Давай виключим світло і будем мовчати Про то, шо не можна словами сказати, Не можна писати, неможливо зіграти, А тільки мовчати, тихенько мовчати Скрябiн — Мовчати
На улице солнце греет совсем по-летнему, несмотря на то, что на улице давно уже осень. Крисания щурит глаза навстречу тёплым лучам, проходящим сквозь стекло окна маленькой комнаты в общежитии, лишь ненадолго отвлекаясь от чтения толстого фолианта по иудо-христианской мифологии. Ей учиться нравится, даже несмотря на то, что такое понятие, как «здоровый сон» она давным-давно забыла, а роль подушки всё чаще исполняла увесистая папка с конспектами. Крисания заправляет прядь волос за ухо, глядится в маленькое настольное зеркало и не может не улыбнуться своему отражению, слишком хорошее настроение у неё для того, чтобы этого не сделать. Она — слишком светлая, кажется, для этой обшарпанной хрущёвки, будто случайно сюда зашла, возвращаясь с премьеры балетной постановки какого-нибудь модного режиссёра. У неё мягкие маленькие ладошки, улыбка, способная растопить сердце даже самого требовательного преподавателя. Крисания вечно в белом кружеве, будто в дымке появляется в аудитории, хмурит брови, когда чего-то не понимает и по-птичьи клонит голову вбок, когда ей что-то интересно. Телефон пиликает уведомлением, и, только взяв его в руки, девушка не может сдержать улыбки. Ей до чертиков надоело безвылазно сидеть в четырех стенах, особенно когда лента твиттера то и дело приносит тревожные новости, от которых хочется отгородиться стеной из книг. Собственно, это Крисания обычно и делает, когда находится в гордом одиночестве — благо, это происходит часто. Собраться — дело нескольких минут. Колонку разрывают какие-то романсы, пропетые уверенным мужским баритоном, покрутиться перед зеркалом — почти долг, кокетливо подмигнуть своему отражению — тем более. Это пусть все они думают, что она холодна, словно гранит, в который закована Нева, нечего кому-то пытаться слишком глубоко в душу ей влезть. Один вон пытался, и не только в душу, в итоге уволили и правильно сделали. Возомнил себя чёрт знает кем, получил прозвище Король за свои непомерные амбиции и невозможность сдать ему хоть что-то, а потом вылетел с позором. Но Крисании сейчас на него абсолютно плевать, настолько, насколько вообще возможно. Потому что у неё есть Рейстлин, готовый за неё головы поотрывать кому угодно — уж в чём-чём, а в этом она уверена бесконечно. Хотя бы потому что такие прецеденты уже были. И Крисания — даже несмотря на то, что ей было кошмарно приятно оттого, что за неё заступаются — никому бы не пожелала попасться в руки разъярённому Рейстлину. Дойти до соседнего корпуса общежития под недовольное цоканье вахтёрши — еще быстрее, чем собраться. Что уж поделать, если Крисанию — чистую и светлую, что лучик рассветного солнца, все, кому не лень, за любовь осуждали. Мол, поматросит и бросит, сломает, ему ничего, кроме своего компьютера неинтересно, да и вообще, от него — чахоточного вечно — какие дети родятся? Но Крисании плевать абсолютно, людям лишь бы что обсудить, особенно тем, у кого своей собственной жизни нет. Поэтому она бодро шагает по лестнице, приветственно кивая покидающему общежитие Даламару. Тот только хитро глазами зыркает, у него на языке — к гадалке не ходи — вертится какая-то колкость на тему того, что его сосед и девчонка с факультета теологии на целую ночь останутся тет-а-тет, но он благоразумно молчит. Кажется, всю свою обойму убойных шуточек он уже выстрелял на Рейстлина, даже странно, что Рейстлин его за такие шутки всё ещё не придушил. Про таких, как Даламар, говорят — святого выведет. Крисанию вот иногда доводил почти до белого каления. — Есть кто дома? — перешагивает через порог, улыбаясь и сверкая поалевшими от мороза щеками, оглядывает почти холостяцкую мальчишечью берлогу. У Рейстлина на столе из банок от ред булла и чашек от кофе почти что настоящая крепость построена, и Крисании остаётся только тяжко вздохнуть, чтобы не распыляться тирадами на тему того, что так и сердце можно посадить. Она-то как никто знает, что если у Рейстлина будет выбор между «дожить до пенсии» и «посмотреть семичасовой вебинар по программированию», он выберет второе. Поэтому она только цокает языком, явно намекая на то, что ну не по три же банки энергетика в ночи выпивать, но Рейстлин, явно еще не до конца