***
― Ну и, ― Дазай опирается локтями о высокий металлический парапет и рассматривает не то линию горизонта, не то темное предгрозовое небо с низко нависающими над землёй тучами, ― насколько всё плохо? ― Всё крайне хреново, ― резко отвечает Чуя и сразу же жалеет о своём тоне. Не Дазай виноват в том, что он поехал крышей и вёл себя как малолетка. Не Дазай виноват в том, что ему приходится выбирать. ― Чуя. ― Дазай смотрит на него внимательно и печально. ― Я думаю, что нам пора со всем этим заканчивать. Чуя смотрит на него и не верит в то, что слышит. Почему-то казалось, что это будут его слова. Дазай подходит совсем близко и, как всегда в минуты близости, взяв его за подбородок, ведёт пальцами по губам. На мгновение Чуе кажется, что его сейчас поцелуют, но Дазай лишь качает головой, словно в ответ на невысказанный вопрос, и, убрав руку, отступает на шаг. Где-то в невообразимой вышине над их головами сдержанно громыхает. ― У тебя в квартире кое-какие мои вещи завалялись, ― как ни в чём не бывало говорит Дазай и, твою мать, он улыбается. ― Если позволишь, я заберу их прямо сейчас. Не будем тянуть. Чуя испытал бы истинное облегчение, врезав ему, но вместо этого разворачивается и идёт к машине.***
Они и правда заканчивают с этим. Не расстаются, нет ― потому что невозможно расстаться тем, кто никогда не был вместе. Не были ведь? Конечно, нет. Или… Хотя, уже неважно. Дазай не задаёт вопросов ― он, конечно же, всё понимает. Он не нуждается в чужой помощи для констатации очевидного. Помимо них двоих есть много переменных, на которые не закроешь глаза. И главная из них ― Мори. Конечно же, Дазай всё понимает, Чуя читает это по его взгляду, по сосредоточенным движениям, пока он собирает свои разбросанные по всей квартире вещи, ненавязчиво шутя, что за четыре года успел перетащить сюда половину гардероба, а потом в последний раз курит в окно на кухне. Всё это время Чуя сидит на диване в гостиной, уперев локти в колени и невидяще глядя в стену. Он понятия не имеет, что в таких случаях говорят, поэтому не говорит ничего даже когда Дазай останавливается рядом, чтобы отдать ключи. Дазай, помедлив, проводит пальцами по его щеке и уходит, бесшумно закрыв за собой входную дверь. Прикосновение фантомно горит на коже, как клеймо, от которого теперь не избавиться. Чуя не знает, кого он ненавидит в этот момент сильнее ― его, Мори или себя. Он напивается в одиночестве до такой степени, что на следующий день впервые в жизни не является на работу. Коё приезжает к вечеру. Чуя ложится головой на её колени и сквозь царящие в голове боль и муть адского похмелья слушает последние новости, которые она рассказывает почти шёпотом, перебирая его волосы. Чуе откровенно похуй, но её голос и обычная для его работы рутина ― единственное, что помогает цепляться за реальность. ― У тебя нет времени на скорбь, Чуя-кун. ― Коё жёстко берёт его за подбородок и заставляет посмотреть на себя. ― Завтра ты должен быть в строю. Ты ― Накахара Чуя, глава Исполнительного комитета Портовой Мафии, а не твоя убитая горем из-за расставания с Дазаем бесполезная копия. И мне плевать, какое усилие ты над собой для этого сделаешь. За закрытыми дверями своего дома можешь убиваться и страдать сколько душе угодно, но никто, слышишь меня, никто и никогда больше не должен видеть, насколько ты на самом деле уязвим. Никто и никогда больше не должен видеть твоей слабости. Особенно Мори. Это вопрос жизни и смерти ― твоей и Дазая. Понимаешь, о чём я? Чуя прикрывает глаза в знак согласия ― говорить он не в состоянии. ― Я помогу тебе привести себя в порядок, ― говорит Коё и действительно помогает. На следующий день Накахара Чуя, глава Исполнительного комитета Портовой мафии уже принимает от своего босса новое особое поручение ― и блестяще справляется с ним. Ещё через пару дней он случайно узнаёт, что Дазай исчез. Просто оставил Агентство ― как однажды, много лет назад, оставил Портовую мафию. И его, Чую, оставил тоже. Чуя, разразившись злым, отчаянным смехом, заявляет Коё, что чего-то подобного следовало ожидать. После этого всё идёт своим чередом. В работе Чуя эффективен как никогда ранее, и Мори между делом замечает, что решение личных проблем явно пошло ему на пользу. Чуя с головой погружается в дела организации, иногда встречается с девушками, муштрует новеньких, мотается на материк, пару раз ходит в театр и много раз ― в бордель, вытаскивает Акутагаву на «Моцарта» и только