Избранный

— Ты куда собрался? — хмурится сестра, уперев руки в боки, — Всё нормально, слышишь? Они вернутся. Это была обычная приграничная стычка, Чанёль, на этот раз до нас не доберутся. — Ага, прямо как в прошлом году, — шипит Чанёль, слишком хорошо помнящий, чем такая стычка закончилась в прошлый раз. Сгорела половина поселения, умерло пятнадцать человек, а отец — его отец, сильный и крепкий мужчина — с тех пор совсем не может ходить. — Если нам действительно грозит опасность, то нас предупредят, — снова говорит сестра, — Такого больше не повторится. Не делай глупостей. Чанёль молчит. Не предупредят. Потому что они мертвы. Все разведчики мертвы, а тьма с востока — слишком близко, чтобы игнорировать её зловоние, но почему это понимает только он? Почему остальные ничего не делают? — Всегда слушай сердце, Чанёлли, — говорила ему бабушка, гладя по рыжеватым вечно спутанным кудряшкам, — Оно у тебя знающее, мудрое. Оно спасёт… И тебя, и всех нас спасёт. — О чём ты, бабуль? — раз за разом спрашивал маленький Чанёль, глядя на бабушку своими глазищами. Та только хихихала и грозила ему пальцем, стараясь не смотреть на россыпь родинок-звёздочек на его руке. Ответила она лишь однажды — когда лежала почти в бреду, а Чанёль держал её за руку. Полтора года назад. Незадолго до своей смерти. Незадолго до… всего этого. — Потому что ты отмечен, Чанёлли, — кряхтя, произносит бабушка, не открывая глаз, — И тот, кто тебя отметил, заберёт тебя, хочешь ты того или нет. Твои отметки либо спасут, либо погубят нас всех, Чанёль. — Бабушка совсем плоха была, — пожимает плечами отец, когда Чанёль после смерти бабули говорит ему про её слова, — это ведь просто родинки, Чанёль. — Карга сошла с ума, — более категорично заявила сестра, — Из нашего рода никто с темными силами не якшался. Чанёль только покивал, заглушил свою тревогу — и что дальше? Тьма с востока пришла за ним, но его не получила — и просто забрала с собой всех, кого могла. — Это просто нечисть. На самом краю ведь живём, — пожимает плечами соседский парень, утирая пот и поудобнее перехватывая пилу. Его семье нужно поставить новую избу до холодов — не до размышлений о потустороннем. — Выбрось это из своей головы, — говорит сестра, заваривая отцу травы от ломоты в суставах, — никто ими не управляет. Это как стихийное бедствие. Но как объяснить то, что Чанёль слышит по ночам, как они шепчутся? Как объяснить то, что он видит в пустых глазницах огоньки, зовущие его? — Слушай своё сердце, Чанёлли, — вспоминается шепот бабушки, — Оно у тебя знающее, мудрое. Оно спасёт тебя… И нас спасёт. Поэтому Чанёль выскальзывает за порог ночью, когда сестра засыпает. Берет с собой лишь тонкую котомку да теплую куртку — в горах сейчас холодно. Впрочем, хорошо одно — холодно ему будет недолго… Если, конечно, верны старые бабулины сказки про медного бога, обитающего в тамошних пещерах. — Давным-давно в этих горах стоял храм, — рассказывала она, близоруко щурясь на своё вязание, — Храм медного бога, защитника этих земель. И никто не смел приблизиться ни к горам, ни к землям, их окружающим, с дурными намерениями. Медный бог защищал и от людей, и от духов, и даже нечисть из глубин не могла подняться, чтобы навредить здесь живущим. — А что теперь, бабуля? — спрашивал Чанёль, устремляя взгляд к горам и не видя там никаких храмов, — Почему он забыл про нас сейчас? — Никто не знает, Чанёлли. Говорят, он требовал кровавых жертв, и все послушники просто перевелись. — Фу, — морщится Чанёль, — кровавые жертвы — это плохо! — Может, именно поэтому мы так и страдаем, — кивала старушка, и Чанёль никогда её не понимал. Сейчас — понял. И если кровавая жертва — это то, что может спасти их земли от разорения тварями, что лезут из глубин, он обязан рискнуть. Потому что уверен, что ещё один или два таких набега — и спасать будет нечего. Чанёль пробирается через горы почти наугад — понятия не имеет, куда идёт и что конкретно ищет. Пару раз порывается повернуть домой, но упрямо идет вперед, пробирается через выпавший в перевале снег — всё для того, чтобы пробраться ближе к самой высокой