***
Вергилий потерял счёт времени в темнице. Заключённый в цепи и оглушённый мёртвой тишиной, он терялся в реальности и всё больше пропадал в воспоминаниях, в которых медленно сменяли друг друга беззаботные детские дни. Вергилию снилось — или это ему казалось — прошлое, в котором лучи солнца играли в их с братом белоснежных волосах, а тёплый ветер забирался под футболки, остужая вспотевшие в драке тела. Вергилий помнил, как взлетали в небо бабочки, когда они с братом неслись по полю, догоняя друг друга, а потом катались по нему же, пачкая выстиранную матерью одежду. Вергилий помнил ручей, в котором они купались, и сырую землю, на которой они лежали, пресытившиеся драками и изнурённые летней жарой. Он помнил звонкий смех брата. Данте постоянно смеялся, каждый день встречал с улыбкой, никогда не уставал, а если и уставал, то ему хватало пяти минут, чтобы отдохнуть и снова начать изводить всех вокруг. Вергилий ощущал себя там — в теле маленького мальчика, для которого существовали лишь две трагедии: брат и уборка в мамином саду. Маленький мальчик, лежавший на сырой земле, по которой они минуту назад неслись как угорелые, сшибая высокую траву на пути, закрыл глаза на секунду. Всего лишь на секунду. А когда открыл — дом пожирало пламя. И на полу лежало окровавленное, разодранное на куски тело, обожжённое огнём. Где-то там, внутри этого ада, именуемого некогда родным домом, был Данте. Вергилий его не видел. Он ушёл, полный острой боли, раздирающей душу, полный демонов, вмиг родившихся в теле. Ушёл не оглядываясь и из дома забрал только подаренный отцом Ямато да воспоминания, саднящие внутри по сей день. И голос матери едва слышался в его голове, а затем, словно донесённый усиливающимся ветром, он приближался к уху Вергилия, пока тот не услышал его отчётливо: — Ах, мальчик мой, — родной голос был так близко, Вергилий идеально его помнил. Ослеплённый тьмой, он пытался оглядеться, рассмотреть мать, пока она не дотронулась рукой до его щеки, заставив замереть. Ладонь была холодная, почти ледяная, и прикосновение, которое в детстве дарило тепло и уют, сейчас казалось ужасно болезненным. Вергилий машинально посмотрел вверх, в пустоту. Блёклое пятно понемногу начинало прорисовываться, обретая фигуру. — Мама… — прошептал Вергилий, чувствуя, как к горлу удушающей пульсацией из груди подступали забытые на одиннадцать лет рыдания. Он зажмурился на секунду. Всего лишь на секунду, чтобы прийти в себя, чтобы унять предательский озноб, чтобы унять голос, дрожащий от ужаса. И, пока он жмурился, казалось, что пронеслась целая вечность, искажённая здешним миром. — Мальчик мой, — повторила она, заставляя Вергилия распахнуть глаза. И когда блёклое пятно приняло ясный облик, нарисовав вовсе не Еву, а Её, голос, всё ещё похожий на материнский, прошептал: — ты голоден? Идеальная фигура, принадлежащая вовсе не матери, опустилась на одно колено и, блеснув лукавым взглядом, растянув губы в подлой улыбке, прильнула к Вергилию в жгучем, выдирающем лёгкие поцелуе. И тогда Вергилий проснулся. Густая темнота стала настолько привычной, что ему казалось, будто даже в этом мраке он видел скользящие тени наблюдавших за ним незваных гостей. Или это его воображение, расшатанное длительным заточением, постепенно убивало его, заставляя настораживаться каждый раз. Когда Вергилий распахнул глаза, он ожидал погрузиться во мрак, но яркий с непривычки свет обжёг чувствительную сетчатку и вынудил зажмуриться на несколько секунд. — Открой, — прошептал отвратительно знакомый голос, — не бойся… — Я не боюсь, — машинально ответил Вергилий, открывая глаза. За всё время заточения он успел узнать Мундус чуть лучше, чем по рассказам о ней из древних книг, что приносил Аркхам. Мундус была безумна и непредсказуема, и к каждому её действию нужно было относиться с опаской. Вергилий знал, что она может выкинуть всякое, но он совсем не ожидал проснуться не в темнице, а в тронном зале, за длинным обеденным столом, полным еды. Но, конечно же, Мундус не изменяла себе в недоверии к пойманным трофеям. Она с ними играла, иногда даже баловала их, но никогда не давала полной свободы. Вергилий знал это, потому что он тоже умел манипулировать, и ему казалось, что Мундус прекрасно об этом знала. В какой-то момент он подумал, что они стоят друг друга, но быстро отогнал эти мысли, списав на усталость. Он не собирался подчиняться этой женщине. Он вообще никому не собирался подчиняться. А у Мундус было на этот счёт своё мнение, кардинально отличавшееся от мнения Вергилия. В нём она видела идеальный трофей, глиняную фигуру, из которой собиралась слепить нечто неповторимое, устрашающее. И в каждом её жадном взгляде он видел животное желание