посмеивается над искренней реакцией неискушенного зрителя на европейский шик и чуждые слуху, но прекрасные музыку и язык. ― Мне понравилось, ― сдержанно сообщает Акутагава на следующий день после премьеры. ― Правда, я мало что понял. Чуя, вздохнув и напомнив себе, что у него не было Коё, способной заполнить бреши в воспитании и образовании кого угодно, а был только Дазай со всеми вытекающими последствиями, вручает Акутагаве самоучитель французского и находит в интернете либретто «Моцарта». И «Нотр-Дама» заодно. Акутагава так же сдержанно благодарит и, подхватив ноутбук, исчезает за дверью своего кабинета. Он умный, он разберётся. Чуя бронирует билеты на «Юдзуру» и ставит напоминание в телефоне, чтобы не пропустить дату. ― Отпусти меня, ― шепчет он тем же вечером, прижимаясь лбом к холодному краю ванной и стискивая в руке горлышко бутылки. В квартире темно и тихо, он уже плохо соображает, и пьяные слёзы катятся по щекам, смешиваясь на губах с терпким привкусом вина. Надо было брать что покрепче, но тогда Чуя вряд ли смог бы подняться наутро, а наутро у него Гонконг и очковтирательство пяти боссам триад, почему им выгодно сотрудничество с Портовой мафией. Прошло уже три месяца, и всё это время Чуя честно пытается, но не может заглушить тупую душевную боль, которая поселилась в груди после того, как Дазай закрыл за собой дверь его квартиры. Боль сжимает сердце в тисках чистых, незамутнённых ненужной шелухой эмоций, от боли трудно дышать и невозможно избавиться. Чуя понимает, что с точки зрения логики, целесообразности и элементарного инстинкта самосохранения это решение единственное верное, ведь их чувства начали серьёзно вредить работе ― эмоциональная заинтересованность друг в друге сослужила им плохую службу не в первый раз, но впервые последствия оказались настолько плачевными для мафии и Агентства. Они подставили под удар кучу своих и поплатились за это. Когда-то всё должно было закончиться. Чуя всё понимает. Он пытается слушать голос разума, который твердит, что всё идёт как надо: Дазай ушёл не один ― он унёс с собой целый воз грёбаных нерешаемых проблем, которые создавал одним своим присутствием в жизни Чуи. Они давно уже не дети, и хоть Чуя сейчас, задним числом понимает, что вся эта хуйня закрутилась между ними ещё в пятнадцать ― но правда, сложно было распознать в периодической, как по расписанию, взаимной мозгоебле истинное желание трахнуть друг друга не только в мозг, ― они не имели права поддаваться чувствам. Он не имел. Но сейчас уже поздно думать головой. Чуя чувствует себя так, будто от сердца оторвали кусок и выбросили за мнимой ненадобностью тогда как без него жить удаётся с трудом. Даже не наполовину, меньше. ― Я устал, Дазай, отпусти меня, ублюдок чёртов, отпусти, не могу я больше так! ― Начав с шепота, Чуя всё-таки срывается на крик и, саданув рукой по раковине, разносит её к чертям вместе с трубами, тумбочкой и зеркалом. Следующие два часа состоят из звонков в городские службы, ругани и ликвидации последствий локального потопа, устроенного им в собственной квартире и у соседей снизу ― конечно, всё опять из-за чёртова Дазая. Сидя на стуле в кухне, Чуя бинтует изрезанные осколками зеркала руки и вдруг чувствует облегчение ― внезапное и мимолётное, но ему ненадолго действительно становится легче. Боль возвращается почти сразу, но теперь к ней примешивается робкая предательская надежда, что, возможно, когда-нибудь всё будет хорошо. Возможно, когда-нибудь ему удастся освободиться.***
Они встречаются спустя полгода ― как будто бы случайно, и Чуя совершенно точно этой встрече не рад. Потому что, если подумать и говорить начистоту, Дазай и случайности просто несовместимы. Чую бесит сама мысль о том, что им по-прежнему с такой лёгкостью манипулируют, но к злости примешивается любопытство ― ему хочется знать, что понадобилось Дазаю и... Он соскучился. Да, за это время чувства притупились, потому что вечно страдать нельзя, он давно не подросток, чтобы делать драму из всего подряд, да если рассудить, он и подростком-то не был к ней склонен. И всё же… Мать твою, как же он соскучился. ― Привет, Чуя. Дазай выглядит... неплохо. Без идиотских бинтов, намотанных на тело для той самой драмы, которую уже никто не воспринимает всерьёз, в новом плаще глубокого синего цвета ― ему очень идёт, почти так же, как шёл чёрный, ― заметно отдохнувший и словно даже помолодевший. Ну… Хоть кому-то из них расставание пошло