You and I

— Знаешь, мы могли бы сделать это в более подходящем и удобном месте, — говорит Чайльд шепотом, а затем, будто невзначай, заправляет чужие прядки светлых волос за уши. — Заткнись. — Воу-воу, полегче, барышня, я же просто предложил.       Люмин припечатывает его к книжному шкафу и, прижимаясь всем телом, выдыхает почти в губы: — «Полегче» буду говорить здесь я, милый.       Она кажется совсем крошечной под этим навесом полок, но Тарталья без сомнений немеет от ее тяжёлого взгляда, поэтому позволяет взять контроль над ситуацией. Плечи пробивает слабой судорогой от мимолётного напора пальцев — он поджимает крепко губы, опускаясь на кресло, и на секунду другую забывает как дышать, стоит Люмин всего лишь стянуть с себя его колючий шерстяной свитер, прильнуть своими устами к чужим, провести ладонью по закрытому одеждой торсу. Пах сводит от тугого напряжения, пока девушка усаживается на его колени, и он резко выпаливает вслух, в то время как Люмин уже хочет прикоснуться к пуговицам рубашки: — Давай не здесь, — Чайльд старается перехватить ее запястья в сантиметре от его шеи, но безуспешно. — Я же сказала заткнуться.       И она снова целует его до асфиксии, до раскаленного воздуха внутри, до разгоряченных губ, что вспыхивают при одном прикосновении. Ее движения быстрые, неразборчивые — Люмин кажется снежным ветром, что кружит белыми хлопьями за окном. И Тарталья совершенно точно не успевает понять, когда начинает рассыпаться от поцелуев в ямочки щек, ключицы, ребра, пресс; у него дрожь и мурашки по коже от касаний. Капля пота скатывается со лба, как только Люмин оставляет последнюю мокрую дорожку прямо на тазовой кости, и Тарталья растворяется в ней почти окончательно.       В паху становится уже совсем липко, а Люмин продолжает бедрами льнуть все ближе. Чайльд чувствует, как твердеет плоть под плотной тканью и как сама Люмин постепенно расстегивает ширинку брюк; он дотрагивается до ладоней девушки, снова поджимает губы, крепко глаза закрывает и, откидывая назад голову, наконец говорит хрипло: — Не останавливайся.       И Люмин в этот раз не чеканит в его фразу уже закрепившееся между ними последние двадцать минут «заткнись», а только слегка кивает, припуская чуть брюки. Он нехотя убирает руку с чужих костяшек, впиваясь теперь в подлокотники кресла. Следует первый вдох — это Люмин ведёт указательным пальцем вдоль внутренней стороны бедра; после — второй, более тяжёлый — это Люмин наигранно тянется за очередным поцелуем, прижимаясь обнаженной грудью к его собственной. Тарталья больше не задерживает дыхание, не спешит покончить с этим непотребством здесь и сейчас, а просто смотрит на нее: на запыхавшуюся, с вьющимися от влаги светлыми волосами, с медовыми глазами, что томно сверлят его взором в ответ.       И как-то так случается, что Чайльд проводит кончиками кистей по позвонку Люмин, спускается ниже, находя на ощупь резинку ее дурацкой бархатной юбки, а затем оттягивает со всей силы, откидывая вещицу на пол. Люмин по-лисьи улыбается, путается в рыжих лохматых волосах, и у нее еле хватает воздуха в лёгких, чтобы не сорваться на лёгкий стон, когда Чайльд позволяет себе оставить засос под ключицей.       Люмин перед ним — открытый холст для красочных поцелуев. Поэтому он лишь трепетно касается губами каждого участка открытой кожи, сминает в своих пальцах ее тонкую талию, игнорируя затвердевшую плоть снизу, пока та беспрерывно тяжко дышит в его макушку. В фантазиях Тартальи он не единожды подобное делал, точно так же, как и наяву — это далеко не первый их раз, но ему, почему-то, всегда хочется сделать Люмин приятнее, чем в прошлом. У нее мягкая грудь, руки — заснеженные ветви деревьев, а всхлипы от наслаждения настолько тихие, что их прерывает еле глухой треск костра в камине.       И все в Люмин было в тысячу раз прекраснее, чем любая победа, которую он достиг.       Тарталья соврал бы, если б сказал иначе.       Его мысли прерываются лишь медленно подступающей волной жара, что растекается по телу свинцом. Тарталья все ещё придерживает Люмин за талию, и пах его почти соприкасается с ее бедрами. Она чувствует — чувствует, насколько сильно там, должно быть, все уже мокро и липко от долговременного ожидания, поэтому Люмин просто стягивает с них последнее остатки одежды, что теряются где-то в вихре гостиной. Кружева медленно падают в ее ноги, а нижнее белье Чайльда кажется на ощупь слишком влажным, поэтому ему приходится встать.       И преград больше не остаётся.       Он подхватывает Люмин на руки, и она толкает его прямо на книжную полку: не слишком сильно, чтобы тот ненароком не ударился. Теперь Люмин ощущает все в разы сильнее и стоит Чайльду войти в нее — неспешно, аккуратно, пытаясь не причинить боли — она слышит хлюп.       Тарталья слышит лишь ее смех, когда она упирается лбом в его плечо.       А затем улыбается ей в такт. — Не смейся, — говорит он. — Ставишь меня в неловкое положение. — Ты продолжай, — шепотом, все ещё в плечо. — Я не говорила тебе останавливаться.       И когда Тарталья крепче обнимает ее, ускоряясь, замечает, как Люмин сдерживает каждый стон, что хочет выкрикнуть при очередном толчке. Смазки накопилось за все время прелюдий достаточно, поэтому там действительно прилично хлюпает при всяком лишнем движении и без.       Люмин выдыхает спешно, и Тарталья выходит из нее. Он осторожно спускает девушку вниз, видя, что ее ноги немного дрожат, и спрашивает: — Все в порядке? — Все замечательно, — а ее уголки губ вытягиваются в небольшую улыбку, она подхватывает одежду с пола, натягивая постепенно ее на себя. — У нас новое достижение.       Парень смотрит с небольшим недопониманием, присаживаясь на кресло. Он застегивает ширинку брюк, постепенно — пуговицы на рубашке и только потом, когда на пороге из гостиной комнаты видит подошедшую только что Тоню, до него доходит: — Что за новое достижение?       Но на его вопрос Люмин лишь пожимает плечами, продолжая безудержно улыбаться.