Плетёные браслеты

      Впервые, когда Цуна замечает на руках у Гокудеры плетёные браслеты — фенечки — им по тринадцать, и тогда блондин впервые приходит в их школу, совершенно не стесняясь своего внешнего вида. На нём белая футболка и рваные джинсы — издалека его можно принять за какого-нибудь бандита, да и если приглядеться, то первое впечатление ничуть не меняется — озлобленное выражение лица, угрожающе гремящие серебряные украшения, которых на нём было словно на новогодней ёлке шаров, да даже пепельная платина волос отпугивала от него других людей. Было одно но: руки устрашающего метиса-первогодки были украшены фенечками разных цветов и материалов. Если прикрыть ладонью его лицо, которое было искривлено в гримасе злобы и презрения, оставив лишь низ, то представлялась мягкая улыбка и слегка прикрытые в смущении глаза — Савада и не думал, что люди, носящие плетёные браслеты, могут выглядеть иначе. Он думает, что ярость Гокудеры лишь напускная, ложная и поверхностная — то, возможно, была вина его пусть и красивой, но несколько дикой для Японии внешности.       Однако блондин пинает его парту, с усмешкой наблюдая за тем, как парень обескураженно летит вниз вместе с ней, после чего наклоняется к нему — Цуну оглушает запах мятной жвачки и сигарет, однако он с трудом может отвести взгляд от его ухмылки: зубы белые, ровные, с заметными из-за оскала клычками. Таких у курящих людей быть не должно. С детства ему вдалбливали, что «курильщики» уродливые, с ужасным запахом изо рта, гнилыми зубами и перекошенным лицом, у них кривые дрожащие пальцы и мерзкие жёлтые ногти. Гокудера совсем не такой — лицо у него чуть бледное, но здоровое и красивое, от него пахнет мятой, табаком и дорогим одеколоном, а пальцы, которые впиваются в его воротник, длинные и ровные — такие обычно у пианистов бывают. И руки, жёстко и с силой тряхнувшие его тело, украшены разноцветными фенечками. Хаято совсем не такой… и такой одновременно. Он сочетает в себе множество противоречий, и Цуна невольно засматривается.        — Ну, привет, — голос у него глубокий, бархатистый и хриплый. В голове проскальзывает мысль, что из Гокудеры вышел бы отличный сейю или певец — она мигом вылетает, словно пуля из простреленного виска, стоит чужому лицу приблизиться к его настолько близко, что до соприкосновения их губ оставалось буквально несколько сантиметров, — Десятый Вонгола. Жду тебя после школы около спортзала, фрик. И только попробуй сбежать.       У Цуны сердце падает куда-то в желудок — и начинает биться с новой силой от страха. Он понимает, что этот парень явно из мафии. И явно желает его смерти. Красивые фенечки на его руках словно отвлекают внимание, говорят — нет, он этого не сделает. К сожалению, в руках у переведённого первогодки оказывается самый настоящий динамит.       К счастью, всё и вправду обходится: Реборн спасает его из очередной передряги, которую сам же и устраивает, стреляет в его лоб — Цуна в очередной раз чувствует, как тяжелая пуля разрывает его кожу и входит куда-то в череп — и он спасает глупого Гокудеру, который не смог удержать в своих руках огромное количество динамита. Самым странным… самым странным было то, что он не попытался спастись. Савада знает — способности человека, а, тем более, живущего в мафии с самого детства — бывают неограниченны во время опасностей. Но Хаято просто хлопал своими красивыми изумрудными глазами, заставляя взгляд приковаться к пышным светлым ресницам, и словно чего-то ждал.       На следующий день он приходит в школьной рубашке с длинными рукавами и в жёлтом кардигане. Больше рук Гокудеры, покрытых красивыми плетёными браслетами и не скрытых тканью одежды, он не видел — блондин словно специально их прятал. И от осознания этого у Савады сердце сжималось, словно его скручивали, пытаясь причинить ещё большую боль.

