По мнению Тихона

По мнению Тихона, словом, наиболее подходящим Янковскому, было прилагательное «эфемерный». Ванечка с самого первого знакомства казался ему именно таким – скоропреходящим и непрочным, вечно летающим в каких-то своих, высоких материях. Он был классным актёром, возможно, куда более вдумчивым и талантливым, чем сам Жизневский, и точно куда больше пропускал через себя: например, нахлебавшись мутной и мрачной атмосферы на съемках «Топей», долго не мог нормально спать. Да что там, даже внешне Ваньку можно было описать этим словом – тощий и длинный, как жердь, он производил впечатление человека, которого может сдуть любым питерским ветром. Как и все творческие люди, в некоторых вещах Янковский был невыносим – и одной из них, к большому удивлению и разочарованию Тихона, оказался процесс украшения ёлки. – Тиш, ну криво же! Шарик огромный на ветке с кучей маленьких, не смотрится. По мнению Тихона, словом, наиболее подходящим Ванечке вот прямо сейчас, было краткое русское существительное «мудак», но его, к сожалению, никто не спрашивал. – А так? – А так он одиноко выглядит, тоже не катит. Попробуй во-о-он туда, чуть левее! Ей-богу, Жизневский бы подумал, что над ним издеваются, если бы не одно простое и очень важное обстоятельство – все последние три часа, что они мучали несчастное дерево, Ваня сидел рядом с ним, выкладывая на полу их новой совместной квартиры понятные только ему одному комбинации старых ёлочных игрушек. Видимо, после всей декабрьской суеты, самого разгара театрального сезона, человек так отдыхал. Видимо, как всегда витая в своих облаках, человек пропустил момент, когда у Тихона начал дёргаться глаз. С кем не бывает, действительно? – Теперь пойдёт? – Чёрт его знает. Не. Перевесь на ветку выше? Ни с кем не бывает, кроме Янковского – со всей его эфемерностью, талантом и ебаной трижды душевной организацией. – Сука, Ваня, сам перевешивай! – Мы договаривались не материться! – Сука – не мат! – из гостиной Тихон вылетает, громко хлопнув дверью, и в доказательство того, что даже поругаться по-человечески у них не получается, спотыкается об оставшуюся с переезда неразобранную коробку, растягиваясь на полу в коридоре. – Да блять! – Я всё слышу, – мстительно доносится из закрытой комнаты. Ещё одна дурная Ванина черта – его абсолютное отсутствие интереса к быту. Нет, Янковский не совсем свинья, он не раскидывает по квартире майки и почти не оставляет в раковине грязную посуду – однако в обычное, неновогоднее время совершенно не горит желанием обустраивать дома уют. Вот и валяются повсюду в их совместно снятой двушке листы бумаги, зарядки, наушники, непоставленные в шкаф книги, очки, зажигалки и всякая прочая дребедень. Полуразобранный картонный ящик тоже оказывается подписан размашистым Ванькиным почерком. «Красотища для дома» – гласит надпись, сделанная синим маркером, и Тихону внезапно становится смешно. Ирония, воистину, тот вид юмора, который тётушка Судьба любит больше всего. Он поднимается, ковыляет на кухню, потирая ушибленные рёбра, усаживается грязными с улицы джинсами прямо на стол, хотя знает – Ваня этого не любит. Закуривает лежащие на подоконнике сигареты, не открывая форточку – нет-нет, совсем не из-за того, что Янковский не любит запах сигарет, просто это хорошо успокаивает нервы. Стряхивает пепел в стоящую на столе банку из-под кофе – у них есть деньги на нормальную пепельницу, просто им с Ванькой больше понравилась потрёпанная жизнью жестянка из квартиры Тихона. Смотрит в окно – на грязную московскую зиму, нескончаемые серые тучи, бурые сугробы, летящий во дворе то ли дождь, то ли снег – и в конце-концов приходит к одной простой мысли, от которой становится как-то гадливенько и не очень приятно на душе. Ваню, вообще-то, можно понять. Тихон, проживший все детские каникулы в Калининграде, просто обожал зиму за её красоту. До слепоты