обладать им. Его тошнило от этого. — Ты голоден? — спросила она, указывая ладонью на еду. Вергилий был ужасно голоден, во рту скопилась слюна, и он тяжело сглотнул её, поджимая губы. Блюда походили друг на друга, в основном это было сырое мясо. Только Вергилий не знал, человеческое оно или Мундус пожирала своих же. В желудке больно закололо, он потянулся к тарелке, но ржавое железо острым углом впилось в запястье, заставив рефлекторно отдёрнуть руку. Кандалы были прикованы к полу и стесняли движения. — Что такое? — ухмыльнулась Мундус. — Никак не дотянуться? Ей нравилось наблюдать за беспомощным Вергилием, а ему нравилось думать о том, как он мог бы стереть её улыбку в кровь, разбить губы, а затем с упоением переломать каждую её кость. Вергилию нравилось думать о том, как Мундус содрогается в агонии и умоляет его остановиться, пока он железной хваткой держит её за горло и потрошит, потрошит, потрошит. Если бы он мог испить бокал, наполненный её кровью, он бы испил. И стал бы сильнее. Сильнее всех. Он бы подчинил себе Ад, а её сделал бы своей. И кто тогда бы так звонко смеялся? Вергилий всё больше отключался, увлечённый собственными мыслями, и остановился только тогда, когда понял, что пожирает Мундус взглядом, явно давая понять о своих намерениях. И, как ни странно, Мундус нравилось его желание. Она ему потакала. Она любила, когда ей угрожали такие, как он, — юноши, потерявшие всё и отчаявшиеся, но всё ещё хранившие частицу силы. Вергилий резко отвернулся и сжал челюсти. — Тебе повезло, малыш, — хмыкнула она, вставая из-за стола. — Я сегодня добрая, — Мундус взмахнула рукой, приказывая всем слугам покинуть зал, а сама села рядом с Вергилием и опёрлась на локоть, — я покормлю тебя. По-царски огромный обеденный стол быль лишь фарсом, созданным Мундус на потеху себе. И огромный зал, полный уродливых лиц на стенах, и идеально ровный пол, стук её каблуков по которому резонировал по всей округе, были лишь фальшивкой, построенной на — и для — её гордыни. Она ничего из этого не была достойна, думал Вергилий. Она ничего не была достойна, но, к его ужасу, именно она держала его на коротком поводке и именно она придвинула тарелку и, насадив на вилку кусок мяса, поднесла его к чужим губам, сладко мурлыкнув: — Скажи «а», мой мальчик, — Мундус играла с ним. Гнусно потешалась и любовалась его беспомощностью. Вергилий посмотрел на неё так зло и так уничтожающе, что её глаза загорелись ещё сильнее. — Как страшно, — поддразнила Мундус, кокетливо касаясь своим коленом его. — Интересно, на сколько тебя хватит? — хмыкнула она, поднося вилку ближе. — Так и собираешься сопротивляться? — она положила ладонь на его колено и сжала. — Или всё же примешь свою участь и позволишь мне немножечко позаботиться о тебе? Вергилий стиснул зубы и отвёл взгляд. Мундус шептала на ухо, её голос растекался по сосудам скверной, но отчего-то тело предательски реагировало на её реплики, отзывчиво покрываясь мурашками и скручивая горячий узел где-то внизу живота. Вергилий не понимал причин этого, а потому лишь сильнее сжимал челюсти и молчал. Он сопротивлялся изо всех сил, пытаясь оттолкнуть её, но Мундус липла к нему, сводя с ума, и Вергилий, прикованный цепями к этому сто раз проклятому стулу, ничего не мог сделать, кроме как терпеть. Терпеть, скрипя зубами, потому что Мундус отбросила чёртову вилку, смела на пол посуду и, перекинув ногу, одним движением пересела к нему на колени. — Твой отец был отличным любовником, — шептала она, гладя холодными ладонями ужасно чувствительное тело, — знаешь, кто его научил всему? — Явно не ты, — хмыкнул Вергилий и сильнее стиснул зубы, сглатывая шипение, когда Мундус прикусила его ключицу, слизывая кровь. Мундус засмеялась, и смех её разлился по залу поминальным хором. В ушах зазвенело, а лёгкие до боли обожгло. Вергилий пьянел от Мундус, от её слов, от касаний, от движений её бёдер. От того, как умело она управляла им, как жарко дышала в шею и гладила руками его грудь. Ему не хватало этого — тепла, поблажки, губительной ласки. Обманчивой, наигранной, раболепной. А в голове пульсирующим красным, как сигнал об опасности, горело желание проснуться, оттолкнуть её, одолеть. Мундус с поддельной осторожностью целовала его в шею, словно пробовала на вкус кожу, прикусывала её, а руками скользила по груди, царапая её ногтями. Вергилию казалось, будто она раздирает его до мяса, до костей, проникает в самую душу и сжимает её в кулаке. Он чувствовал, как тьма, липкая и бездушная, льётся в него и, заполняя нутро, выбивает все мысли. — Я у тебя первая? — вдруг спросила Мундус, на секунду отстранившись. — Нет, — безэмоционально ответил Вергилий и даже не посмотрел на неё. — Жаль. Ни