***
В следующий раз это происходит спонтанно: девчонка по имени Хару напялила на себя тяжёлый костюм и свалилась в реку с моста. По несчастливой случайности она не умела плавать, и Цуна, как самый отважный — скорее, самый глупый — бросается за ней следом. Плавать он, конечно же, тоже не умеет. Зато умеет Гокудера. Нисколько не сомневаясь, он сбрасывает с себя всю верхнюю одежду и ныряет в воду — прыгает прямо с моста, совершенно не боясь ни свернуть себе шею, ни получить обморожение. Вода холодная, а кисти Гокудеры горячие — ладони ощущаются раскалённым железом, они поднимают волну мурашек по всему телу. Цуна не выдерживает и выдыхает, когда сильные руки прижимают его к не менее горячему телу, которое в холодной воде чувствуется глотком свежего воздуха после долгого выдоха. Спиной он ощущает твёрдый торс, упирающийся в макушку подбородок и… полностью оголённые запястья. Они скользят по его телу, словно змеи, и тянут вверх, наружу, что даётся весьма трудно — костюм глупой девчонки с большими глазами, которая вцепилась в него всеми конечностями от страха, очень тяжелый, он тянет на дно всех троих, и Цуна едва сдерживает разочарованный вопль — ну разве нужно было делать его из таких материалов?! Всё решается, когда суматоху, творившуюся над водной гладью, разрезает звучный выстрел. Во лбу у Савады неприятное жжение и привычное чувство застрявшей в черепе пули. Когда они выныривают, в первую очередь Хаято накидывает прямо на мокрое тело кардиган, словно был девицей на выданье и смущался любого косого взгляда на своё тело. Цуна стучит зубами и устало опускается на траву, наблюдая за тем, как колотит Гокудеру — явно не от холода, как его самого, ведь трясутся у парня лишь пальцы. И непонятно было, от ярости или чего-то другого. — Идиотка! — ругается Хаято на не сдерживающую слёзы Хару, замахивается — но не ударяет, девчонка же. Остаётся лишь выместить свою злобу на ком-то, и под руку попадается наивная девочка. — А если бы Джудайме пострадал?! Дура! — Цуна-сан не пострадал бы! — заорала в ответ она, воинственно размахивая руками и мотая головой — мокрые волосы больно хлестали по щекам, но Миура не обращала на это внимания, словно это не она только что лила слёзы. — Он!.. — она обернулась, ища глазами Саваду, и вдруг вспыхнула от смущения, — голый… Гокудера мигом подскочил и уставился на дрожащего Саваду — из-за пули на нём остались лишь одни смехотворные синие трусы, которые липли к телу и создавали ощущение обычных шорт. От холода его потряхивало, что и немудрено… Вся его одежда оказалась полностью испорчена. — Джудайме… — шепчет он. Из них всех лишь его одежда могла бы подойти замерзшему Цуне — у Хару все шмотки женские, явно не для парней, а про детский костюм Реборна и говорить нечего. Хаято слабо улыбается и снимает с себя кардиган, накидывая на чужие округлые плечи — самому становится холодно-холодно, он ведь всё ещё в мокрой рубашке, которая неприятно липнет к телу. — Спасибо, Гокудера-кун, — улыбается тепло Цуна, и у Хаято сердце тает — он словно расцветает на глазах, теперь уже широко улыбаясь. Савада хотел было сказать что-то ещё, однако любопытный взгляд всё же падает на руки — действительно ли Гокудера без своих любимых плетёных браслетов? — и мигом застывает. Руки Хаято покрыты шрамами. Не запястья, а именно руки — их можно сравнить разве что с доской для нарезания овощей, с этими многочисленными глубокими и не очень порезами. Ранами покрыты и запястья, и сгибы локтей, и даже плечи — полностью всё увидеть Цуне мешает та же белая рубашка, которая просвечивала из-за воды. Лицом Гокудера мигом темнеет и зачем-то извиняется, после чего срывается с места — сколько бы Савада не писал другу, тот либо игнорировал его сообщения, либо просто-напросто отключил телефон. На следующий день Хаято приходит в той же рубашке, однако даже под длинными рукавами Цуна легко замечает многочисленные фенечки — они покрывали запястья, сгибы локтей и даже предплечья. Что-то — оно находится где-то в глубине груди, прячется за частоколом рёбер и постоянно болит, когда на чужие глаза наворачиваются слёзы — внутри Цуны обрывается.***