***

      В следующий раз это происходит спонтанно: девчонка по имени Хару напялила на себя тяжёлый костюм и свалилась в реку с моста. По несчастливой случайности она не умела плавать, и Цуна, как самый отважный — скорее, самый глупый — бросается за ней следом. Плавать он, конечно же, тоже не умеет.       Зато умеет Гокудера. Нисколько не сомневаясь, он сбрасывает с себя всю верхнюю одежду и ныряет в воду — прыгает прямо с моста, совершенно не боясь ни свернуть себе шею, ни получить обморожение. Вода холодная, а кисти Гокудеры горячие — ладони ощущаются раскалённым железом, они поднимают волну мурашек по всему телу. Цуна не выдерживает и выдыхает, когда сильные руки прижимают его к не менее горячему телу, которое в холодной воде чувствуется глотком свежего воздуха после долгого выдоха. Спиной он ощущает твёрдый торс, упирающийся в макушку подбородок и… полностью оголённые запястья. Они скользят по его телу, словно змеи, и тянут вверх, наружу, что даётся весьма трудно — костюм глупой девчонки с большими глазами, которая вцепилась в него всеми конечностями от страха, очень тяжелый, он тянет на дно всех троих, и Цуна едва сдерживает разочарованный вопль — ну разве нужно было делать его из таких материалов?! Всё решается, когда суматоху, творившуюся над водной гладью, разрезает звучный выстрел. Во лбу у Савады неприятное жжение и привычное чувство застрявшей в черепе пули.       Когда они выныривают, в первую очередь Хаято накидывает прямо на мокрое тело кардиган, словно был девицей на выданье и смущался любого косого взгляда на своё тело. Цуна стучит зубами и устало опускается на траву, наблюдая за тем, как колотит Гокудеру — явно не от холода, как его самого, ведь трясутся у парня лишь пальцы. И непонятно было, от ярости или чего-то другого.        — Идиотка! — ругается Хаято на не сдерживающую слёзы Хару, замахивается — но не ударяет, девчонка же. Остаётся лишь выместить свою злобу на ком-то, и под руку попадается наивная девочка. — А если бы Джудайме пострадал?! Дура!        — Цуна-сан не пострадал бы! — заорала в ответ она, воинственно размахивая руками и мотая головой — мокрые волосы больно хлестали по щекам, но Миура не обращала на это внимания, словно это не она только что лила слёзы. — Он!.. — она обернулась, ища глазами Саваду, и вдруг вспыхнула от смущения, — голый…       Гокудера мигом подскочил и уставился на дрожащего Саваду — из-за пули на нём остались лишь одни смехотворные синие трусы, которые липли к телу и создавали ощущение обычных шорт. От холода его потряхивало, что и немудрено… Вся его одежда оказалась полностью испорчена.        — Джудайме… — шепчет он. Из них всех лишь его одежда могла бы подойти замерзшему Цуне — у Хару все шмотки женские, явно не для парней, а про детский костюм Реборна и говорить нечего. Хаято слабо улыбается и снимает с себя кардиган, накидывая на чужие округлые плечи — самому становится холодно-холодно, он ведь всё ещё в мокрой рубашке, которая неприятно липнет к телу.        — Спасибо, Гокудера-кун, — улыбается тепло Цуна, и у Хаято сердце тает — он словно расцветает на глазах, теперь уже широко улыбаясь. Савада хотел было сказать что-то ещё, однако любопытный взгляд всё же падает на руки — действительно ли Гокудера без своих любимых плетёных браслетов? — и мигом застывает.       Руки Хаято покрыты шрамами. Не запястья, а именно руки — их можно сравнить разве что с доской для нарезания овощей, с этими многочисленными глубокими и не очень порезами. Ранами покрыты и запястья, и сгибы локтей, и даже плечи — полностью всё увидеть Цуне мешает та же белая рубашка, которая просвечивала из-за воды. Лицом Гокудера мигом темнеет и зачем-то извиняется, после чего срывается с места — сколько бы Савада не писал другу, тот либо игнорировал его сообщения, либо просто-напросто отключил телефон.       На следующий день Хаято приходит в той же рубашке, однако даже под длинными рукавами Цуна легко замечает многочисленные фенечки — они покрывали запястья, сгибы локтей и даже предплечья.       Что-то — оно находится где-то в глубине груди, прячется за частоколом рёбер и постоянно болит, когда на чужие глаза наворачиваются слёзы — внутри Цуны обрывается.