из вершин. Привалов не делает, даже ест на ходу — устраивать свою задницу на отдых среди снегов и на пронизывающем ветру не больно-то и хочется. Что-то гонит его вперёд, и Чанёль не собирается анализировать или прогонять это чувство. Слушает, повинуется. Идёт. Подъём занимает у него кучу времени — по ощущениям, целую жизнь, по факту — часов десять. Время тянется так долго, оказывается, если брести непонятно куда, в снегу по колено, чувствуя только биение своего сердца и чей-то неслышный зов… Холодный ветер пронизывает до костей, когда Чанёль всё же решается на привал — хочется скомочиться и хоть немного посидеть, вытащив онемевшие ноги из промокших сапог. Для этого, пожалуй, подойдёт ближайшее углубление в скале — назвать его пещерой язык не поворачивается, но чтобы спрятаться от ветра — вполне сгодится. Впрочем, проверить это Чанёлю было не суждено. Снег и ветер хорошо потрудились, скрывая от него неровности горы — он неосторожно ступает в сторону, проламывает ногой хрупкий лёд и валится куда-то в темноту. Приходит в себя Чанёль в сугробе, с болью в голове, зудом в спине и, как ни странно, жжением в руке. Родинки жжёт, будто крохотные угольки положили, и это раздражает — впрочем, не так сильно, как головная боль. Только вот о ней Чанёль вмиг забывает, когда оглядывает пещеру, в которую попал. Вернее, не пещеру. Залу. Света совсем мало. Его источником служит только дырка в потолке, через которую он сюда и свалился — но и этого хватает, чтобы увидеть, что колонны обветшали, мозаики осыпались, но алтарь остался целёхоньким, как и помутневшее от времени зеркало за ним. Рядом с алтарём он и плюхнулся — хорошо, что в сугроб, а не о каменный жертвенник. Промок, конечно, зато цел. Правда… Ненадолго, скорее всего. Потому что узор на зеркале в точности повторяет узор родинок на его руке. — Медный бог… — пересохшими губами шепчет Чанёль и морщится, потирая лоб. Голова болит нещадно. Родинки жжёт ещё сильнее. — Зараза… — выдыхает Чанёль, когда видит на пальцах красное и липкое. Всё-таки ударился. Рана неглубокая, раз в себя пришёл, но всё ещё вяло кровит — главное теперь кровь не растереть. Впрочем… Не всё ли равно, учитывая то, зачем Чанёль сюда пришёл? Он сглатывает и тянет на себя из сугроба заплечную сумку. В ней нож, в конце концов. Не жертвенный, кухонный, но какой уж есть. В конце концов, им проще себя в жертву приносить, чем голыми руками. Умирать ожидаемо не хочется, поэтому Чанёль тянет время — рассматривает алтарь и пол рядом с ним. Думает. Алтарь слишком чистый — если здесь, согласно легендам, и проводились жертвоприношения, то он должен быть хотя бы… Бурым? Хоть где-то? Немного? Могут же быть какие-то впадины или подсказки о том, как правильно приноситься в жертву? Совсем ничего? Он обходит алтарь. Ничего. Смотрит на пол. Совсем ничего, кроме позёмки. А вот зеркало… Чанёль хмурится. Кажется, на напылении за стеклом что-то написано, разглядеть бы нормально — только вот зеркало потемнело и покрылось пылью да инеем. Тряпки, чтобы протереть, нет, поэтому Чанёль натягивает на ладонь рукав рубахи и трёт зеркало ладонью, слишком поздно обращая внимание на то, что размазывает по зеркалу не только пыль и иней, но и свою кровь. Чертыхается, понимая, что надо кровь вытереть, но поздно — по зеркалу будто проходит рябь, и стекло жадно впитывает кровавые разводы. Чанёль непонимающе моргает, а в следующий миг касается стекла испачканной кровью ладонью. Крови совсем немного, но хватает на то, чтобы рябь пробежалась по всей поверхности, и зеркало немного посветлело — а потом с оглушительным звоном разбилось на тысячи осколков — прямо Чанелю в лицо. Чанёль хватается за лицо и кричит, чувствуя, как в щеки впиваются осколки, и пытается стряхнуть их, невольно расцарапывая лицо ещё сильнее. — Тише, тише, Чанёль, — слышит он хриплый шепот совсем близко, и замирает — а потом чувствует, как чьи-то горячие ладони отнимают от лица его руки. — Такой неосторожный, — шепчет юноша, лица которого Чанёль не видит из-за застилающих глаза слёз, — Закрой глаза. Я помогу. Доверять незнакомцу — дурная идея, но Чанёль