Гейм. Сет. Матч

— В этом недостаток инстинктов, — спокойно замечает Бестер, высвобождаясь из крепкого, но деликатного объятия. — Если бы вы имели возможность подумать, вы были бы рады позволить мне упасть. — Это не так, — не менее спокойно возражает Франклин. — Разве? — Да. Хотите меня просканировать? Я разрешаю. Бестеру не нужно разрешение. Сильный телепат способен уловить ложь и не прибегая даже к поверхностному сканированию. Но что-то во Франклине не позволяет записать его в наивные идеалисты и на этом успокоиться. Возможно, дело в подземной дороге, которой руководил главный врач «Вавилона 5» несколько лет назад. Бестер втайне симпатизирует таким людям. Непростительная и опасная слабость — они враги еще более страшные, чем остальные нормалы. Они разрушают Корпус, развращают нестойких, натравливают телепатов друг на друга. Но они не боятся — и этому обаянию почти невозможно сопротивляться. Такие, как Франклин, смотрят не на значок, а в лицо — и Бестеру неуютно под этим взглядом. И именно поэтому, когда Лорен пересказывает разговор с Алленом, Бестер с таким удовольствием произносит свою любимую фразу: — Гейм, сет, матч. Гейм, сет, матч, доктор. Что бы ни воображали вы и вам подобные, это по-прежнему расовый конфликт. И даже не важно, о ненависти идет речь или о какой-то другой эмоции. Важно, что эти эмоции были и будут предназначены не личности, а расе. По дороге на Землю Бестер размышляет не о том, как поступить с телепатом-шизофреником, а о Стивене Франклине. Бестер размышляет о том, что, как бы сильно ни ненавидели его Шеридан, Иванова и даже Гарибальди, их ненависть в первую очередь направлена на то, что он собой представляет. Эмоции Франклина — и жалость, которая в его случае почему-то не смешит, а вызывает бешенство, и злость, к которой привык, и уверенность в понимании, которая всегда будет ложной, — все это, несмотря ни на что, предназначено лично Альфреду Бестеру. Отношение Франклина строго и как-то упрямо персонифицировано, и это само по себе настолько непривычно, что Бестер даже не удивляется, когда ночью его ощущения выливаются в иррациональный в своей нелепости сон. Бестер не удивляется, а только зачем-то запоминает такую яркую на фоне темнокожего лица белозубую улыбку, вдумчивые, изучающие прикосновения, длинные пальцы, скользящие по стволу его члена, обводящие головку — не дразняще, а все так же изучающе, — и внимательный взгляд темных глаз, открывающих для себя новую вселенную. Именно этот взгляд так беспокоит Бестера в реальности, и именно этот взгляд во сне возбуждает сильнее прикосновений. Только во время занятий любовью, вне барьеров, вне всякой защиты, телепаты по-настоящему узнают друг друга. И то, что его подсознание сочло возможным даже гипотетически проассоциировать подобные действия с нормалом, Бестеру категорически не нравится. Поэтому утром он заносит Франклина в свой список «нормалов, подлежащих моральному уничтожению». В целях самообороны, разумеется — ничего личного. Много лет спустя, на собственном суде, Бестер вспоминает об этом решении сразу же, как только замечает Франклина в небольшой группе официальных лиц, наблюдающих за конвоированием осужденного преступника к месту заключения. Сразу же, как только замечает и узнает тот самый взгляд. Франклин спокойно кивает дежурному медику — нормалы так боятся телепатов, что вне стен тюрьмы доверяют возню с наркотиком только квалифицированным специалистам. — Теперь вы, несомненно, рады, — словно в пространство говорит Бестер, почему-то ни секунды не сомневаясь, что Франклин среагирует. Доктор ощутимо вздрагивает. — Минуту, Джереми. Дежурный медик боязливо косится на Бестера и, понизив голос, говорит: — Сэр, у нас очень мало времени. Сегодняшнее заседание затянулось. Франклин морщиться, словно от боли, и Бестер как никогда остро ощущает себя инвалидом. Ему очень важно сейчас узнать, чем именно вызвана эта гримаса, но действие слиперсов еще не окончилось, и он не в состоянии уловить даже легкий фон эмоций собеседника — мелочь, доступная и P-2! В такие минуты Бестер искренне жалеет о том, что Гарибальди его не убил. — Это не так, — игнорируя медика, отвечает Франклин. Он подчеркивает голосом каждое слово, и не думая делать вид, что не вспомнил и не понял намека на их последний разговор в медлабе «Вавилона». — Разве? — искренне усмехается Бестер. — Да. К сожалению, не могу вам предложить меня просканировать. И мне это не нравится. Вы получили по заслугам, но это, — Франклин кивает на шприц в руках медика, — мне не нравится. — Подобное заявление в ваших устах звучит по меньшей мере странно, — язвит Бестер. Ему снова неуютно под знакомым изучающим взглядом. По-прежнему личным, предназначенным конкретному человеку. По-прежнему выбивающимся из общей картины. — Во время войны мне приходилось принимать и более трудные решения. Но то, что это было необходимо, не делает их правильными. — Вы все такой же идеалист, доктор. Но время и, — Бестер выразительно обводит взглядом помещение, — реальность нас уже рассудили. — Это не так, — упрямо возражает Франклин и, резко развернувшись, удерживает дежурного медика за руку. Действие слиперсов подходит к концу, и на Бестера обрушивается ураган звуков и образов. Мир снова обретает краски, становится настоящим, и даже воздух как будто перенасыщается кислородом, опьяняя до головокружения. — Вы сошли с ума? — с трудом выдыхает Бестер. Не от удивления — от жадности. Тратить эти упоительные молекулы воздуха на слова кажется почти кощунством. Франклин молчит, но в привычной, родной какофонии звуков Бестер отчетливо слышит его мысли: «Ты не опасен. Другой P-12 мог бы попытаться сбежать, но ты слишком игрок, чтобы не понимать, что это безнадежно. И ты не станешь дергаться, теряя остатки достоинства: для тебя слишком важно сохранить лицо. Кое-что о тебе я все-таки успел понять». Секунд через пять Франклин отпускает ошалевшего до полной потери ориентации медика, все так же молча разворачивается и уходит. — Гейм, сет, матч, доктор, — нехотя признает Бестер, глядя в спину уходящему. — Гейм. Сет. Матч.

Конец