черта ей не было жаль. Она врала, и он это знал. Ненавидел её каждой частичкой своего тела — и с такой же рьяностью внезапно желал её. Но не признавал. Ни в коем случае не признавал. — Ты мне омерзительна, — прошептал Вергилий, выплёвывая каждое слово в жаркий поцелуй. Мундус вдруг прильнула к нему, насытившись его телом, впилась в губы и с силой разъединила их языком. Вергилий, в чьей голове визжала сирена, как в самом страшном сне, с жадностью ответил на поцелуй и, толкаясь языком в ответ, словно пытаясь испить её до дна, перехватил инициативу. Мундус захихикала, провела ладонями по его плечам и потёрлась о него бёдрами, чувствуя напряжение в чужом паху всем своим телом. Вергилий болезненно закатил глаза и сжал челюсти. Он всё ещё сопротивлялся, и Мундус это ужасно нравилось. Подчинять таких строптивых для неё было сплошным удовольствием. Тело предательски откликалось на каждое касание, и сдерживаться больше не было сил. Вергилий дотронулся губами до её плеча и больно укусил в тщетной попытке прокусить кожу. Мундус вскрикнула от неожиданности, запустила ладонь в его волосы и резко оттянула его голову. — Хорошие мальчики не кусаются, — она игриво покачала указательным пальцем и лукаво улыбнулась. — Ты же хороший мальчик? — Мундус лизнула кончиком языка его губы, заставляя потянуться в ответ за поцелуем. — Это значит «да»? — Это значит «делай что задумала либо убирайся к чёртовой матери», — прошипел Вергилий, грозно посмотрев на неё. Он огрызался так, словно владел ситуацией и знал, что подобное либо раззадорит Мундус, либо разозлит её. Вергилий в какой-то степени надеялся на эту злость, потому что целовать её было гадко, но при этом не менее упоительно, а её запах, опьяняющий сознание, притягивал, заставляя тело реагировать сильнее. — Какой позор старшему сыну Спарды не знать манер, — с наигранной досадой проговорила она, — придётся тебя обучить им. Твёрдая поверхность обожгла холодом острые лопатки Вергилия, когда Мундус в мгновение разложила его на столе, щелчком пальцев удлинив цепи. Словно он ничего не весил, Мундус прижимала его к столу, цепко держа одной рукой за горло, а второй оглаживая напряжённое, как дребезжащая струна, тело. Она продолжала сидеть на его бёдрах и медленно покачиваться на них, раздразнивая. — Перестань сопротивляться, — прошептала она, наклонившись к нему и коротко поцеловав в губы. — Я вижу, как изнывает твоё тело, — Мундус подчиняла каждой фразой, и Вергилий чувствовал, насколько сложнее стало отталкивать её. Мундус заполняла собой всё пространство, топила в себе, сжимала в мёртвой хватке волю. Желать её было равносильно предательству, но Вергилий не помнил себя. В глазах всё меркло, плыло, в ушах стучало, в крови повышался градус. Казалось, что слюна, которую оставляла Мундус на его коже, впитывалась, всасывалась в кровь и разносилась по всему телу ядом. Мундус шептала ему: — Ты будешь моим. А Вергилий, почти убитый чудовищной лаской, такой ненастоящей, но такой желанной, выбивающей последний воздух из болезненно сокращающихся лёгких, отвечал: — Я никогда не буду твоим, — и в этом заключалась чистая правда. Он — её пленный, её десерт, который Мундус не спеша пробовала. Он — её жертва, но не воин. Никогда — воин. И Мундус знала это, отчего перспектива обладать Вергилием казалась ещё соблазнительнее. Мундус хотела подчинить его и была уверена, что, совратив Вергилия, она могла бы подчинить себе его разум. А Вергилий со своим кодексом воина, железными принципами и стойкостью короля больше всего желал сейчас получить разрядку. Когда Мундус оседлала его бёдра, инстинкты покрыли липким потом каждую пору, заставив его разомкнуть губы и жарко выдохнуть в и без того спёртый воздух. Зал был огромен, но воздуха в нём катастрофически не хватало, будто Мундус с каждым раскатом своего смеха разогревала не только его тело, но и атмосферу вокруг. Она коснулась ладонями его крепкой оголённой груди, провела ими вниз, по напряжённому животу, кожа на котором соблазнительно обтягивала тугие мышцы. Мундус испытывала истинное наслаждение, касаясь его, пробуя на вкус, облизывая его тонкие губы. Вергилий был чертовски красив, и на секунду ей стало жаль, что он был всего лишь грязнокровкой. Мундус не понимала этого — земной связи Спарды с человеческой особью, считала подобное омерзительным предательством собственного происхождения. Вергилий для неё был красивым трофеем, но никогда — равным ей. Он был побочной ветвью родословной Спарды, которой посчастливилось выжить в тот роковой день, чтобы в дальнейшем стать воином Мундус. Хотя мысль обладать им безумно нравилась ей, ведь это был сын Великого Тёмного Рыцаря, её сокрушительного врага. Распростёртый, он