Невысказанное

      Дверь в мою комнату тяжело закрылась, а я уставшим грузом утонула в объёмных одеялах. «Посидим у камина, почитаем румынские легенды», а потом сразу же мысль о его нескончаемой боли, холодных глазах и душе, где нет места моему теплу, энергии, влиянию извне. «В тебе слишком много особенного света, а во мне непроглядной тьмы», «я очень странный человек, у меня есть серьезные проблемы, и это одна из них», комплименты на грани, в особенности: «ты особенная». Спасибо, что не одаренная, хотя вот с этим я бы поспорила, мистер потомок-Влада-Цепеша.       — Да, ты не как все, — задумчиво тянет он, а мне охота сквозь землю провалиться от собственной невнимательности, нерасторопности, бреда, что окружает повсюду. Древняя магия, провалы в памяти, попадание в XV век, Аслан-реинкарнация Лео, Лале-хатун… Этот нескончаемый водоворот до жути пугающих и непонятных событий лишь убивает. Сил не остается даже на элементарные вещи, а потому, кажется, прошло уже минут пять с того, как я легла. Прямо в одежде, прямо лицом в матрас, что охотно (скорее невольно) впитывал остатки макияжа. Тело будто сковало что-то неуловимое, не поддающееся контролю. Кажется, люди называют это слабостью. Бессилием. Отчаянием.       Нет, ну чего я ожидала? Естественно, мое любимое: «Всё поймешь позже». С самого детства от этой фразы сковываются крылья за спиной, перетягиваясь золотой нервущейся нитью, а после вырываются с оглушительным хрустом вывернутых конечностей. Больно. До чертиков перед глазами больно, режет, обжигает. Бесит.       Тихий робкий стук. Нет здесь никого, кыш, кто бы ты ни был. Нет тут ни мисс Бёрнелл, ни Лале, ни…       — Лайя, — боязливо, робко, осторожно, — можно? — таю от шелкового пламени голоса из-за двери, разливающегося по телу, и, сжимая челюсть, чтоб не заскулить, киваю, секундой позже вспоминая, что вообще-то он с другой стороны. «Вас ведь разделяет пара деревянных сантиметров, гений Бёрнелл, конечно он увидит кивок, о чем речь», — мысленно бью себя по лицу, а после произношу:       — Конечно, входи.       Аккуратно открывает, видно боясь пролить больше миллиметра лунного света в покои, и тут же закрывает. Запирает? Судя по звуку на два оборота, так, чтоб никто не тревожил. Не вижу, ведь сил ни на что просто не осталось. Хочется просто лежать, исходясь в животном завывании, всё надоело, приелось, ничто не настоящее; каждая деталь — часть ужасающего прошлого, с которым ещё предстоит разобраться.       Кровать прогибается под его весом, чуть скрипя пружинками. Рука начинает неспешно изучать разбросанные по кровати волосы. Гладит? Прядки, повелеваемые его музыкальными пальцами, послушно перекладываются на плечо, открывая шею и неглубокий вырез. Легкие касания считают позвонки, разнося мелкие мурашки.       — Что ты… — возмущённо поворачиваю голову набок, встречаясь с обворожительной зеленью глаз. Удивительно, как я не заметила его такого теплого дыхания близко-близко. Его пальцы всё ещё бережно поглаживают, а глаза, кажется, гипнотизируют. Спокойная уверенность в правильности решения настолько обескураживает, что и ответа на вопрос, в сущности, не нужно. Нужен он сам. Необходимее кислорода его мерное дыхание, расслабленно вздымающейся груди, ритмичный стук сердца, густая смола взгляда.       Тонкие пальцы, словно не мои, очерчивают каждую точечку его лица. Сначала едва задевают ушную раковину, убирая с глаз непослушный волос, изучают висок, нежно оглаживая, и, наконец, находят себе приют на щеке. Такой мягкой и теплой по сравнению с прохладными кончиками пальцев. Он, не отрывая глаз, накрывает ладонь своей, прижимая ближе. Ещё ближе.       Жар в каждом всполохе пламени его лесных глаз, в робком касании запястья губами, в сияющем хитростью лукавом взгляде. Весь он воплощение верности и защиты. Как только я могла думать иначе ещё днем, в стенах замка, где с него, по ощущениям, сняли маску. «Как можно снять то, чего нет, Лайя?» — спрашивает он безмолвно, выводя кроткими поцелуями линию соединения от каждой подушечки до локтя. Губы плавно движутся по внутренней части руки, обычно скрытой от посторонних глаз, отзываясь дрожью. Тепло и знание, с каким он выводит меня на грань, резким контрастом ударяют прямо по затылку.       — Всё хорошо? — вновь этот сканирующий взгляд, от которого ничего не скроешь. Ни крупных мурашек, ни тяжелого дыхания, ни сердца, что вот-вот покинет грудь, оставив вместо себя лишь пустоту.       — Теперь да, — хрипловато шепчу, едва узнавая собственный голос.       — Что-то случилось? — бесконечное волнение и забота, в которой не задыхаешься, которая не душит, а лечит. От которой крылья вновь вырастают. Пока ещё неокрепшие, они становятся всё больше, обретают силу и вместе с тем тяжелеют, наливаясь благородством. — Я могу как-то помочь?       — Ты уже это делаешь, — сжимаю его ладонь чуть сильнее, благодарно поглаживая большим пальцем костяшку. — Спасибо.       — За что? — строит изумление, лучше прославленных актеров, получающих несметные гонорары за жалкие роли столетнего Ромео.       — За всё, — прижимаюсь к его груди, вернее он сам притягивает ближе, опуская в нежность собственных рук. — За то, что поддерживаешь, — оглушающий стук сердца сбивает все мысли, — за то, что рядом, — легкая усмешка откуда-то сверху, — что приходишь, стоит только подумать, — он оставляет отпечаток губ на макушке, считая ребра через ткань платья.       — Знаешь, — ловкие пальцы останавливаются, находя заветный металлический язычок, — это мне стоит тебя благодарить.       Тянет вниз, спуская лямки платья по одной. Медленно, явно наслаждаясь и моей покорностью, и собственным контролем над ситуацией. Смакует момент, запоминая каждый полутон раскрасневшихся щёк, каждую микро-эмоцию, застывшую на лице.       — За что же? — шепот стал ещё тише, будто тот боялся нарушить интимность, когда платье нашло себе место на полу, а мужские руки трепетно перевернули на спину.       — За очень, — поцелуй в линию подбородка, — очень, — яремная впадинка горит под его губами, — очень, — легкий укус в ключицу, — очень, — спускается ниже, к солнечному сплетению, разжигая страсть, сидящую где-то глубоко внутри, — многое. Ты даже себе не представляешь насколько.       Рисует сложные узоры на животе, шепча ещё что-то совсем-совсем неважное, забывая, что мне нужно дышать. Жар его тела — то, что осталось от кислорода в комнате. Сгорел, не потерпев конкуренции, а я, похоже, вместе с ним. Искры высекаются, стоит ему в очередной раз двинуться чуть ниже, поддеть кружевную ткань и спустить её по ногам вниз.       Секундное желание прикрыться даже не возникает. Ему доверяешь, особенно когда…       Первый стон заполняет своим звучанием комнату, стоит его языку чуть дотронуться складочек. Непроизвольно свожу ноги вместе, но он останавливает, чуть надавливая. Не резко отбрасывая, а предостерегая, оберегая. Приятное тепло передается от меня к нему и наоборот. Ставит мое колено себе на плечо, поддерживая так, что новая волна проходит по телу.       Время связывается в единый моток, беспорядочным клубком запутывая в равной мере странные и прекрасные чувства: возбуждение, страсть и свет. Яркий и ослепительный, он заставляет глаза слезиться песчинками тихой радости, необъяснимо сильно желать и вожделеть. Путать пальчики в горящих огнем похоти и неуёмного желания прядках, выгибаться волной навстречу.       Он резко останавливается, стоит только нежнейшему из чувств появиться в районе сердца. Смотрю рассеянно, не понимая, что могло пойти не так. Сотню незаданных вопросов он обрывает коротким «встань», кинутым безоговорочным тоном. Подает руку, чтобы что? Проверить, держат ли ноги? Конечно нет, а потому вновь оказываюсь в объятиях. Тёплых и крепких. Знал.       Мягкие губы накрывают мои, чувственные ладони прижимают ближе к телу, так, что хочется забраться под кожу, плыть по венам и артериям, быть его частью.       Руки, дрожа, справляются с вереницей пуговиц, пока поцелуй становится все хаотичнее, ежесекундно теряя нежность и трепетность, граничащую с невинностью. Тянется бесконечно долго, вкусно, тихо. Едва слышным шорохом на полу образовывается новый неряшливый комочек, каждое движение повторяется в голове ярким образом. «Не зря, все не зря, все правильно», — колотится в горле упругим комком, не давая вздохнуть.       — Ах! — вырвалось из моих губ, стоило ему повалить меня на мягкость постели, наваливаясь сверху. Секундное отвлечение на пряжку ремня, и один глубокий толчок.       Двигается плавно, замедляясь внутри и становясь просто невыносимым. Явно провоцирует, но стоны сами собой образуют сбивчивый ритм. Он везде, в каждой клеточке тела, заполняет собой всю комнату, весь замок, всю карту мира, отражая солнцем в волосах людской свет.       Приподнимаюсь, не отдавая себе отчета, оставляю розоватую роспись ногтей на его покатых плечах. Пусть, сейчас чувства, а не разум, правят телом. Подмахиваюсь навстречу каждому движению, ловлю его губы, терзая и кусая так, что медный привкус смешивается с запахом комнаты, унося далеко за её пределы.       Прижимаюсь к нему, зажмуриваясь до искр перед глазами, обвиваю руками, расправляя могучие крылья так, что они пробивают каменные стены комнаты. Кипельно-белые, ровные, настоящие. Излучающие свет каждым перышком. Тяжелые и величавые, давящие и возносящие. Мои.       Открываю глаза от того, что чувствую дрожь. И свою, и его: общую. Растворяемся в ней целиком, соединяясь в огромном до жути желании. Исступление удовольствия бушует так, что невозможно остановить. Удовольствие разливается по телу, сковывая и освобождая, подчиняя и даруя свободу.       Следующий кадр: лежу на его неспокойной груди, в полудреме чувствуя, как он вновь перебирает волосы. Глаза наливаются свинцом, тело расслаблено так, что не хочется ничего, кроме того, чем уже обладаю.       — Лео, — шепчу одними губами.       — Да?       — Когда это кончится? — в голосе проскальзывает грусть. Он глубоко вздыхает и с минуту молчит, будто подбирает нужные слова.       — Не знаю, Лайя, честно не знаю, — оставляет поцелуй в волосах, — но что бы ни случилось, я буду рядом. Чего бы мне это ни стоило.