Плетёные браслеты — яркие фенечки разных цветов и материалов — были везде. Цуна надеялся заметить их отсутствие, когда пришёл к Гокудере делать домашнее задание — всё же, Хаято должен хотя бы дома ходить без них, верно? Его надежды рвутся по краям, словно лёгкая марлевая ткань от резкого движения, когда дверь ему расторопно открывает Хаято — на нём лёгкая майка, видно, дома у него и вправду жарко, и тонна фенечек на руках. — Джудайме, располагайтесь! Мой дом — ваш, — легко говорит он, и Савада понимает, что он не шутит и говорит прямо — Гокудера действительно готов был поделить с ним даже свой дом, отдать ему последнюю рубаху и кусок хлеба, ведь… Ведь? Цуна с сомнением ведёт плечом. — А ты уверен, что я тебя не потесню? Хаято с напускным энтузиазмом собирает все валявшиеся на столе вещи — в охапке Савада замечает нити и спицы — и просто сметает их в корзину для белья, наверняка, сделав себе зарубку потом разобраться с этим. На их место шумной стопкой приземляются какие-то учебники, и от количества слова «математика» на этих обложках Цуну уже тошнит. — Конечно, нет! — уверенно выпаливает он и, кажется, привычным жестом поправляет плетёные браслеты на своих запястьях, даже не замечая того, что взгляд Савады словно приковывают его руки. — Простите, у меня тут небольшой беспорядок, я… — Ты сам их плетешь? — спрашивает Цуна невпопад. Он помнит, что под этими фенечками. Там уродливые белёсые шрамы, паутина царапин и свежих ран, которые переплетаются друг с другом и словно образуют какой-то узор. Хаято на секунду замирает, плечи у него напряженно застывают — Савада не видит его лица, лишь твёрдую спину и острые лопатки, но буквально через секунду блондин оборачивается и улыбается: — Да. Цуна перелистывает страницу своей тетради и поднимает взгляд наверх — смотрит прямо в изумрудные глаза, радужка которых чуть темнеет. — А зачем? Такого вопроса Гокудера, кажется, не ожидал. Его улыбка как-то меркнет, гаснет на мгновение, после чего он снова вымученно растягивает уголки губ в практически искренней ухмылке. Чтобы занять чем-то руки, он хватает тетрадь по высшей математике и начинает методично перелистывать страницы, словно что-то потерял на разлинованных тетрадных листах. — Для красоты? Да и хобби у меня такое, — Хаято откладывает в сторону пухлую тетрадь, сплетает пальцы, образуя замок, и неловко улыбается. — Хотите, я вам тоже сплету? Цуна молчит и просто смотрит на свои руки. Они уродливые — запястья тонкие, паутинка синих вен просвечивает. На коже некрасивые шрамы, они сделаны не им, получены при неловких падениях и драках, не такие ровные, как у Хаято. Савада понимает, для чего вообще созданы эти плетёные браслеты — чтобы скрыть недостатки от чужих глаз. — Зачем ты скрываешь свои руки? — спрашивает он тихо, как-то грустно — от вида больших наивных глаз у Гокудеры болит сердце, а сам он теряется на пару мгновений. — Я… Савада не был тактичным человеком. Ему это много раз говорил Реборн, делала замечания мама, даже учителя несколько раз ругали его за излишнюю прямолинейность, но иначе он не мог. Да и… в некоторых случаях это позволяло застать человека врасплох и узнать больше информации за счёт неожиданности, поэтому Цуна просто кладёт свои ладони на чужие — холодные, узкие и с длинными пальцами, которые обычно бывают у музыкантов — и долго смотрит в удивлённые изумрудные глаза. — Ты режешься. Это… это не вопрос, Гокудера-кун, — тут же прерывает он, когда