лежал на королевском обеденном столе в её царстве. Волосы прилипали ко лбу, и выразительные серо-голубые глаза, в которых ярким отражением блестели смерти его врагов — её слуг, — смотрели на Мундус так проницательно. Его демоническая половина была восхитительна. И по глазам Мундус Вергилий видел, как она была счастлива от того, что он отрёкся от человеколюбия, сбросившись в её обитель, прямо к ней в лапы. Мундус дурнела от собственных ощущений по отношению к этому юноше, а сам Вергилий, чьи мысли окончательно спутались, мог только прожигать её взглядом, в глубине горящей души желая, чтобы она прикоснулась к нему ещё раз. А Мундус и не была против. Словно слыша немую просьбу, она наклонилась ближе, сильнее прижимаясь своими бёдрами к его, поцеловала кадык, еле прикусив, и, поднявшись короткими поцелуями к губам, впилась в них. Поцелуй выходил напористым, грубым, пылким. Её слюна обжигала, Вергилий прихватил её губу и с силой сжал зубы, прокусывая и заставляя Мундус утробно зарычать. Толкаясь языком, он высасывал кровь из прокушенного места и, смешивая со слюной, жадно глотал её. В желудке больно закололо, в ушах лихорадочно запульсировало, а по телу пробежала дрожь. Вергилий дёрнул руками в кандалах, натягивая их до предела и сжимая чужие бёдра до хруста. — Какое упорство, — прошептала Мундус, отрываясь от Вергилия и опираясь на одну руку. — Хочешь меня? — она схватила его за запястья и зафиксировала их чуть выше головы. — Знаю, что хочешь, — лепетала она, целуя его горло, ключицы, грудь, спускаясь ниже, к соскам, и прикусывая один, — с самой первой встречи, не так ли? Мундус пыталась добиться от него ответа, но Вергилий упорно молчал, продолжая плавиться под чужими ласками, отчаянно пытаясь сохранить частицу собственной воли. Её касания зноем облепляли его кожу, поцелуи отравляли душу, искушали в желании получить больше, получить всю её. Вергилий не помнил себя — лишь чувствовал, как туман застилает влажные от наслаждения глаза и как больно жжёт в паху эрекция, о которую Мундус тёрлась без остановки. И её грязные ядовитые речи, от которых Вергилия всегда тошнило, сейчас казались сладкими и такими нужными. Мундус была опытной любовницей, знающей множество вещей, и на Вергилии она отыгрывалась по полной. Настолько, что он, не испытывавший ранее никакого сексуального желания, сейчас чувствовал, как возбуждение покрывало мурашками его тело, а чужие умелые касания, мокрые поцелуи и горячий шёпот приносили неведомое доселе наслаждение. Когда её ласки стали нескончаемыми, а по выражению лица Вергилия, выражению полного блаженства, стало понятно, что он близок к разрядке, Мундус отняла одну руку от его кистей и, поглаживая крепкое тело, спустилась к брюкам. Вергилий облизнул губы и закрыл горящие глаза. — Открой, — проговорила она, скользя рукой по чужой промежности и едва надавливая, — открой глаза! Вергилий жарко выдохнул, содрогнувшись грудной клеткой. Под закрытыми веками мерцали яркие точки, приказ Мундус слышался как сквозь толщу воды, а внезапное желание раззадорить её саму смешивалось с возбуждением и выходило наружу язвительной непокорностью. Потому что Вергилий оставался Вергилием даже с пульсирующей эрекцией, со спутанными мыслями в голове, с отравленной кровью. Истерзанный чужими собственническими отметинами, но поддерживаемый оставшейся каплей строптивости, не покинувшей его наэлектризованное тело, он прошептал: — Заставь меня, — и улыбнулся так, словно одержал победу в бою, который не вёл. Мундус вела. И он слышал, как скрежещут её зубы от того, с каким напряжением она сжала челюсти. Он не открывал глаза, но видел, как её собственный взор стрелял искрами, испаряющимися в воздухе. Её рука, дразнящая его между ног, чуть не разорвала ширинку, резко дёрнув молнию и нырнув под бельё. Она чувственно сжала вставший член, а потом, схватив одну руку Вергилия, положила её себе на грудь, вторую же — на бедро. Вергилий, облизнув губы, машинально сжал кусок ткани в ладони. Мундус всё ещё была в одежде. В роскошном белом платье, совсем не гармонирующем с привычной тьмой, грязью и кровью, среди которой она царствовала. Но Вергилию было плевать. Он лишь цеплялся пальцами за её вырез, чувствуя, как нарастают резкие, болезненные движения её руки, которой она двигала под плотными брюками. Вергилий раскрыл глаза только тогда, когда Мундус, чуть спустившись, дёрнула вниз его брюки вместе с нижним бельём, заставив приподняться и обхватить её, сжав одежду меж пальцев. Мундус победоносно улыбнулась, потому что во всём этом фарсе, в том, как она умело дёргала за ниточки, чувствовалась эйфория. Потому что Мундус знала: Вергилий не сбежит. Не сможет. С того момента, как она разложила