не чувствует подвоха, когда прикрывает глаза и подставляет лицо под чужие прикосновения. Горячие руки мягко касаются его лица, гладят щеки, трогают разбитый лоб — и Чанёлю от этих прикосновений приятно и жарко, несмотря на холод пальцев и промоченные ноги. — Вот и всё, — слышит он наконец, — Можешь открыть глаза. Чанёля дважды просить не нужно — любопытство снедает сильнее, чем страх. И он ожидает увидеть кого угодно, но увиденное потрясает и ужасает одновременно. Ему в лицо заглядывает совсем молодой парень — на вид даже младше самого Чанёля — только… Поцелованный солнцем, не иначе. Чанёль скользит взглядом по смуглой коже, пышущей жаром, и зависает на губах, твёрдых даже на вид. С трудом отводит от них взгляд и спускается ниже — юноша почти нагой, не считая лёгких шаровар, и босой, а в таком холоде уютно чувствовать себя может только… — Ты всё-таки вернулся, — уже увереннее говорит юноша и улыбается. От этой улыбки Чанёль пьянеет, дуреет и себя теряет — зала будто осветилась тысячей солнечных зайчиков. — Медный бог… — Благоговейно выдыхает Чанёль, не прекращая уже в открытую пялиться на стоящее рядом божество. — Кай, — уже без улыбки поправляет его юноша, и сердце Чанёля разбивается. Тот торопливо кивает — да, да, конечно, кто угодно, только улыбнись, пожалуйста, улыбнись… — Ты… не помнишь? — Я вспомню, — обещает Чанёль, понятия не имея, что он должен вспомнить, — Я обязательно вспомню, хорошо? — Зачем ты пришёл тогда? — хмурится Кай, внимательно оглядывая Чанёля, а тому под этим взглядом всё кажется таким глупым и неважным, что впору рассмеяться или заплакать и за руку божественную схватиться, греться жаром кожи и молить, чтобы не отпускал. Но Кай хмурится, щурится пытливо — и Чанёль вспоминает наконец. — Я… Я пришёл просить медного бога, — лопочет Чанёль, — принять меня как жертву и сберечь наши земли от ползущих тварей. Я… Вот… — Принять как жертву? — хмурится Кай, и Чанёль ощущает, что близок к панике, — И как же ты собрался эту жертву приносить? — У… убить себя… — тихо произносит Чанёль, потупив глаза. И чувствует, как его обхватывают горячими руками и тычутся лбом в ключицы. — Дурак, — шепчет Кай, опаляя своим дыханием продрогшего Чанёля даже сквозь одежду, — Дурак какой. Как хорошо, что додумался призвать меня раньше. А то принёс бы… И что бы я делал тогда? — Я не понимаю, — честно говорит Чанёль и хочет обнять Кая в ответ, но руки слишком плотно прижаты к телу, чтобы он мог делать хоть что-то, поэтому просто неуклюже трётся щекой о чужую взъерошенную макушку. — Мне не нужна твоя смерть, Чанёль, — шепчет Кай и отстраняется, — И никогда не была нужна. Мне нужна твоя кровь, мой Избранный. — Избранный? — шепчет в ответ Чанёль, чувствуя, как по затылку мурашки бегут. — Твои родинки, — уже увереннее говорит Кай, — моя метка. Я узнаю тебя в любом из твоих перерождений. По ним. Как и в прошлый раз. Только теперь ты молод, крепок и… Подходишь. — Подхожу? — прерывисто выдыхает Чанёль, — Для чего? — Для меня. — просто произносит Кай. — Быть источником моей силы и вместителем моей сущности. Жить вечно подле меня. Если ты, конечно, захочешь. — Но… — Чанёль хмурится. — Как же кровь? В легендах же говорится. Да и ты сам говорил… — Говорил. Что мне нужна твоя кровь. Кай мягко и грустно улыбается, отходя на шаг и касаясь щеки Чанёля. Тот не выдерживает и хватается за ладонь Кая своими, прижимает к щеке ближе, не даёт отстранить. — Легенды врут, Чанёль. Мне не нужны люди — мне нужен лишь один. Мне не нужны смерти — мне нужна лишь кровь. Твоя кровь, мой Избранный. Чтобы иметь силу. И даровать тебе бессмертие, вечную жизнь — давая тебе свою плоть и жизненную силу. — Плоть и… — запинается Чанёль, внимательно заглядывая в чужие глаза. — Жизненную силу. Семя. Суть. — негромко говорит Кай. — Я не женщина. — Мне и не нужны дети. — Я согласен. — Но ты… Чанёль прижимается губами к чужому запястью. Его сердце колотится, когда он касается губами горячей кожи, подаётся вперёд, прижимаясь к чужому телу, и наконец заключает в объятия своего медного бога. Потому что это то, что велит ему его сердце.