Холодные руки

       Свет желто-грязный, тяжелый, он не струится, а сразу падает на пол, как будто притягивается вниз. Освещается лишь грязный влажный пол пещеры, а вверху — не рассеянная тьма. Плохо видно. Приходится щуриться.        А может это от боли. Кто знает?        Черные брови Мадары тяжело сведены вместе. Изуна часто говорил: «Не хмурься, морщины будут». Сам Изуна умер до появления морщин, а Мадаре этот совет не помог. То ли он правда много хмурился, то ли его жизнь так сильно потрепала. Мадара склоняется к варианту, что первое — следствие второго. Как можно не хмуриться, если ты — некогда величайший шиноби, отец-основатель Конохи, о котором, впрочем, не предпочитают так думать, самый разыскиваемый отступник, за голову которого назначили награды все страны, а теперь еле живой, собака со вспоротым брюхом, валяешься в грязной пещере, глубоко под землей. Впрочем, ему там и место — Мадару весь мир похоронил лет десять назад. Или пять. Кто его знает? Мадара не считал.        Он прижимает серую тряпку, смоченную водой, к своему боку. Странно, ему кажется из-за потери крови, или раньше она была белой? Мадара снова ее опускает в небольшую миску, там почти не осталась воды, тряпка все впитывает, и на дне миски остаются лишь грязно-красные капли. Мадара раздраженно швыряет её куда-то вглубь пещеры, куда не достает свет, но, кажется, он слышит треск.        Да к чёрту!        На Мадару накатывает злость: то ли из-за своего состояния, то ли из-за того, что его так тяжело ранил какой-то неизвестный шиноби, по рангу максимум джонин, то ли из-за того, что годы, проведенные в этой сырой пещере, могут оказаться напрасными, и его завтра придут брать элитные войска всех стран. Раньше бы Мадара расправился со всеми без проблем, и глазом не моргнув. Ну, может и моргнув, но только чтобы активировать Мангекьё. А сейчас ему за сорок, лучшие годы прошли. Но не настолько же, чтобы так подставиться какому-то сопляку!        Раздается утробный рык. Всё. Хватит себя жалеть и оправдывать. В конце концов, если сейчас он не остановит кровь, то точно останется бесплотным призраком. И второго шанса, на этот раз, не будет. Мадара щурится своим единственным глазом, приходится напрягаться, чтобы подползти к стене, и только потом подняться. При первом шаге он оступается. Ноги ватные, Мадара их плохо контролирует, он потерял уже достаточно крови, пока возвращался. Надо же, впервые выбрался так далеко на разведку, и тут же получил какой-то неизвестной техникой в бок. Давненько Мадара не ощущал этого адреналина. Адреналина войны.        Это не мировая война, лишь междоусобица двух небольших стран, на границе которых Мадара и скрывался, но, кому, как не ему, знать: самая жестокая война происходит именно между небольшими группами, когда каждый что-то потерял, и каждый будет рвать всё вокруг, либо пока не умрет, либо не уничтожит всё вокруг. Другого выхода усмирить боль нет. Только, вне зависимости от исхода, остается лишь пустота.        Пустота была и в небольшой железной коробочке, которая служила аптечкой. Это было очень хреново. Мадара слегка покачнутся, удерживаясь за край углубления, в котором он хранил аптечку. Что ж, если нет ничего, чем бы можно было перевязать рану… Мадаре эта идея не понравилась, но другого выбора, кажется, не было. И он снова опустился на пол, несколько секунд подумал, а потом протер небольшой участок каменного пола той тряпкой, которую ранее прижимал к боку. Не то чтобы от этого было много пользы в качестве дезинфекции. Кровь стекала по рваному боку, пропитывая темные штаны. Мадара сосредоточился, медленно, как будто отвыкши, складывая печати. Пещера наконец озарилась ярким светом, а губы Мадары обожгло дыханием огня. Струя пламя, выдыхаемая мужчиной, была тонкой, и она достигала только кончика железной крышки, который постепенно становился красным из-за нагревания. Через несколько минуту Мадара прекратил, смотря на раскаленный металл. И даже он освещал лучше, чем тот жалкий огрызок свечи в грязном стеклянном фонаре. Мадара решил не терять время, обмотал руку той окровавленной тряпкой, но слой выходил слишком тонким, и Мадаре пришлось практически лечь, чтобы дотянуться до кофты, которую он скинул ранее, обмотал руку и её рукавом.        