его на этом столе, он уже принадлежал ей. Оставалось только овладеть им. Мундус качнула бёдрами и потёрлась ими об оголённый член. Вергилий распахнул губы, сжимая платье до такой степени, что по залу разнёсся звучный треск ткани. И когда лоскуты ненужных тряпок полетели в разные стороны, Мундус, перехватив ладони Вергилия, положила их на свою упругую, часто вздымающуюся грудь и сжала вместе с ним. — Смелее, — прошептала она, посмеиваясь, а затем поцеловав его. Совершенно внезапно, неожиданно, не дав сообразить. Вергилий послушно сжал её грудь, снова прикрыв глаза. Смотреть на Мундус не было мочи, она размывалась блёклым пятном перед ним. Лишь её нагревающаяся кожа приятно скользила под ладонями. Вергилий действовал по инерции — где-то в голове, на периферии сознания, выла мысль о сексе с врагом как о предательстве собственных принципов. Но пока мысль выла, по телу бежал инстинкт, и оглушительное возбуждение, которое Вергилий раньше приписывал животным, сейчас сотрясало его тело в приближающемся экстазе. Ему было хорошо. И от каждого умелого касания было очень хорошо. А потом, когда Мундус стянула с себя мешающее бельё, стало безумно хорошо, потому что тогда Вергилий, не знавший женщину слишком давно, чуть ли не впервые ощутил мокрую промежность на себе. Мундус в свойственной лишь ей дразнящей манере тёрлась половыми губами о его член, разгоняя смазку по всей длине, но Вергилий уже прижал её ближе к себе, опустив одну руку на её бедро, а второй придерживая спину. Она хмыкнула и сладко заурчала, когда он впился в неё жгучим поцелуем. Ей нравился его напор — на секунду она позволила ему взять инициативу. Сжать ягодицу, зарычать в поцелуй, прижать её к себе, чтобы ощутить её упругую грудь на своей, почувствовать чужое сердцебиение. Она была живой, и Вергилию, не чувствовавшему живого слишком давно, безумно этого не хватало. Он никогда не думал, что будет нуждаться в живых. Точно так же, как никогда не думал и о том, что будет нуждаться. Вкус подчинения дурманил, жёг на языке так сильно, что хотелось сплюнуть. Мундус продолжала играть с ним, позволяя ему контролировать себя. До тех пор, пока терпкий запах её тела не защекотал в ноздрях. Он шмыгнул носом и дёрнул головой, глубоко втягивая фантолид её смазки, что разносился по округе пьянящим шлейфом. Мундус видела, как соловели его глаза, как утробный рык вибрировал в его горле, как руки, изувеченные кандалами, с силой сжали её тело и как ноги, стягиваемые плотными брюками, висящими на коленях, не смогли раздвинуться шире. Она щёлкнула пальцами, и цепи задребезжали, заставив Вергилия резко лечь на поверхность. Цепи прижимали его руки к краю стола чуть выше головы; от концентрации зноя в зале в глазах скапливалась влага. Вергилий зажмурился, сморгнув неестественные слёзы, а затем впервые по-настоящему рассмотрел обнажённую Мундус. Он ненавидел признавать. Он не признавал её, но зато за него это делало его опьянённое подсознание, в деталях отметившее подтянутые ноги, крутые раздвинутые бёдра, изящную талию, твёрдо стоящие соски на упругой приподнятой груди, острые ключицы и — её лицо. Её довольное, полное надменности, животного насыщения бледное лицо с острыми скулами, бордовыми искусанными губами, лицо в обрамлении шелковистых, идеально прямых волос — и блестящие, словно чистый снег, глаза, подёрнутые фиолетовым блеском теней. Этими глазами она смотрела, пожирала, разъедала. Мундус была красивой, и осознание этого терзало всё внутри, скручивая органы в узел. А голод, позабытый на какое-то время, подливал масла в огонь, доводя каждое ощущение до предела. — Не отводи взгляд, — прошептала она, а он и не думал это делать. Пленённый её красотой, её запахом и обманчивым теплом тела, он весь принадлежал ей. И лишь маленький остаток, что дотлевал красным сигналом, тихо позванивал в его голове, растворяясь в море чувств. Мундус медленно провела ладонью по внутренней стороне своего бедра, остановившись прямо у промежности, затем, поймав чужой горящий взгляд, кончиком языка облизнула губы и скользнула пальцами внутрь, дотрагиваясь до комка нервов и запрокидывая голову. Рот её открылся в наслаждении, пока второй рукой она сжимала грудь, щипая себя, не отводя взгляда от Вергилия. Он смотрел на неё, тяжело сглатывая вязкую слюну, втягивал ноздрями запах, чувствуя, как смазка уже течёт по её бедрам, пачкая его пах. Ощущения невыносимо наслаивались друг на друга, как снежный ком, и он уже не мог это выносить, не мог дышать, не мог смотреть. Измученно закатив глаза, он раскрыл рот и застонал. И тогда Мундус растянула губы в зловещей улыбке, обнажая зубы. Она ликовала. Ликовала ещё больше, впитывая каждую доведённую до безумия эмоцию