тело умудрились запихнуть целого бога. Чуя стал полем для его экспериментов, первой мишенью для его шуток и любимым способом отвлечься и развлечься. Приходилось это терпеть и всей своей выдержкой не позволять себе срываться — ведь это означало бы проигрыш, а способность Чуи не стоила того, чтобы разбрасываться ею просто от обиды. А затем, когда Дазай осознал, что они оказались на равных, записал в прямые конкуренты, и это было намного хуже простой вражды. — Рандо. Чуя не обернулся, когда в его кабинет вошли, приветствуя визитёра спиной, что было, надо сказать, довольно невежливо, но тот отнёсся к этому снисходительно. Он, должно быть, понимал, что парень нервничает. И что голова того занята множеством разных деталей, каждая из которых отнимала частичку внимания, не оставляя свободным ничего. На новой, да к тому же ещё настолько важной, должности — непросто. Чёрт-те знает сколько обязанностей и новых знаний, которые нужно уместить в не таких уж огромных мозгах, и быстро, иначе налетят завистники и чующие слабину крысы отовсюду да растащат по кусочкам едва приобретённую власть. — Вот не сидится тебе на месте, — Рандо тонкими пальцами поправил свой шарф, приветственно кивая, когда Чуя, наконец, повернулся к нему. — Предыдущий глава исполнительного комитета из кабинета не вылезал, чуть что — отправлял подчинённых туда, не знаю куда. А ты всё сам носишься. — Некогда сидеть, — отозвался Чуя и непроизвольно зевнул. Сколько он уже не спал, суток двое? Или больше?.. — Тяжело тебе. Дазай бы не позавидовал. — Шутишь? — Чуя даже усмехнулся, правда, совсем не весело. — Да у него задница сгорела и отвалилась, когда он узнал, что назначили меня, а не его. И, кажется, теперь он меня ещё больше ненавидит. — Вряд ли именно ненавидит. Но у меня не хватило бы смелости стать ему соперником, — признался Рандо, будто бы между делом нашаривая что-то в кармане пальто. Ухватив двумя пальцами, он извлёк на свет бумажный прямоугольник, с одной стороны блестящий, цветной, а с другой — белый и исписанный от руки. — Впрочем… Раз у тебя её хватает, держи. — Это… — Чуя впился взглядом в протянутую фотографию. — Оно? — Оно, — Мужчина, довольный восторженной реакцией, улыбнулся. — Место, где его в последний раз видели. На оборотной стороне — координаты. Уверен, что хочешь пойти? — Дазай его уже несколько месяцев пасёт, — Чуя выхватил фото и поднёс к лицу, рассматривая и с каждой секундой всё сильнее чувствуя разрастающийся трепет. Место было ему знакомо, хоть воспоминания и помутнели со временем; добраться туда получится быстро, и путь к отступлению, если что, тоже хорошо известен. Неужели хоть в чём-то, наконец, он на шаг впереди! — Он так был уверен, что главой исполнительного комитета назначат его, что не просто построил грандиозные планы, так ещё и растрепал их направо и налево. Именно его хотел взять, как только разрешат выбрать ученика. — Получается, ты собираешься поступить ему назло? Нарочно? — в голосе Рандо звучало одновременно и восхищение, и опасение. — Ты и правда бесстрашный. — За себя не боюсь, — пожал плечами Чуя. — Но ты представь, что будет, если такому, как Дазай, дать в руки чью-то жизнь. Представить такое было и сложно, и слишком просто одновременно. У Осаму крышу срывало от власти, и это знали все в Мафии, и, наверное, за её пределами. Впрочем, также можно было себе представить, на что способен Дазай, планы которого кто-то разрушил, или Дазай, который узнал о том, что некто собирается это сделать. Потому Рандо ничего не ответил, лишь пожелал удачи и удалился, оставив Чую собираться в путь. Чуя знал, что информация, данная его другом, была получена не из самых безопасных источников, и что источники эти, скорее всего, сами имели планы в обозначенных местах. Какие — Чуя не знал, хоть и догадывался, и догадки то были не из приятных. Подчинённые Мафии мелкие