на пользу. Рядом с Дазаем Чуя чувствует себя просто куском дерьма: уставшим, с запавшими из-за вечного недосыпа глазами, в помятой рубашке, которую даже погладить нормально было некогда. ― Ты, ― он неопределённо обводит Дазая рукой, ― отлично выглядишь. Или что там обычно говорят. Несколько секунд Дазай вглядывается в его лицо, словно пытаясь понять, не изменился ли цвет его глаз или посчитать новые морщинки под ними, а потом говорит: ― Не могу сказать того же о тебе. Спишь плохо? В его голосе ― ни капли дежурной интонации или натянутой иронии. Кажется, будто ему на самом деле интересно. ― Работы много, ― отвечает Чуя безразлично. Сейчас ему вообще не хочется обсуждать чёртову работу. ― Я уезжаю завтра, ― говорит вдруг Дазай невпопад. ― Утром. До Чуи не сразу доходит, что под «уезжаю» он имеет в виду вовсе не рядовую рабочую поездку и даже не долгосрочную миссию. ― Куда? ― как можно более нейтрально интересуется он, хотя внутри внезапно поднимается настоящий ураган, грозя разбушеваться здесь и сейчас. ― В Италию. Местному отделу по работе с одаренными нужен опытный директор. ― Дазай смотрит на него прямо, а потом, сунув руки в карманы, пожимает плечами и отводит взгляд, как будто извиняясь или жалея о сказанном. Криво ухмыляется и, глядя на окрашенный закатным пурпуром горизонт, добавляет: ― Всё уже решено. Чуя знает, что скрывать то, что он чувствует, бесполезно: он будто видит себя со стороны. Своё лицо, на котором огромными буквами написано... разное... «Дазай, ты чёртов идиот» и «Какого хрена ты мне об этом рассказываешь?» и «Не бросай меня» и «Вали куда хочешь, мне всё равно» и «Придурок, я ведь всё ещё люблю тебя». Любые слова выдадут его с головой, а выдавать себя с головой не позволяет проклятая гордость. Он хочет, действительно хочет сказать всё это, но язык не поворачивается, и вместо этого Чуя деревянно говорит: ― Понятно. Ну, с повышением тебя, Дазай. ― Я навсегда уезжаю, Чуя. Навсегда, понимаешь? ― внезапно повышает голос Дазай, и впервые за весь их нелепый разговор в его взгляде появляется что-то… человеческое. Настоящее. Живое. Чуя видел такое в его глазах раньше ― часто. Всегда, когда они занимались любовью. И сейчас не верит своим ушам, ни одному из пяти чувств не верит, но шестое чувство подсказывает, что свою собственную гордость Дазай только что послал нахрен. ― Понятно. ― Чуя не узнаёт собственный голос. Он тупой и плоский, лишённый эмоций, на него это совершенно не похоже. ― Ну тогда… Удачи? ― И это всё? ― Взгляд Дазая вдруг обретает решимость. Он подступает к Чуе ― тот инстинктивно шарахается назад ― но не касается его. ― Даже не спросишь, как я жил эти полгода, что делал, почему решил свалить отсюда к чёртовой матери? Чуя смотрит на него и не может понять, что чувствует. Нет, ему очень интересно, как Дазай жил, что делал и почему решил свалить, но гораздо более интересно ему другое: почему, твою мать, Дазай не спросил об этом же у него. Вывод напрашивается сам собой. Дазай знает. Всё знает. ― И почему? ― холодно интересуется Чуя, собрав в кулак всю свою волю. ― Почему же ты решил свалить, Дазай? Херово живётся на светлой стороне? Дазай молчит и смотрит на него, как будто хочет ударить. Или поцеловать. Одно из двух, иначе никак. А потом разворачивается и так же молча идёт к докам. Но на полпути оборачивается. Чуя даже не сомневался. ― Помнишь рубашку, которую я тебе привёз из Милана? ― спрашивает он, и это самый нелепый вопрос, который Дазай мог ему сейчас задать. Чуя помнит. Чуя помнит не только то, как она выглядит, но и как ощущается на коже тонкий дорогой шёлк с едва заметным элегантным орнаментов, даже запах ткани помнит. Дазай купил им почти одинаковые рубашки, только себе ― на пару тонов темнее. И, несмотря на все протесты Чуи, помог ему её надеть ― а потом снять. В ту ночь после его возвращения из Италии они так и не сомкнули глаз. Чуя ненавидит себя за то, что помнит всё это в таких подробностях. Никогда не забудет. Никогда не захочет забыть. ― Она тебе идёт очень, ― продолжает Дазай, и в его взгляде и голосе вновь ― один сплошной вызов. ― Зря не носишь. Чуя молчит. Что тут, нахрен, скажешь? Очевидно ведь, что у Дазая просто поехала крыша. ― У меня просьба к тебе. Последняя. Надень её в мой день рождения. Даже если я не буду видеть, то хотя бы буду знать, что ты в ней. ― Дазай усмехается и смотрит на Чую так пронзительно, будто пытается вложить свои мысли ему в голову. И