и больше ласкала себя, приказывая смотреть на неё. Взгляд Вергилия обжигала порочная картина. Принцесса Тьмы, чьи владения охватывали по размерам чуть ли не всю планету, чья красота была неповторима, кровь ядовита, а естественный запах сводил с ума похлеще тяжёлых наркотиков. Она была везде: в лёгких, в коже, в крови, в мыслях. Но — не в душе. В душу Мундус не смогла проникнуть, но этот недочёт она собиралась исправить. Правда, чуть позже. Позже. Не сейчас, когда они оба жаждали удовлетворить собственные желания выжимающим досуха оргазмом. Мундус не остановилась на себе. Облизнувшись, она отняла от себя перепачканную руку и повела ею по чужому телу. От паха до пупка она оставляла пальцами тонкий прозрачный след, моментально засыхающий на коже. Вергилий болезненно сглотнул, не сразу поняв, что глотать было нечего: от острых ощущений и жаркого дыхания во рту было ужасно сухо. А Мундус продолжала скользить рукой выше по его груди, касаясь твёрдых сосков и заставляя в очередной раз закатить глаза и тихо застонать, очертила кадык, подбородок, оставляя на нём собственные следы, теперь пахнущие ещё острее. И вот, когда её пальцы почти коснулись губ Вергилия, Мундус едва приподнялась, коснувшись свободной рукой твёрдого, обжигающе-горячего члена. Не отрывая взгляд, она растёрла предэякулят по всему стволу, большим пальцем царапнув вход в уретру и заставив Вергилия на секунду зашипеть, тут же сжав челюсти. Мундус игриво коснулась кончиком языка передних зубов и кокетливо подмигнула. Она дразнила, водя членом по собственной промежности, огибая каждую извилину, задевая чувствительные места и надавливая. Вергилий чувствовал, как кружат голову сгибающие пополам ощущения, как кровь вскипает на его щеках, окрашивая их уже не в алый, но в насыщенно-красный. Чувствовал, как дрожат ресницы на закатывающихся глазах, как играют желваки на его скулах и как весь мир сужается до ужасающе малых размеров, давит в себе и изводит. Мундус раздвинула ноги шире, открыв себе больше места для действий, и, почти согнувшись над Вергилием, прошептала: — Если оближешь, — она коснулась пальцами его губ, — я позволю тебе кончить. До Вергилия не сразу дошёл смысл просьбы, но когда дошёл, то он посмотрел на Мундус так злостно и так проклинающе, что она в очередной раз облизнулась от предвкушения. — Я сделаю тебе, — она согнулась над ним, почти касаясь своими губами его, — очень хорошо, мой мальчик. Вергилий надломил брови в мучительной истоме, прикрывая глаза. Он бы облизнул её пальцы. Он бы облизнул всю её ладонь и прошептал бы, что хочет её безумно, ужасно, до дробящей все внутренности дрожи, хочет её одну. Он бы сделал всё, что она бы попросила, если бы не один факт. Он был Вергилием. И в это подаренное имя он вкладывал всё, что только мог вложить, прожив эти девятнадцать лет. Поэтому, даже разморённый чужими ласками и безумным желанием кончить, он не реагировал на приказы. Чувствуя, как разрывается тело, как болезненно пульсирует член, истекая смазкой, как плывёт всё вокруг даже тогда, когда его глаза закрыты, он не размыкал губы, позволяя Мундус лишь водить пальцами по ним. Но ей это было даже на руку. Сломать его, окончательно подчинив себе, было её заветной прихотью, и, нацелившись на это окончательно, Мундус слегка опустилась на Вергилия, погружая его в себя лишь наполовину. Этого хватило, чтобы он до глухого хруста выгнулся в спине, до крови на запястьях натянул кандалы и, не размыкая губ, сдавленно простонал. — Я знаю, что ты ужасно хочешь этого, — шептала она ему в губы. — Я вижу, — она потёрлась своей щекой о его и замурлыкала в уши: — Только оближи, малыш, и я сделаю всё как надо. Она сама была на грани. Вергилий чувствовал её дрожащие бёдра, её распалённое тело и обжигающее тепло внутри, чувствовал, как она сама хотела опуститься ниже, но терпела. А вместе с ней терпел и он. Лишь распахнув глаза, он прожёг её хмурым взглядом, в котором быстрой искрой проскользнула мольба довести дело до конца. И по глазам Мундус, выражающим такое же желание, Вергилий видел, как они в этом схожи. Как жадны, как нелепы и как увлечены. — Что ж, — прошептала Мундус, разгибаясь, — ты всё равно будешь моим, Вергилий, — она произнесла его имя так, словно проклинала, а затем небрежно провела рукой по его губам, пачкая их в оставшейся подсыхающей смазке. — Ты всё равно облизнёшь их, — улыбнулась Мундус и, изогнувшись кошкой, опустилась полностью, погружая член в себя до конца. Вергилия пронзило острое наслаждение, выбивающее весь воздух из лёгких. Выгнувшись и болезненно закатив глаза, он не смог сдержать громкий стон, предательски срывающийся с его губ. Он разнёсся по залу эхом, на секунду оглушив Мундус. Её