группировки зачастую не придерживались кодексов, а банальной человеческой морали и подавно; людей, обитающих на самом дне жизни, и обычные горожане презирали, а те и вовсе считали мусором. Стоило бы поторопиться. Трущобы встретили его молчанием. Траурная тишина разлилась по грязным проулкам и покосившимся баракам. Ветер гонял по грязи мелкий мусор, качал оборванные провода и безжизненные клочья тряпья, заменявшего слепым окнам занавески. Жизнь, точнее, жалкое её подобие, казалось, совсем ушла из этих мест. Но лишь казалось: приглядевшись, замерев, научившись ловить возникающие лишь на миг и тут же исчезающие тени, можно было найти свидетельства того, что трущобы вовсе не были заброшены. Они жили, пусть и тихо, но несомненно. Их обитатели таились, скрываясь от чего-то, одним своим существованием вызывающего первобытный страх. «Что бы это ни было — или кто, — подумал Чуя, замедляя шаг, — оно навряд ли страшнее Дазая». «Оно» оказалось оборванным, грязным, босоногим мальчишкой, тощим настолько, что, казалось, под его лохмотьями, покрытых буро-заскорузлыми пятнами, не человеческое тело, а шаткая конструкция из сухих веток. Мальчишка брёл, пошатываясь, из-под насупленных куцых бровей смотрели, медленно переводя взгляд по сторонам, бездонно-чёрные, безжизненные, безбликовые глаза. Он то ли ждал удара откуда угодно, то ли сам готовился броситься на того, кто осмелится шагнуть к нему из полумрака мусорных закоулков, но силы его, видимо, были на исходе, и навряд ли их хватило бы, чтобы противостоять нападающему: ноги заплетались, голова порой склонялась к груди, тут же вздёргиваясь, будто на ходу он засыпал, и, то и дело останавливаясь, он вдыхал с хрипом, натужно, вонючий душный воздух, и совсем не мог им надышаться. — Ты Рюноске Акутагава? Мальчишка остановился. Медленно повернул голову на слишком звонкий, слишком живой для этого места голос. Они встретились взглядами, и Чую пронзило без ножа осознание: этот ребёнок не просто видел смерть вблизи, а сам чувствовал на себе её смрадное, промозглое дыхание. Серое лицо без признаков румянца, запавшие глаза, высохшие губы, где-то там, под серой ветхой рубахой — сочащиеся раны. На Чую смотрел маленький покойник. Заторможенно, будто бы впервые за долгое время услышал собственное имя и не признал его сразу, мальчишка ответил: — Акутагава… это я, — и побрёл дальше. Продолжая держаться на расстоянии, Чуя последовал за Акутагавой. Тот не обращал внимания на то, что его преследуют: его будто тянула вперёд невидимая нить, и у нити этой было простое название… — А меня зовут Чуя. Куда ты идёшь? — Не мешай мне, — тихое рычание загнанного, но всё ещё опасного зверя. — Куда ты идёшь? — он повторил свой вопрос. — Я иду за теми, кто убил моих… — Друзей? Тот снова остановился. Мотнул головой, но как-то неуверенно, будто бы не очень понимал, что значит «друзья». И ничего не ответил. Но Чуе было ясно всё и без слов: он, может, и не хватал звёзд с неба, но вполне был способен сложить два и два. Трущобные дети держатся стаями, только так способные выжить, и стаями же мрут: от болезней, от голода и холода, от полученных в стычках и впоследствии запущенных ран, от рук безжалостных взрослых, намерениям которых умудрились помешать — а подконтрольная Мафии группировка, решившая избавиться от знавших слишком много зверёнышей, состояла именно из безжалостных взрослых, крайне не любивших, когда им намерениям мешали. И теперь Акутагава шёл за убийцами тех, с кем делил убежище и еду, и шёл бы он за ними, пока мог удерживаться на ногах, а потом полз бы, пока не испустил последний вздох; он мечтал отправить их всех вслед за погибшими товарищами, но вряд ли был способен на это в своём нынешнем состоянии, и всё же он продолжал идти. У нити этой было простое название: месть. Эта жажда зеркально возвратить причинённую боль, это первородное, дикое желание