кажется, у него получается. ― Ладно, ― сам не зная, зачем, соглашается Чуя. ― Обещаешь? ― Дазай вздёргивает подбородок, и в его глазах внезапно вспыхивает азартная, безудержная радость. Твою мать, как же Чуя будет по нему скучать. ― Обещаю, ― говорит он после паузы. Теперь не отвертится ― он всегда держит свои обещания. Они оба это знают. Дазай уходит, продемонстрировав победоносную улыбку напоследок. Он выглядит, как человек, бросивший вызов смерти и намеренный победить. Оставшись в одиночестве, Чуя долго смотрит на тёмную воду и просто дышит. Ну конечно, предполагать, что Дазай исчезнет из его жизни с концами, было идиотизмом, и Чуя никогда и никого так не ненавидел, как себя сейчас за то, что в глубине души упивается этим фактом. Тем, что Дазаю не похуй. Никогда не было похуй, как оказалось. Чуя ещё никогда не был так счастлив собственной ошибке. Дазай уезжает четырнадцатого июня. Восемнадцатого Чуя узнаёт, что он пропал без вести.***
кто я без тебя? (с) Это так примитивно и вызывающе, что он мог бы посмеяться, если бы вопреки здравому смыслу не беспокоился так сильно. Чуя разглядывает подаренную Дазаем рубашку так, будто она может наброситься на него и откусить руку. Он понимает ― если поддастся, если сейчас даст слабину, то назад дороги не будет. Но поддаться очень хочется. Он устал сопротивляться ― себе, Дазаю, собственным чувствам, миру вокруг. За прошедшее время он успел убедиться, что Дазай ― не из тех, кого просто отпустить, на одной силе воли и уговорах заставить себя забыть и перечеркнуть всё прожитое и пережитое вместе. Несколько слов на клочке бумаги, вшитом в воротник ― адрес и время. Ни города, ни даты. Чуя смотрит на себя в зеркало и пытается понять: то ли Дазай так верит в него, то ли в себя. То ли в них обоих ― вместе и по отдельности. Пока ясно лишь то, что не у него одного не получилось отпустить. Он сжигает записку в пепельнице, надевает рубашку, накидывает на плечи куртку, подхватывает полупустую дорожную сумку и едет в штаб. ― Неделя? ― Мори смотрит на него с откровенным скепсисом. ― Ты уверен, что этого хватит? ― Если за неделю я его не найду, то вернусь и забуду обо всей этой истории, ― говорит Чуя твёрдо. Только ему одному известно, чего стоит этот уверенный почти безразличный тон. Мори склоняет голову к плечу, прикрывая глаза. ― Хорошо, Чуя-кун. ― Он едва заметно усмехается. ― Поскольку у нас пока нет никаких срочных дел, ты можешь позволить себе небольшой отпуск. ― Спасибо, босс. ― Чуя склоняет голову и, выждав необходимые несколько секунд, разворачивается и идёт к двери. Он чувствует взгляд Мори между лопаток и гадает, последует за ним выстрел или нет. Хотя… Для Мори это было бы слишком просто. ― Я не знаю, зачем тебе нужно снова бередить эту рану, ― голос Мори останавливает его уже на пороге, ― но помни о том, что Дазай никогда не сделал бы того же самого для тебя. Мы оба знаем, что он за человек. Чуя берётся за ручку двери, глубоко вдыхает и оборачивается. ― Возможно. ― Он позволяет себе кривую ухмылку. ― Но я ― не Дазай. «И вы тоже не Дазай», ― хочет добавить он, но вместо этого говорит: ― Мне нужно успокоить свою совесть, чтобы жить дальше. Иначе я не могу. ― Ты слишком хорош для нашей работы, Чуя-кун. ― Мори остро улыбается. За его словами ― тройное дно, и Чуя действительно слишком хорош, потому что без труда угадывает все эти скрытые смыслы. Он всегда был слишком хорош для этого города, этого бизнеса и этого человека. Как и Дазай. ― Благодарю вас, босс. ― Чуя вновь почтительно склоняет голову. ― Но вы преувеличиваете. Я просто хороший исполнитель, не более. Он закрывает за собой массивную деревянную дверь, проходит через приёмную и лишь в коридоре, убедившись, что остался в одиночестве, позволяет себе с облегчением выдохнуть. Только сейчас он понимает, что почти не надеялся выйти из кабинета Мори живым. Он отдаёт ключи от пентхауса Коё, а ключи от «камаро» ― Акутагаве. ― Вы же знаете, я не люблю ездить за рулём. ― Акутагава вздыхает, взвешивая в руке брелок. ― Зато Гин любит, ― ухмыляется Чуя и, хлопнув его по плечу, в сопровождении Коё спускается по лестнице к парадному выходу. ― Ты хочешь его найти? ― Коё чуть повышает голос, когда рядом проходит Хироцу. ― Да, но сомневаюсь, что получится, ― в тон ей отвечает Чуя, старательно не замечая, как Хироцу слегка замедляет шаг. ― Босс дал мне неделю, но думаю, что вернусь раньше. ― Очень надеюсь, что за это время не случится ничего экстраординарного, ― улыбается Коё. ― Без тебя нам будет сложно справиться. Коё смотрит ему в глаза, и всё, что она на самом деле хочет сказать, не нуждается в том, чтобы быть озвученным. «Береги себя, Накахара Чуя». «Спасибо за всё, Одзаки Коё». Они оба знают, что он не вернётся.***