экстаз Вергилий заметил лишь краем глаза, прежде чем зажмуриться, позволив развернувшейся картине выжженной меткой отпечататься в памяти. Больше Вергилий ничего не помнил. Лишь ощущал натяжение в паху, отдающееся тупой ломотой и внезапно приносящее не боль, а блаженство — долгожданное, позабытое. Мундус не была у Вергилия первой, но она была той, кто показал ему, что такое секс на пределе. И Вергилий, переполненный противоречивыми чувствами, не мог понять своё отношение к этому. Он вообще ничего не понимал. Лишь впитывал как губка каждое движение, подаваясь бёдрами навстречу, натягивая ткань брюк вместе с цепями, сковывающими руки. Он облизнул губы. Случайно, по инерции, забывшись в этом хаосе. И смех Мундус, увидевшей это, разлился в его ушах перезвоном, оглушив на пару секунд, а вкус её зудел на языке кислотой, отравляя ещё больше. Казалось — куда уж больше, но воля Вергилия была слишком велика, чтобы сломить её в одно мгновение. Поэтому Мундус действовала медленно, шаг за шагом добиваясь цели. И когда Вергилий, распростёртый на столе, прижатый к нему, на секунду подумал — совершенно случайно, — что испытываемое им сейчас — предел, Мундус схватила его одной рукой за горло и, больно сдавив, задвигалась быстрее. Она тёрлась о него, беспрерывно, заставляя задыхаться. Вергилий распахнул губы, пытаясь выгнуться, но Мундус крепко держала его. Сил, которыми он полнился, которыми гордился и к которым стремился, внезапно стало не хватать, и поражение ей, жгущее душу яростью, было у Вергилия вторым. Счёт ушёл в ноль. Он собирался отыграться. Он знал, что отыграется, но позже. А сейчас он позволял похоти овладеть собой, и железная хватка Мундус стала доставлять ему неподдельное удовольствие. — Дай мне, — прошептал он, прежде чем начал отдавать себе отчёт, — дай… — Что? — Мундус склонилась над ним, проводя руками по крепкой груди. Она брала его грубо, без промедления, резко опускалась на его бёдра со звучными шлепками и наблюдала, как закатываются его горящие от удовольствия глаза, как сжимаются губы в попытке сдержать рвущиеся наружу стоны. — Дай мне, — под цепкой хваткой на горле было тяжело говорить, но Вергилий, облизнувший губы в который раз и закативший глаза, выдавил из себя: — дотронуться… до тебя. Мундус ахнула, поддельно поражённая просьбой, поймала его исступлённый взгляд и, плутовато облизнувшись, прошептала: — Оближи, — она помахала перед ним пальцами и протянула их к его губам, внимательно наблюдая за каждой мимолётной эмоцией на чужом лице. — Если оближешь, — свободной рукой Мундус соблазнительно провела по внутренней стороне своего бедра, поднимаясь по животу и сжимая в ладони грудь, — дам коснуться себя где хочешь, — она сжала сосок и зашипела, прикусывая губу, не разрывая зрительного контакта, — и как хочешь… Вергилия лихорадило, внутри закручивался узел, полный раскалённой лавы, и казалось, что одно неверное движение — и он взорвётся, затопив весь зал. — Это обмен, — перебила его мысли Мундус. — Ты ублажишь меня, — она коснулась чужих губ сухими пальцами и провела по ним несколько раз, — а я тебя… — шепнула она, свободной рукой дотрагиваясь до собственного горла, сжимая его, а затем касаясь раскрытых губ, облизывая пальцы кончиком языка, словно показывая Вергилию, как это нужно делать. И когда полный истомы стон сорвался с её губ, до краёв наполнив чашу Вергилия скверной, он приоткрыл губы, понимая, что собирается испить что-то мерзкое, гнусное, порочное до дна и, чёрт возьми, не поперхнуться. Вергилий скользнул кончиком языка по чужим пальцам, провёл им по фалангам, скользнул к ладони и, щекотнув пару раз, резко убрал его, сжав челюсти. Это была его плата. Маленькая, быстрая. И по хмурому взгляду, извергающему искры, Мундус понимала, что большего ожидать сейчас не стоит. Для первого раза это должно было сойти. А уж потом она собиралась сломать его по полной, сотворив нечто дьявольское, неповторимое и убийственное. Она собиралась подчинить его волю окончательно, и всё это было написано у неё на лице. Жаль только, в моменты блаженства Вергилий был слеп ко всему. Так что, заплатив Мундус исполнением ребяческой прихоти, он услышал щелчок пальцев и резко дёрнулся, приподнимаясь и обхватывая её тело руками. Чувствовать гладкую, обжигающую кожу Мундус было ужасно приятно, а сжимать её меж пальцев — особенно. Движения Мундус были резкими, требовательными. Несмотря на то что руки Вергилия подхватили её под бёдра, ритм по-прежнему задавала она, и с каждым жарким толчком, что расплёскивал по всему телу магму, с уст Вергилия срывались приглушённые стоны. Мундус запустила ладонь в его волосы, сжала их и заставила посмотреть на себя в тот самый момент, когда, приподнявшись