ответить смертью на смерть. Чуя не видел в подобном ничего разумного или правильного. Как сам лишившийся близких, он, пожалуй, имел право об этом судить. — Разве их смерть вернёт тех, кого ты потерял? Акутагава уставился на него, будто бы пытаясь сообразить или же осознать для себя, насколько правильны сказанные слова, а потом потряс головой, и, кажется, Чуя услышал скрип его зубов. Он злится или ему просто настолько больно? — Я тоже скоро умру, — он говорил так, будто всё предрешено; будто не существовало иного пути, и в этом детском фатализме ничего общего не было с тем, как иные его возраста верили в нерушимую дружбу или навечную ссору. — Я заберу с собой их, сколько смогу. — Ты еле держишься на ногах, — Чуя был честен с ним: эспер или нет, перед ним сейчас стоял обессиленный, отчаявшийся ребёнок. — Но я не позволю тебе умереть. Ты сможешь есть, сколько захочешь, тебе не придётся мёрзнуть и искать себе место для ночлега, не нужно будет драться за территорию. Здесь не выжить в одиночку, но тебе и не придётся, если только согласишься пойти со мной. Подобные слова звучали фантастично для него самого тогда, несколько лет назад. Те, кто жили в трущобах, могли только грезить о жизни в городе — сытой, тёплой, спокойной, без ежедневной борьбы за ещё одно утро, чтобы проснуться. Чуе не просто представилась в своё время такая возможность — ему всучили её насильно, с боем вырвали из привычного ему жестокого мирка в лучшую жизнь, но теперь он не жалел об этом, хоть жизнь эта порою оказывалась ещё более жестокой. Ему совсем было не место в трущобах, так же, как и любому человеку, особенно юному, не видевшему за свои короткие годы ничего иного. Но, помимо трущоб, существовало кое-что, что даже в сравнении с ними выглядело настоящим адом, и Чуя собирался сделать всё, чтобы Акутагава не узнал этого на собственной шкуре. «Да что ты вообще несёшь? Ты врёшь. Никуда я с тобой не пойду!» — читалось в глазах Акутагавы. Конечно же, он не верил. Скорее всего, он и не думал никогда о том, что жить иначе возможно — особенно для такого, как он. Губы его шевельнулись вначале беззвучно, и лишь спустя секунды он выпустил в воздух закономерный вопрос: — Куда?.. — В Портовую мафию. Акутагава вздёрнул голову; услышанные слова зажгли затухающее пламя в его глазах, и те стали ещё темнее, ещё глубже, будто разгоревшаяся злоба пожирала в них всякую каплю света. «Он ненавидит Мафию». — Чуя удивился вовсе не этому, довольно очевидному после того, что произошло, открытию, а тому, что случилось спустя мгновения. Мальчишка сгорбился, ощетинился и выдохнул одно слово: — Расёмон. Одно слово, и полы его тряпья превратились в чёрные, невесомые лезвия. Они рванулись в сторону Чуи, неутомимые, в отличие от своего обладателя, но немного, на самую каплю недостаточно быстрые, чтобы причинить Чуе вред. Тот активировал свою способность молча — ни слова, ни жесты ему для этого были не нужны, — и поднял себя в воздух. Он не атаковал в ответ, лишь увёртывался, не позволяя лезвиям касаться себя, и первые минуты это даже давалось непросто; пусть у мальчишки и было хилое тело, способность с лихвой компенсировала физические силы, и управлялся он с нею потрясающе. «Он тратит на способность слишком много энергии. — подумал Чуя, наблюдая за тем, как кружатся и извиваются когтистые лапы, сотканные из материи, пожирающей пространство. — Но я теперь понимаю, почему Дазай выбрал именно его». Заточенная острее любого клинка решимость, жестокость к врагу и к самому себе, безысходность в той её сути, что позволяет не оглядываться назад, ведь позади ничего уже не осталось — Акутагава состоял из этого; внутри у него бился и клокотал сгусток тьмы, но в глубине того сгустка всё ещё трепетало маленькое человеческое сердце. Не желая отступать, Акутагава злился, рычал и тратил последние капли оставшихся сил на новые