В Италии Чуя впервые, и здесь всё настолько иное, что поначалу он может только восторженно глазеть по сторонам, открыв рот. Огни ночного Милана проносятся мимо, пока он едет в такси из аэропорта, и разглядывая в окно здания, людей и вызывающе яркие вывески на незнакомом языке, Чуя чувствует себя так, будто оказался в другом мире. На почти безупречном английском ― спасибо Коё, которая вбила ему в голову, что иностранные языки лишними не бывают ― он просит водителя остановить на одной из центральных улиц и, закинув на плечо лёгкую дорожную сумку, несколько минут просто стоит, пытаясь успокоить внезапно пустившееся вскачь сердце. Если расчёт и интуиция его не обманывают, уже совсем скоро у него начнётся совсем другая жизнь. А возможно, она уже началась ― здесь, на широком, ярко освещённом и на удивление многолюдном, несмотря на позднее время, проспекте, в чужой стране, среди людей, которые не знают, что он, Накахара Чуя, самый сильный эспер Японии, безупречный пёс Портовой мафии, идеальное оружие её жестокого и хитроумного босса Огая Мори, ни разу в жизни не нарушивший его прямого приказа, только что совершил, возможно, самую большую глупость в своей жизни. Он впервые в жизни не только нарушил приказ, но и все свои принципы, убеждения и цели похерил ― ради человека, в ответных чувствах которого не уверен на сто процентов. Хотя, теперь-то уже какая разница? Назад дороги нет. Остаётся только наслаждаться, надеяться и предвкушать. Чуя гуляет всю ночь. Ошалевший и восхищённый, в конце концов он обнаруживает себя сидящим на скамейке на набережной канала Навильо Гранде. По японскому времени уже четвертый час пополудни, а вот в Милане только половина седьмого утра, Чуя устал и проголодался, но в отель, забронированный им через интернет, ехать, конечно, не собирался. Да и время почти подошло. Переступив порог маленькой кофейни на улице Данте, Чуя кивает молодому баристе и, заказав кофе и десерты, садится за столик в дальнем углу. Спиной ко входу. Колокольчик на двери звякает спустя три минуты, и да, Чуя, сам не зная, зачем, все эти три минуты, как заворожённый, смотрит на часы. Переведя взгляд в окно, он прислушивается к неторопливым шагам и думает о том, что, пожалуй, в его жизни без Дазая стало слишком много всего в лоб, а вот такого, интригующего и будоражащего, не осталось совсем. Ну ничего, теперь скучать точно не придётся. Потому что Дазай уже отодвигает стул напротив. ― Заказ сделал? ― спрашивает он с таким видом, будто отошёл на минутку, чтобы ответить на телефонный звонок. Чуя рассматривает его с любопытством: более короткую, чем обычно, но такую же нарочито небрежную стрижку, новый светлый плащ, который Дазай перекидывает через спинку свободного стула, новый же, очевидно дорогой кремовый костюм-двойку и белоснежную рубашку с воротником-стойкой. «Чёртов Дазай, какой же ты всё-таки красивый», ― хочет сказать Чуя, но вместо этого говорит: ― Да, себе латте, тебе капучино, ― наблюдая, как Дазай усаживается за стол и расправляет сбившуюся скатерть. ― Для семи утра более актуален эспрессо, но я до сих пор не привык к смене часовых поясов, так что капучино подойдёт. ― Дазай наконец смотрит на него прямо. ― Привет, Чуя. ― Привет, Дазай, ― отвечает Чуя, всё ещё не веря, что это на самом деле происходит. Он знает, что проиграл, но почему-то не чувствует разочарования, скорее наоборот ― его проигрыш кажется чем-то закономерным, преднамеренным и логичным. В конце концов, выиграл он гораздо больше. Он никогда не был профи в теории игр, но отчего-то сейчас кажется себе величайшим спецом всех времен. ― И ты всё-таки здесь. ― Во взгляде Дазая на мгновение мелькает сомнение ― как будто он не уверен, что видит перед собой настоящего Чую. А у настоящего Чуи вдруг отлегает от сердца ― оказывается, не один он здесь метался и переживал. Дазай не из тех, кого легко читать, но теперь Чуя может считать себя единственным в мире крупным специалистом по дазаеведению. ― Ты сомневался? ― Я сомневался, что ты поймёшь всё правильно. В конце концов, ― Дазай окидывает его оценивающим взглядом, ― ты никогда не был силен в долговременных стратегиях. ― Люди