освободившийся, отмахивается, внимательно глядя на монитор и что-то быстро шлёпая по клавишам. — Секундочку, — жмёт на «энтер» и удовлетворённо откидывается, выглядя точь-в-точь, как наевшийся сметаны котяра. Скажи кто Крисании год назад, что нелюдимый парень-программист, про которого столько слухов ходило, может так выглядеть — она бы перекрестилась и у виска покрутила, — Привет. Поворачивается — смешной, в очках, которые надевал только для учёбы, и растрепанными волосами — и лениво встаёт с неудобного стула, у которого сидушка периодически отваливалась. Потягивается, доставая пальцами почти до потолка, и подходит к Крисании, вальяжно-вальяжно. Крисании очень нравится, когда он такой, домашний. Когда прекрасно знает, что ему не нужно ни на кого грозно смотреть, шипеть и огрызаться, потому что никто в этой комнате гадости за его спиной говорить не собирается, как и завидовать его научным достижениям. — Я соскучилась, — Крисания первая не выдерживает отсутствия тактильного контакта и обнимает юношу за пояс, короткий поцелуй на губах оставляя. Она тоже хороша, как для всех — скульптура ледяная, а как с Рейстлином наедине — так оттаивает сразу моментально и превращается в девочку влюблённую. Рейстлин выдыхает что-то вроде «я тоже», слишком тихо выдыхает, чтобы Крисания могла разобрать, и носом ей в висок утыкается. Наверное, влюблённым в их возрасте полагается наброситься друг на друга со страстными поцелуями, но такой период в их отношениях был странный, короткий и неловкий. А ещё сопровождаемый неизменными шутками Даламара про то, что отношения в первый раз на старших курсах университета — это комично. Крисания подозревает, что первокурсник высказал своему старшему товарищу целый стендап на этот счет, но спрашивать не рискует. Как минимум, потому что, вероятно, услышав этот самый стендап, умрёт от смущения. Так вот, слава богу, этот комшмарно неуклюжий этап, когда они оба ещё перед друг другом павлинились, прошёл, и теперь они просто ютятся на узкой полутораспальной кровати — такой старой, что пружины мало того, что скрипят при каждом малейшем шевелении, так ещё и чувствуются телом. Рейстлин позволяет положить голову ему на грудь, перебирает длинными пальцами каштановые волосы и что-то увлечённо рассказывает. Крисания сначала снимает ему очки и кладёт на прикроватную тумбочку — с ними он выглядит взрослее — и делает вид, что что-то понимает во всех этих терминах, которых в речи больше, чем общеупотребительных слов. — Поехали к твоим на праздники? Карамон тебя сто лет не видел, да и Тика зовёт, — задаёт вопрос и замирает ненадолго, как оленёнок в свете фар. Отношения Рейстлина с братом особенно тёплыми не были уже давно, как минимум потому, что Карамон был душой компании, благополучно отчислился и уехал в провинцию с женой руководить рестораном. Но Крисания, сама хоть и порвала контакты с родными, всё же считала, что стоило бы попробовать воссоединить братьев. Нельзя ведь так, чтобы у Рейстлина только она да Даламар были, а что будет, если с ними что-то случится. Рейстлин молчит и думает, и Крисании от этого вдруг страшно становится, что она сейчас одной фразой всю идиллию разрушила. Она, кажется, даже дышать перестаёт, поднимая выжидающий взгляд на Рейстлина. Думает Рейстлин долго, минут пять, за это время девушка уже успевает триста раз пожалеть, что высказала подобное предложение. Ладно, отметили бы здесь, купили бы пластиковую ёлку, она бы наготовила салатов. — Поехали, — выдыхает, наконец, и Крисания выдыхает с ним в унисон, расслабляется и обнимает крепче, нахально закидывая на молодого человека ногу. В комнате вновь становится спокойно и хорошо. Крисания в жизни бы не подумала, что противоположности настолько притягиваются. Такхизис — вредная научная руководительница Рейстлина на первом курсе — язвила, мол, «чёрное с белым смотрится дивно». А слова-то пророческими оказались. Рейстлин целует её, и Крисания точно знает, что всё будет хорошо. Что отсюда и навсегда, до гробовой доски. Что судьба их слишком крепко связала, и что они — закрытые сейчас в обшарпанном здании вузовской общаги, сплетённые в объятиях — вместе и в пучину соблазнов, и под шквальный огонь.Она — плачет. А он — смеётся: выходит гимн. Его смех — вода. У него вместо губ — цветок. Он целует её в ключицу. Таков итог. Марина Кацуба — История любви