и новые попытки дотянуться до того, кого счёл своим противником. Вскоре его действия стали беспорядочными, он уже будто бы наугад пытался задеть Чую, но только выдыхался ещё больше. Он даже создал что-то наподобие опоры, которая держала его в положении стоя, потому что, хоть способность ещё и могла буйствовать, тело оказалось уже на пределе. — Почему ты не атакуешь? — прохрипел он. Чуя мог бы ответить на этот вопрос действием и показать, как валуны рассыпаются в пыль, как трескается кора планеты и как небо падает на землю; Чуя мог щелчком пальцев превратить человеческое тело в кучку переломанных костей и размозжённого мяса, но, конечно же, не собирался этого делать. Последнее лезвие, сотканное из отборного отчаяния, рассыпалось в миллиметрах от лица Чуи, после чего тот молнией метнулся к мальчишке, схватил того за рубашку и рванул. Та не то, что порвалась, а буквально развалилась в его руках. Способность, что создавала из ткани смертельное оружие, рассеялась, и Акутагава, потерявший опору, рухнул на землю. Дышать ему становилось всё тяжелее. — Вот и всё, — Чуя не спеша подошёл к поверженному. — Способность у тебя сильная, однако тебе не хватает тренировок. А ещё… ты ведь болеешь. Но это всё можно исправить. Ты как, не ушибся? Чуя протянул ему ладонь, но тот отшатнулся от неё, как от огня, съёжился, звериными глазами пожирая пространство перед собою и стискивая трясущимися пальцами обрывки своей одежды. Для таких, как этот мальчик, беззащитность куда страшнее наготы, и нет для них более стыдного действия, чем показать кому-то другому свои раны. Но Чуе даже не нужно было смотреть, чтобы их увидеть. — Убей меня уже. Теперь в его голосе ничего не было, кроме усталости. — Не-а, — почти весело ответил Чуя, качнув головой. — Я не за этим, всё-таки, пришёл. Поднялся ветер, но Чуя совсем не мёрз; его грело ощущение победы, и вовсе не над хилым мальчишкой, пусть и вооружённым смертоносной силой. А тот, напротив, дрожал от холода: то, что осталось от рубашки, никак не помогало сохранить тепло. Недолго думая, Чуя снял свою куртку и накинул на тощие плечи Акутагавы. — Вот, держи. Взамен рубашки. Ну чего ты всё сидишь на холодном? Встать можешь? Говорили, что есть такая традиция: принимая ученика, мафиозо в знак покровительства дарит ему свою вещь. Но Чуя вспомнил об этом намного позже. Акутагава, держась, кажется, на одном собственном упрямстве, поднялся на ноги. Подаренная куртка болталась на нём. Пряча потухшие глаза под отросшей растрепанной чёлкой, он молчал, и Чуя мог понять его растерянность. Вряд ли за проведённые в трущобах годы к нему хоть кто-то относился по-человечески. Его считали диким зверем, чудовищем, недостойным жизни отребьем, но никак не нуждающимся в заботе ребёнком. — Ты голодный? — спросил Чуя, и тут же сам себе ответил: — Чего это я, будто сам на улице не жил? Конечно, голодный. Так пойдём скорее. Поешь. Потом вымоем тебя, пострижём. К врачу сводим… А, как поправишься, я тебе покажу самые красивые места в городе. Ты столько всего не видел! Но Акутагава не особо слушал его бормотание, потому что был занят тем, чтобы сдержать слёзы. Ему так это и не удалось; ещё пара мгновений — и он всё-таки разревелся, искренне, громко и мокро. Когда они шли обратно, Чуя думал уже о не столь приятных вещах: о том, сколько волокиты предстоит с документами, чтобы превратить подобранца со свалки, который наверняка даже не знает, как пишется его имя, в полноправного горожанина; о том, что срочно нужно придумывать что-то с жильём, ведь не тащить же пацана к Коё; и о том, что первое время придётся прятать его от Дазая, совмещая это непростое дело с работой, а, значит, отдыхать и даже спать будет совсем некогда. Но даже всё это не расстраивало его: он смотрел, как подсыхают слёзы на чумазом лице его нового спутника, и понимал, что поступил совершенно правильно.