***

      Плетёные браслеты — яркие фенечки разных цветов и материалов — были везде. Цуна надеялся заметить их отсутствие, когда пришёл к Гокудере делать домашнее задание — всё же, Хаято должен хотя бы дома ходить без них, верно?       Его надежды рвутся по краям, словно лёгкая марлевая ткань от резкого движения, когда дверь ему расторопно открывает Хаято — на нём лёгкая майка, видно, дома у него и вправду жарко, и тонна фенечек на руках.        — Джудайме, располагайтесь! Мой дом — ваш, — легко говорит он, и Савада понимает, что он не шутит и говорит прямо — Гокудера действительно готов был поделить с ним даже свой дом, отдать ему последнюю рубаху и кусок хлеба, ведь… Ведь?       Цуна с сомнением ведёт плечом.        — А ты уверен, что я тебя не потесню?       Хаято с напускным энтузиазмом собирает все валявшиеся на столе вещи — в охапке Савада замечает нити и спицы — и просто сметает их в корзину для белья, наверняка, сделав себе зарубку потом разобраться с этим. На их место шумной стопкой приземляются какие-то учебники, и от количества слова «математика» на этих обложках Цуну уже тошнит.        — Конечно, нет! — уверенно выпаливает он и, кажется, привычным жестом поправляет плетёные браслеты на своих запястьях, даже не замечая того, что взгляд Савады словно приковывают его руки. — Простите, у меня тут небольшой беспорядок, я…        — Ты сам их плетешь? — спрашивает Цуна невпопад.       Он помнит, что под этими фенечками. Там уродливые белёсые шрамы, паутина царапин и свежих ран, которые переплетаются друг с другом и словно образуют какой-то узор.       Хаято на секунду замирает, плечи у него напряженно застывают — Савада не видит его лица, лишь твёрдую спину и острые лопатки, но буквально через секунду блондин оборачивается и улыбается:        — Да.       Цуна перелистывает страницу своей тетради и поднимает взгляд наверх — смотрит прямо в изумрудные глаза, радужка которых чуть темнеет.        — А зачем?       Такого вопроса Гокудера, кажется, не ожидал. Его улыбка как-то меркнет, гаснет на мгновение, после чего он снова вымученно растягивает уголки губ в практически искренней ухмылке. Чтобы занять чем-то руки, он хватает тетрадь по высшей математике и начинает методично перелистывать страницы, словно что-то потерял на разлинованных тетрадных листах.        — Для красоты? Да и хобби у меня такое, — Хаято откладывает в сторону пухлую тетрадь, сплетает пальцы, образуя замок, и неловко улыбается. — Хотите, я вам тоже сплету?       Цуна молчит и просто смотрит на свои руки. Они уродливые — запястья тонкие, паутинка синих вен просвечивает. На коже некрасивые шрамы, они сделаны не им, получены при неловких падениях и драках, не такие ровные, как у Хаято. Савада понимает, для чего вообще созданы эти плетёные браслеты — чтобы скрыть недостатки от чужих глаз.        — Зачем ты скрываешь свои руки? — спрашивает он тихо, как-то грустно — от вида больших наивных глаз у Гокудеры болит сердце, а сам он теряется на пару мгновений.        — Я…       Савада не был тактичным человеком. Ему это много раз говорил Реборн, делала замечания мама, даже учителя несколько раз ругали его за излишнюю прямолинейность, но иначе он не мог. Да и… в некоторых случаях это позволяло застать человека врасплох и узнать больше информации за счёт неожиданности, поэтому Цуна просто кладёт свои ладони на чужие — холодные, узкие и с длинными пальцами, которые обычно бывают у музыкантов — и долго смотрит в удивлённые изумрудные глаза.        — Ты режешься. Это… это не вопрос, Гокудера-кун, — тут же прерывает он, когда блондин открывает рот для возражений. Цуна труслив, Цуна боится неловких ситуаций и постоянно избегает их… Но когда дело касалось близких людей, он словно входил в гиперрежим без пули Посмертной воли.        — Я давно уже этого не делаю, — Хаято старается улыбаться беспечно — получается лишь нервно, его сдают не только потемневшие радужки глаз, но и дёрнувшийся уголок губ. Савада задыхается от осознания лжи. — Джудайме, я был глупым ребёнком, это совсем мне не вредило.       Цуна прячет лицо в дрожащих ладонях. Ноги кажутся ватными — если бы он не сидел на стуле, то сполз бы на пол, словно полностью лишенная любых костей марионетка, которой вдруг подрезали нити. Улыбка сползает с лица Гокудеры, и он скребёт плетеные браслеты на своих запястьях.        — Когда?        — Каждый раз, — голос у Гокудеры хриплый, вздох получается свистящим — казалось, ещё немного воздуха, и он лающе закашляется. — Каждая неудача. Плохое слово, низкая оценка, грубое слово и неправильный взгляд. Вам не нужно волноваться, ведь…       Цуна кривит губы.        — Снимай, — не просьба — приказ. Хаято вздрагивает. — Гокудера-кун… Снимай всё. Полностью снимай их со своих рук.       Хаято медленно, неуверенно развязывает нити на некоторых — другие просто снимает, наблюдая за тем, как разноцветные фенечки легко соскальзывают с худых запястий. Когда его бледные руки оказываются полностью голыми, он чувствует небывалую неловкость — появляется желание прикрыться, будто бы он оказался совершенно нагим посреди площади.       Савада молчит и просто смотрит на раны — глубокие порезы, где-то глубокие и имеющие болезненный розоватый оттенок, такие остались шрамами на память, где-то с подсохшей бурой корочкой и, кажется, совсем свежие. Он подскакивает с места и опускается перед испуганным блондином на колени, сжимая в ладонях дрогнувшие кисти.       Цуна ловит губами чужие руки, поднимаясь лёгкими поцелуями по дрожащим пальцам, кистям — костяшки на вкус цвета красного, цвета крови, который отдаёт солью и металлом — нежно прижимается щекой к тонкой-тонкой кожице на запястьях, курносым носом обводит паутинку синих вен, целует белёсые шрамы и легко, мимолётно прикасается к совсем свежим ранам, ощущая на языке металл. На глазах у него слёзы — они тоже солёные, и Гокудера осознает это, когда аккуратно целует чужие скулы.        — Пожалуйста, — шепчет он, и у Хаято сердце замирает где-то в глотке, после чего падает обратно в грудь и тяжело пускается вскачь, начиная болезненно колотиться о частокол рёбер, — пожалуйста, пожалуйста, Гокудера-кун… Хаято, пожалуйста, не…       У него не хватает сил на то, чтобы закончить предложение, ибо оно тонет в горле — вместо слов получается тихий всхлип и рваный вздох. Но Гокудера понимает и без слов, прижимаясь к дрожащему телу напротив, шепча тихое «прости-прости-прости».       Ноги не держат — они опускаются на пол, сползая со стула, сминая чужую одежду в крепкой хватке, сплетая руки и пальцы, словно их насмерть приклеили друг к другу — и Хаято тихо мотает головой в разные стороны, чтобы убрать с лица пепельные пряди, прилипшие к мокрым щекам. Цуна чувствует себя таким плаксой, хочет извиниться за это — мальчики, вроде как, не плачут? — но чужие горячие губы ловят его, покусанные и бледные, ловко и быстро, словно срывая ненужное «прости». Они извиняются по очереди, неумело целуются и сжимают друг друга в объятиях, словно в последний раз, пока за спинами тлеют угли сгоревших плетёных браслетов. На руках у Гокудеры их — фенечек — было много: полностью покрывали запястья, сгибы локтей и даже плечи, и раньше Савада готов был плакать от бессилия, ведь знал, что именно друг скрывает за слоями ткани и разноцветных нитей, однако теперь он был уверен, что всё будет хорошо — он… нет, они. Они постараются сделать так, чтобы все было хорошо.       И Цуна, и Хаято — они оба в это верят.