на коленях, она буквально запрыгала на нём, насаживаясь резче, глубже, беспощаднее. И в какой-то момент Вергилий почувствовал, как щекочут горло стоны, как содрогается тело от накрывающего его волной оргазма и как руки, свободные на эти мгновения, сжимают чужое тело, впиваясь в кожу ногтями. Его губы искали её губы, их языки сплетались, зубы больно стучались о зубы. Сгустившийся воздух зала дышал сексом. И сам Вергилий выдыхал жар, опаляя чужие мокрые губы. Мундус одарила его довольным, едва затуманенным взором, а он ответил ей расфокусированным, порочным. Что-то внутри Вергилия лопнуло, переполнившись. — Мальчик мой, — прошептала она и провела ногтями по напряжённой груди, оставляя яркие отметины, а затем, почувствовав острое натяжение, вот-вот готовое разорваться, засмеялась, — как же ты голоден. Мундус что-то ещё промурлыкала, что-то такое же грязное, пустое, но пылкое. И, дёрнувшись слишком сильно, запрокинула голову и громко застонала, содрогаясь всем телом. Когда последний толчок выбил остатки воздуха из сжатых лёгких Вергилия, когда из-за мерцающих точек стало невозможно рассмотреть картину, когда в голове не осталось ни одной мысли, а лишь голая жадная страсть, Мундус ещё раз качнула бёдрами, ловко соскакивая с члена и сжимая его в руке, прижалась к нему клитором, продолжая покачиваться. Кончать в себя она не разрешала, даже будучи такой же опьянённой. Вергилий, чувствующий грубую ласку так остро, до боли зажмурился, сжал губы в тонкую линию и, протяжно замычав, задрожал, откидываясь на локти и спуская в чужую ладонь. Семя испачкало их животы, тонкими дорожками скатываясь по рёбрам, густыми каплями капая на стол. Оргазм, который Вергилий раньше не испытывал так ярко, пронизывал его тело и сознание электричеством ещё какие-то секунды, и он готов был поклясться: это лучшее ощущение, что он когда-либо знал. После победы и обретения силы. Конечно же, только после этого. Мундус, прельщённая донельзя и удовлетворённая удавшейся шалостью, собрала ладонью остатки семени и прошептала: — Открой глаза, — затем, поймав чужой затуманенный взгляд, ужасно демонстративно облизала ладонь, наклоняясь ниже и втягивая Вергилия в новый, горький поцелуй. Она толкалась языком особенно сильно, и смешанная слюна стекала с краёв рта. Она не целовала его, а вылизывала, подобно зверю. И до Вергилия, пылко ловившего её длинный язык, только-только начало доходить всё случившееся. Пелена постепенно спадала, понемногу позволяя возбуждённому телу ощутить колючий остывающий воздух. Мундус тоже остывала, возвращая привычный холод кожи. Лишь взгляд её горел, полный эйфории от происходящего. — Когда ты будешь полностью моим, — храбрилась она, всё ещё сдавливая его бёдра своими, — я всему тебя научу. Вергилий почувствовал, как натягиваются кандалы, как невидимый ошейник обхватывает его горло, как пышущая надменностью Мундус довольствуется своими действиями. Только ей ещё предстояло постараться, потому что Вергилий, почти вернувший себе ясность мыслей, гордо вскинул голову, словно не было никакого вожделения, словно между ними ничего не было, словно всё это было лишь её сном. — Твоим? — прошептал он и сощурился. Тишину разорвал зазвучавший в унисон хриплый смех.***
Когда веющие спасением воспоминания о детстве сгорели под чужими подчиняющими прикосновениями, у Вергилия не осталось ничего. Абсолютно пустой, раненый, он согнулся под тяжестью скрутивших его цепей перед восседающей на троне Мундус и сжал челюсти, проглатывая боль. Огонь Ада въедался в его тело, выжигая бледную кожу, испепеляя вены и сдавливая грудную клетку. Радужка в глазах Вергилия меркла, позволяя ослепляющему красному цвету залить всё яблоко. Последний крик — отчаянный рык пойманного в капкан зверя. Слишком мучительный, слишком убийственный. На глазах Мундус родилось уникальное оружие, созданное из потока тьмы, сочащееся безумием и болью. А ещё — с маленькой светлой частицей, не угасшей в новом теле, затерявшейся где-то на дне скверны. Мундус её не чувствовала, эту частицу. Уверенная в своей победе, она восседала на троне с грацией кошки. Корона, блестящая в полумраке её дворца, сверкнула ярче, когда она прошептала одними губами имя, подобное проклятью, мору, агонии. — Неро Анджело. Слуги вокруг затрепетали, зашептались нечеловеческими голосами, разбежались по углам, тенями растворяясь в стенах. Мундус медленно приподнялась, величавой поступью шагая навстречу своему творению — заглянув в потухшие глаза Неро, ухмыльнулась и в привычной манере скинула с себя платье, собираясь испробовать новое оружие. Пытка длиною в целую вечность прогремела в небесах звонкими раскатами, трубя всему живому и неживому о своём начале.