Тяжелый вздох. Мадара аккуратно берет железку в руку, и, не став тянуть, прижимает раскаленный край к ране. Раздается шипение: сквозь зубы и крови. Мадара знает, что его состоянию не помогут ожоги, но сейчас нужно лишь остановить кровь. Руки дрожат. Терпеть. Терпеть. Ещё немного. Терпеть. Звяк. Железка падает на пол, Мадаре хочется следом. На лбу, под черной челкой, выступают крупные капли пота. Они катятся по лицу, Мадара поджимает губы, и всё равно чувствует соль во рту. Ноги не слушаются, руки дрожат, как от ударов тока, не двигаются. Тошнит. В голове совсем пусто. Кровь, что ещё осталась в нём, шумит в ушах. Мадара, кажется, даже тела уже не чувствует, настолько сильно его сознание старается абстрагироваться от боли. Так много её, мозг не успевает всё обработать. Мадаре знакомо чувство. Так он умирал. На самом деле, это не так уж и страшно. Нет, не так, умирать не больно: какая разница, ты даже не поймешь, что умрешь, эту информацию твой умерший мозг тебе не передаст. Нет воспоминаний, боли. Нет тебя. Но умирать страшно… страшно, что у тебя есть дела, планы, ты чертов альтруист, желающий помочь миру, но мир неблагодарен, он может лишь ткнуть тебя носом в грязь, да так глубоко, что ты в ней захлебнешься.        В пещере темнеет. Свеча догорела.        Холодные ладони касаются талии, перетягивая её чем-то, так туго, что рана ноет.        — Сильно?        — Да. — Повязку слегка ослабили.        — Я слышал, ты умер…        — Кто знает… — насмешливо отвечает голос где-то возле плеча.        — Руки холодные, как у мертвеца…        — Я и есть мертвец.        — Разве что в душе…        — Или твоих мечтах…        — Не помню, чтобы мечтал об этом.        — А ты вообще это умеешь?        Типичный разговор, типичный Тобирама, ситуация нетипичная: два покойника сидят в пещере вечерком, занимаясь лечением ран, перебрасываясь колкостями, как будто занимаются этим каждый четверг. А удивления не больше, чем если бы они эту маленькую встречу перенесли на среду.        — А ты, смотрю, даже не удивлен… — усмехается Тобирама, плотно затягивая узел, чтобы повязка не свалилась с торса Мадары.        — Я просто всегда знал, что мы одной породы.        — Это какой? — А Тобирама даже высовывается из-за плеча Мадары, хоть Мадара и не видит его лица: он со стороны незрячего глаза, а другому обзор закрывает плотная челка.        — Живучие сволочи… — ухмыляется Мадара, скалится даже, поворачивает резко голову, а за ней и весь корпус. Тобирама даже бровью не ведет, он привык к таким выходкам Мадары.        — Не дергайся, рана откроется. — Устало говорит Тобирама, смотрит, сильно щурясь, но темных пятен на белой повязке не находит.        — Переживаешь за меня? — Мадару отчего-то так веселит этот факт, что он смеется: громко, задорно, так, как не смеялся уже несколько лет точно. Но он мгновенно прекращает, как только холодные руки Тобирамы прикасаются к его обнаженным плечам, сжимают их, и постепенно наклоняют Мадару, пока тот не упирается щекой Тобираме в грудь.        