меняются. Хотя, то, что ты всегда был гондоном, вряд ли когда-нибудь изменится. ― Чуя принимает из рук официанта чашку горячего кофе, который пахнет так восхитительно, что от одного только запаха едет крыша. Дожидается, когда тот поставит чашку перед Дазаем и уйдёт, и лишь после этого говорит: ― Если думаешь, что все твои гениальные ходы ― тайна для остальных, то ошибаешься. ― Для остальных ― возможно. ― Дазай откидывается на спинку стула и отпивает из своей чашки. ― Но не для тебя, верно? ― Уже нет. ― Усмехнувшись, Чуя качает головой. ― Хотя, я почти уверен, что пожалею о том, что повёлся на твою игру. ― Ты всегда вёлся на мои игры, любовь моя. ― В тоне Дазая нет снисходительности ― только констатация факта, хоть и довольно обидного. ― Но сейчас она исключительно в твоих интересах, и ты это понимаешь. Иначе ты бы здесь не сидел. Глядя на него, Чуя размышляет о том, что вообще Дазай знает или подозревает о его чувствах. Судя по всему ― не так уж много. В конце концов, за столько лет Чуя немало поднаторел в умении скрывать истинное за масками. У него были отличные учителя. Но теперь скрываться больше не хочется. Это опасно и рискованно, но… Чуя наконец-то чувствует в себе достаточно сил, чтобы пойти на этот риск. Потому что Дазай уже показал ему слишком много. Потому что он рискует не меньше. ― Мори всё равно рано или поздно убил бы тебя, ― продолжает Дазай так, будто рассуждает о вариантах вечернего ужина. ― Ты стал слишком силён. И опасен ― не в последнюю очередь потому, что тебя действительно любят люди. Ты ― потенциальная угроза для его власти. Раньше такой угрозой был я, но чтобы добраться до меня, у Мори мозгов не хватит. А вот с тобой всё гораздо проще, ты всегда под рукой. ― Я вообще удивляюсь, как он меня отпустил, ― задумчиво говорит Чуя, глядя в свою чашку с кофе. ― Гораздо проще было бы убрать меня в Японии, чем здесь. ― Если бы Мори не был уверен в том, что ты ему пригодишься в будущем, то убил бы тебя. Ну, по крайней мере, попытался бы. ― Или я его, ― замечает Чуя рассеянно. Он никогда всерьёз об этом не думал, хотя, возможно, стоило. ― Как знать. За тобой следят? ― деловито интересуется Дазай, азартно сверкая глазами. ― Двое в штатском в траттории через дорогу и чёрный форд на углу, в нём ещё четверо. ― Чуя безразлично пожимает плечами. ― Дилетанты. Я мог бы убрать их даже без способности. ― Не парься. Они нам еще пригодятся. Чуя смотрит на него, вскинув бровь. Дазай медленно улыбается. ― Кто-то ведь должен сообщить Мори, что легендарный «двойной чёрный» снова в игре.***
Они уходят от преследователей легко, почти играючи, меняя машины, которые даже не приходится угонять ― Дазай, конечно, всё предусмотрел, ― и в конце концов оказываются на маленькой набережной, где, кроме них, нет ни души. По лестнице в несколько ступенек они спускаются к самой воде, и Чуя, сбросив на пол сумку, неторопливо курит, привалившись спиной к бетонной стене, а Дазай стоит рядом и кажется каким-то… взволнованным? Чуя заинтригован. Дазай не волнуется ― он строит стратегии, разрабатывает планы и действует, не тратя энергию попусту. Но, возможно, в том деле, о котором он думает, стратегии и планирование попросту невозможны? ― Чуя? ― Что, Дазай? ― Я думаю… ― Дазай неуверенно ведёт ладонью по шероховатой серой стене, не глядя на него. ― Мне нужно кое-что тебе сказать. Чуя удивлён. Обычно Дазай не пользуется предисловиями, но сейчас что-то в его взгляде, движениях рук, напряжённой позе заставляет его насторожиться. Вряд ли то, что Дазай хочет сказать ― какая-нибудь банальность. Дазай придвигается ближе и вдруг берёт его за руку. Тянется к лицу, заправляет за ухо выбившуюся прядь волос, и это настолько нежно и тоскующе, что Чуя совершенно теряется в предположениях. Но уже знает: то, что он услышит сейчас, изменит всю его жизнь. ― Дазай. ― Тихо. ― Дазай… ― Ну какой же ты нетерпеливый, ― мягко говорит Дазай и улыбается. ― Что ты хотел сказать? ― напоминает Чуя, и голос его дребезжит, как катящаяся по рельсам дрезина. ― Мне кажется... ― Дазай на секунду отводит взгляд, а когда вновь смотрит на Чую, в его глазах нет уверенности. Но решимость есть. ― Мне кажется, я люблю тебя. Воздух внезапно становится очень горячим, но почти сразу ― очень холодным, а потом его перестаёт хватать ― до тех пор, пока Чуя не догадывается, что забыл вдохнуть. Он смотрит на Дазая, наверное, так ошарашенно, что тот невольно закрывается ― вновь кривая