блондин открывает рот для возражений. Цуна труслив, Цуна боится неловких ситуаций и постоянно избегает их… Но когда дело касалось близких людей, он словно входил в гиперрежим без пули Посмертной воли. — Я давно уже этого не делаю, — Хаято старается улыбаться беспечно — получается лишь нервно, его сдают не только потемневшие радужки глаз, но и дёрнувшийся уголок губ. Савада задыхается от осознания лжи. — Джудайме, я был глупым ребёнком, это совсем мне не вредило. Цуна прячет лицо в дрожащих ладонях. Ноги кажутся ватными — если бы он не сидел на стуле, то сполз бы на пол, словно полностью лишенная любых костей марионетка, которой вдруг подрезали нити. Улыбка сползает с лица Гокудеры, и он скребёт плетеные браслеты на своих запястьях. — Когда? — Каждый раз, — голос у Гокудеры хриплый, вздох получается свистящим — казалось, ещё немного воздуха, и он лающе закашляется. — Каждая неудача. Плохое слово, низкая оценка, грубое слово и неправильный взгляд. Вам не нужно волноваться, ведь… Цуна кривит губы. — Снимай, — не просьба — приказ. Хаято вздрагивает. — Гокудера-кун… Снимай всё. Полностью снимай их со своих рук. Хаято медленно, неуверенно развязывает нити на некоторых — другие просто снимает, наблюдая за тем, как разноцветные фенечки легко соскальзывают с худых запястий. Когда его бледные руки оказываются полностью голыми, он чувствует небывалую неловкость — появляется желание прикрыться, будто бы он оказался совершенно нагим посреди площади. Савада молчит и просто смотрит на раны — глубокие порезы, где-то глубокие и имеющие болезненный розоватый оттенок, такие остались шрамами на память, где-то с подсохшей бурой корочкой и, кажется, совсем свежие. Он подскакивает с места и опускается перед испуганным блондином на колени, сжимая в ладонях дрогнувшие кисти. Цуна ловит губами чужие руки, поднимаясь лёгкими поцелуями по дрожащим пальцам, кистям — костяшки на вкус цвета красного, цвета крови, который отдаёт солью и металлом — нежно прижимается щекой к тонкой-тонкой кожице на запястьях, курносым носом обводит паутинку синих вен, целует белёсые шрамы и легко, мимолётно прикасается к совсем свежим ранам, ощущая на языке металл. На глазах у него слёзы — они тоже солёные, и Гокудера осознает это, когда аккуратно целует чужие скулы. — Пожалуйста, — шепчет он, и у Хаято сердце замирает где-то в глотке, после чего падает обратно в грудь и тяжело пускается вскачь, начиная болезненно колотиться о частокол рёбер, — пожалуйста, пожалуйста, Гокудера-кун… Хаято, пожалуйста, не… У него не хватает сил на то, чтобы закончить предложение, ибо оно тонет в горле — вместо слов получается тихий всхлип и рваный вздох. Но Гокудера понимает и без слов, прижимаясь к дрожащему телу напротив, шепча тихое «прости-прости-прости». Ноги не держат — они опускаются на пол, сползая со стула, сминая чужую одежду в крепкой хватке, сплетая руки и пальцы, словно их насмерть приклеили друг к другу — и Хаято тихо мотает головой в разные стороны, чтобы убрать с лица пепельные пряди, прилипшие к мокрым щекам. Цуна чувствует себя таким плаксой, хочет извиниться за это — мальчики, вроде как, не плачут? — но чужие горячие губы ловят его, покусанные и бледные, ловко и быстро, словно срывая ненужное «прости». Они извиняются по очереди, неумело целуются и сжимают друг друга в объятиях, словно в последний раз, пока за спинами тлеют угли сгоревших плетёных браслетов. На руках у Гокудеры их — фенечек — было много: полностью покрывали запястья, сгибы локтей и даже плечи, и раньше Савада готов был плакать от бессилия, ведь знал, что именно друг скрывает за слоями ткани и разноцветных нитей, однако теперь он был уверен, что всё будет хорошо — он… нет, они. Они постараются сделать так, чтобы все было хорошо. И Цуна, и Хаято — они оба в это верят.