Тобирама ничего не говорит. Мадара не глупый. Да и они, если не считать колкостей, не любят говорить. Может, в этом и заключается проблема. Может, стоит говорить о чувствах друг другу, а не оставлять всё на откуп фантазии другого. Но они молчат. Упорно. Даже сейчас. Они как будто немы, в этой абсолютной тьме, которая их накрывает, отрезая от остального мира, проникая в них, заливаясь в рот, глаза, лишая возможности общения, оставляя лишь возможность прикасаться. Как у них всё неправильно, извращено, вывернуто наизнанку. Всё не как у людей. Но, они и не люди. Мертвецы, призраки, и не важно, буквально или фигурально. У мертвецов есть только тело. И Мадара плотнее прижимается к Тобираме, прислушиваясь к биению его сердца. Быстро. Волновался. Ну, или просто всё это время мчался за Мадарой. Вариантов много у Мадары, Тобирама правду не скажет.        Тобирама медленно ведет рукой вверх, от плеча Мадары, зарываясь в длинные черные волосы тонкими пальцами, а Мадара выгибается, вытягивается, прижимаясь пересохшими губами к открытой шее Тобирамы, губами касаясь пульсирующей под тонкой белой кожей венку. Руки Мадары прижимают Тобираму за талию, ухватывая слегка откинувшегося назад мужчину под лопатки, продолжая губами вести по шее, а потом ловко забираясь за ухо. Короткий полустон сквозь зубы, в ответ — самодовольная усмешка.        У них странные отношения. Недовраги, полулюбовники, недруги. Делать вид, что ничего не происходит, возможно, верить в это. Они не говорят, поэтому и нет определения. Они никто друг другу. Только холодные руки Тобирамы позволяют себе скользить по телу. Они усвоили со времен Конохи только одно — если один начнет, другой не оттолкнет. Позволять всё: ненавидеть, хотеть, соглашаться, спорить, перекидываться колючими взглядами, а потом жаться на узком диване, ощущая жар тела другого, бездумно толкаться, то ли в драке, то ли в ласке, кусаться, царапаться, и смотреть так, как больше ни на кого. Никто и все друг для друга.        — Ты там засос пытаешься оставить? — С тяжелым выходом спрашивает Тобирама.        — Кто-то увидит? — Горячий шепот, а потом острые зубы впиваются в мочку уха.        — Нет…        — Я другое от тебя хочу слышать…        — Например? — Разговоры вскользь, ни о чем конкретном, но они удаются только при их взаимодействии. Больше они так ни с кем не говорят. Пустые. Незаменимые.        Молчание. Холодные руки Тобирамы упираются в грудь Мадары, и тот оказывается на полу. Тобирама только усмехается. Мадара не видит, слышит. И он хочет приподняться на локтях, но Тобирама наклоняется так сильно, что Мадара не может встать. Тобирама касается пальцами лица Мадары, смотрит на него пристально, а потом ведет ладонью по щеке, убирая с лица челку. Мадара машинально закрывает полностью белый глаз. А Тобирама наклоняется всё ниже, Мадара в предвкушении выгибается, но вместо губ Тобирама целует закрытый глаз в веко, прижимаясь носом к брови Мадары, как-то слишком тяжело выдыхая.        — Я… тебя… — но Тобирама не договаривает, проглатывая последнее слово.        А Мадара лишь успевает открыть рот, и его тут же накрывает чужой, абсолютно нагло толкаясь горячим языком внутрь. Хруст. В рот вливается что-то горькое, сразу в глотку, Мадара неосознанно глотает, но тут же кашляет, непонимающе смотря на Тобираму, который все ещё сидит на его бёдрах, а потом отворачивает голову, сплевывает твердую оболочку капсулы, морщится. На вкус и правда дрянь.        — Обезболивающее. И снотворное. — Спокойно поясняет Тобирама, смоторя на Мадару, пряча взгляд красных глаз.        — А сказать?        — Так… проще… — последнее, что слышит Мадара.        А последнее, что он чувствует — мягкий матрас под спиной и холодные руки. Удивительно, эти руки как будто его преследуют. Во время жизни, и даже сквозь смерть на пару дней Мадара их ощущал. И сейчас, когда никто его не помнит, не знает, в этом вакууме одиночества — они рядом.

***

       Мадара просыпается легко, в мыслях совсем нет боли и путанности. Только его что-то опутывает… талию, помимо повязки, сжимают руки, чей обладатель сопит в шею и греет холодные руки о него.