ухмылка заменяет улыбку, и он, кажется, даже собирается отодвинуться, но Чуя хватает его за плащ и не позволяет сделать ни шагу. Нет уж. ― Повтори, ― требует он. ― Это непросто, знаешь ли. ― Дазай обнимает его, притягивая к себе и, наклонившись к самым губам, шепчет: ― Я не знаю, как это чувствуется, я ведь не любил никогда, и меня не любили. Но мне хочется назвать то, что я чувствую к тебе, именно так. Я не знаю, насколько это правильно, но… ― Дазай, мать твою. ― Чуя сминает на его груди рубашку и плащ. ― Повтори то, что ты сказал. ― Мне кажется, я люблю тебя, ― повторяет Дазай. ― Тебе… ― Чуя стискивает пальцы так крепко, что костяшки ноют, ― тебе кажется? Дазай кивает. ― Я не уверен ты ведь знаешь. Во всём, что касается чувств. Но это самое близкое, что приходит мне в голову. Чуя смеётся. Чуя целует его ― в первый раз за почти семь месяцев, и губы Дазая холодные и немного горчат от выпитого кофе, и Чуя уже успел забыть, какие они мягкие, но намерен вспомнить об этом много раз за сегодня и больше не забывать. И впервые в жизни, целуя Дазая здесь и сейчас, на набережной чужого города, который так далеко от его родины, что даже немного страшно и не верится, как вообще оказался здесь, сминая прохладные длинные пальцы своими, Чуя думает о том, что всё, через что они прошли вместе и по отдельности, было не зря. Им нужно было именно так ― трудно, тяжело, сложно, больно. Иначе ни он, ни Дазай не поняли бы сути. Что такое счастье и почему оно стоит такого длинного пути.***
для любви нужно два человека (с) Чуя просыпается в кои-то веки сам. Не от звонка будильника или истеричной трели телефона, не от воплей подчинённых под дверью, не от того, что нужно вскакивать, куда-то нестись и спасать этот грёбаный мир, пусть бы он катился ко всем чертям. Он просыпается, потому что выспался ― это понятно по давно забытому ощущению хорошо отдохнувшего тела. По комнате гуляют цветные предрассветные сумерки. Чуя с удовольствием тянется, разминая мышцы, не открывая глаз, шарит рукой по постели рядом с собой. Там пусто, но смятые простыни ещё хранят тепло тела, а Чуя чувствует чужое присутствие. Он открывает глаза и, повернув голову, смотрит на Дазая. Дазай, как есть, нагишом, стоит около панорамного окна, прижавшись ладонями и лбом к стеклу, и смотрит вниз. За сохранность стекла Чуя не переживает ― оно пуленепробиваемое, ― так что позволяет себе, не скрываясь, разглядывать Дазая: без кучи напяленных друг на друга тряпок и масок, высокий, подтянутый и растрёпанный после секса и сна, тот кажется совсем мальчишкой, несмотря на то, что им обоим скоро тридцать. Им обоим скоро тридцать, но будто снова пятнадцать. И снова нужно начинать всё с начала. ― Хватит пялиться, ― говорит Дазай и оборачивается. На его губах блуждает странная улыбка, которую Чуя не может истолковать. ― Нравлюсь? ― Мечтай. ― Чуя встаёт с кровати и подходит к нему. Кладёт ладонь на затылок, заставляя наклониться, целует в губы. Дазай отвечает охотно, обнимая его за талию и прижимая к себе. Если бы кто-то мог видеть их с земли, оценил бы картинку по достоинству, но пятьдесят пятый этаж даёт возможность целоваться голыми у окна на фоне занимающегося рассвета без риска быть узнанными и скопрометированными. ― Нравлюсь, ― удовлетворённо выдыхает Дазай ему в губы, и Чуя мстительно тянет его за волосы. Больно, наверное. ― Ты так сладко спал, что мне не хотелось тебя будить, хотя рассветы и закаты здесь охеренные. ― Дазай целует его в шею и утыкается носом в висок. Чуя гладит его по голове, рассеянно глядя в окно, и да, насчёт здешних рассветов он полностью согласен с Дазаем. ― Ну так что, война окончена? ― Он не без смутного опасения пытается найти в себе хоть отголосок, хотя бы малую толику сожаления об оставленной за спиной прошлой жизни ― но находит лишь облегчение. И радость от того, что оставил не всё. Самое главное по-прежнему с ним. Самый главный. ― Я подумал, что, наверно, хватит уже разбрасывать бомбы. ― Дазай легко пожимает плечами. ― В конце концов, это мы научились делать виртуозно. ― И что дальше? ― Чуя испытующе разглядывает его лицо, но Дазай улыбается, легко и свободно, как тот, кто наконец принял решение. И это решение ему нравится. ― Как насчёт того, чтобы просто жить? Всякий раз, когда Чуя думает, что Дазай уже не способен его удивить, Дазай без труда укладывают его на лопатки парой самых обычных слов. ― Просто жить? А ты сможешь? ― Чуя скептически фыркает. ― Первый же рванёшь в пекло, когда осточертеет сидеть на жопе. Или он сам рванёт. ― Не знаю. Я ведь ни разу не пробовал, ― рассудительно замечается Дазай, и, господи, как же чертовски он прав. ― Вдруг это именно то, что мне нужно? И в конце концов, ― он хитро подмигивает и целует Чую в лоб, ― никто не мешает, если надоест, откатить всё назад. Думаю, по наши души ещё придут. Это точно. Охотников за их душами найдётся не одна сотня. ― Просто жить, хм. Интересный план. И как же мы его осуществим? ― спрашивает Чуя, наблюдая, как Дазай морщится сквозь улыбку. ― Кто «мы»? ― Дазай невинно вскидывает бровь и кивает на журнальный столик, заваленный пачками денег и документами. ― Ты уже выбрал себе новое имя, детка? ― Ещё раз назовёшь меня деткой… ― Конечно, назову, детка. ― Дазай перехватывает его губы, затыкая поцелуем, и какое-то время выпадает из внимания Чуи, пока он не обнаруживает себя распластанным по постели. ― Подожди. ― Он упирается ладонью в грудь Дазая, вынуждая его оторваться от своей шеи. ― Я серьёзно. У тебя же по-любому есть план, и я хочу его знать. ― Ты точно хочешь обсуждать это сейчас? ― Нетерпение в голосе Дазая настолько явное, а реакции тела так очевидны, что Чуе хочется смеяться. И мучить его, оттягивая желанный момент близости настолько, насколько возможно. Теперь спешить некуда. И это… потрясающее ощущение. ― Конечно, хочу. Сейчас. ― Он коварно ухмыляется, облизывая ноющие из-за бесконечных поцелуев губы, и несильно толкает Дазая в плечо. ― Расскажи мне. ― Ты просто невыносим иногда. ― Дазай разочарованно стонет и откидывается спиной на кровать, заложив руки за голову. ― Ладно. Через три часа у Дазая Осаму и Чуи Накахары рейс до Стокгольма, связь с которым оборвётся где-то над Балтийским морем. Обломков не найдут, да и кому охота из-за двух долбоёбов нырять в ледяную воду. Частный самолёт, непроверенный перевозчик, обычное дело. У малой авиации крайне печальная статистика. ― Он рассказывает об этом с блуждающей на губах полуулыбкой, и Чуя смотрит на него во все глаза, невольно проникаясь его азартом. ― Тем временем мы с тобой вылетим обычными гражданскими авиалиниями сперва в Париж, а оттуда ― в Чикаго. Ну а там посмотрим. Можем залечь на дно, хотя особого смысла в этом не вижу ― Мори точно не будет искать нас в Штатах. Кстати, есть одна проблема, ― Дазай весело смотрит на него, ― теперь тебя зовут Хашимото Такеши, и мне кажется, тебе вообще не идёт. Но времени было в обрез, так что пришлось брать, что дают. Чуя едва удерживается от того, чтобы восхищённо присвистнуть ― тешить и без того непомерное самолюбие Дазая лишний раз не хочется из вредности. Но, положа руку на сердце, он действительно не понимает, как Дазай смог провернуть всё это в чужой стране за такое короткое время. Хотя… Да, конечно. Это же Дазай. ― Париж? ― с ноткой удивления уточняет он, потому что обо всём остальном сейчас спрашивать бессмысленно. Но он обязательно вытрясет из Дазая всё до последнего слова, как только они будут в безопасности. ― Почему Париж? ― Ты же любишь всё французское. ― Дазай выглядит искренне сбитым с толку этим вопросом. ― Но насколько я знаю, в Париже ты ни разу не был. И вряд ли в ближайшее время побываешь. Можешь считать это, ― Дазай прищёлкивает пальцами, будто выбирая нужную формулировку, ― моим подарком в честь нашего воссоединения. ― Придурок. ― Чуя не может сдержать улыбки. ― Губу только не раскатывай. ― Дазай вновь подаётся к нему и подминает под себя. ― У нас будет всего четыре часа, чтобы поужинать и добраться до аэропорта. Но зато ужин будет с видом на Эйфелеву башню. ― Ладно, так уж и быть, я тебя прощаю. ― Чуя обнимает его за шею и чувствует… что-то. Какое-то странное, неуместное и совершенно крышесносное облегчение. Как будто всё наконец-то встало на свои места ― хотя на деле всё встало с ног на голову и им, скорее всего, до конца жизни придётся скрываться под чужими личинами. Но Дазай целует его в губы, и Чуя прикрывает глаза. Он знает, что всему тому, что он чувствует к Дазаю, ещё только предстоит быть осознанным и озвученным. Это не просто любовь. Не только любовь, а нечто гораздо более глубокое. Сейчас, здесь, целуя Дазая в ответ, он словно вновь чувствует себя цельным, и его разорванное в клочья сердце срастается без шрамов и рубцов. ― Ты больше не один, ― говорит Дазай так тихо, будто вообще не хочет, чтобы его услышали. «И ты», ― думает Чуя и отвечает ― гораздо громче: ― И ты.