белый, блестящий на солнце снег, тяжелыми шапками лежащий на изумрудной еловой хвое, сугробы, высвеченные красным, оранжевым, фиолетовым и розовым в отсветах заката, морозные узоры на старых окнах, звёзды, яркие настолько, что не вглядываясь их можно принять за огни самолётов, крупные, пушистые, мягкие и колкие одновременно снежинки, оседающие на щеках – всё это, выкрученное на максимум детским воображением, записалось где-то у Жизневского на подкорке, оставило свой неизгладимый след. У Янковского, всю жизнь прожившего в Москве, такого точно не было. Негде было любоваться на чистые сугробы, когда все тротуары посыпали какой-то солёной дрянью, нечего было топить ладошкой на окне – стеклопакеты не замерзают, на них не остаётся красивых завитушек инея, неоткуда было достать сосульку, к которой прилипнет язык – крыши у многоэтажек слишком высокие, чтобы что-то можно сбить палкой. У Вани всегда было другое – насыщенный аромат еловой смолы дома, и свечки на столе, звенящие в руках и до смешного тонкие ёлочные игрушки, сделанные ещё в Советском Союзе, разноцветные огоньки гирлянды, конфеты, лимонад и разрешение не спать аж до утра. Было – ровно до тридцатого Нового года, пока Жизневский своей раздражительностью не испортил всё к херам. Становится стыдно, и, затушив о край импровизированной пепельницы окурок, Тихон спрыгивает со стола. Он открывает окно, убирает сигареты на место и собирается идти извиняться, когда Янковский возникает на пороге кухни. – Ты очень злишься? – спрашивает Жизневский, стараясь не заглядывать в чужие тёмные глаза. – Я охуел, когда увидел, что мы потратили на ёлку больше трёх часов. Ни салатов, ничего, до две тысячи двадцать первого час, но в гостиной всё очень красиво. Тихону кажется, что в Ванином голосе он слышит иронию. – Мы же договаривались не ма… – Но ты нарушил первый. Не нуди. – Как скажешь. – Закрой глаза? Жизневский не сопротивляется. Его лицо дополнительно закрывают чужие, горячие и сухие ладошки, и с глупым детским смехом они крадутся в гостиную. – Можешь открывать, – наконец говорит Ваня, убрав руки. В полутьме гостиной мигает гирляндами ёлка – и, пожалуй, она правда выглядит лучше всех новогодних украшений, которые Тихон видел за свою жизнь. То, что сделали они с Ваней, это не прилизанная картинка из рождественской рекламы по телевизору, не аляпистое нагромождение шаров, какое стоит во всех домах страны – а действительно красивое дерево. Янковский принципиально не покупает пластмассовых шариков и глупой мишуры, и поэтому на ёлке нет ни одной одинаковой игрушки: сшитый из фетра ангелок соседствует с фарфоровой феей, расписанный цветами шар со снегирём на прищепке, старенький стеклянный грибочек с отколотым низом висит над новеньким, купленным на прошлой неделе котом Леопольдом. Ваня показывает пальцем на высокий, острый шпиль в самом верху, говорит с гордостью: – Сам когда-то сделал, прикинь? И только сейчас Тихон видит, что чудесное стеклянное навершие на самом деле просто обклееная осколками зеркала пластмасска. Блестит всё равно прикольно, пуская разноцветные солнечные зайчики от цветной гирлянды по комнате. О-ху-еть. – Как тебе? – Красиво. – Это если свет не включать, на самом деле в правом углу пустовато, да и сзади тоже, я не все свои любимые шарики довесить успел… Как наиболее сознательный из двух взрослых мужиков в квартире, Жизневский решает прекратить спор радикально – вжав Ваню в стену, он целует его в щёку и в уголок губ. – Еще раз ты скажешь что-то про ёлку – и я завяжу тебе глаза. – Ты в курсе, что это звучит не очень пугающе, Тиш? – Конечно. На это и был расчёт. В конце-концов, они оба не идеальны. Янковский – конченный перфекционист и немножечко ребёнок, сам Жизневский, кажется, храпит во сне и может вспылить по пустякам. Точно ли стоит говорить об этом в новогоднюю ночь? Вряд ли. Особенно не тогда, когда, по мнению Тихона, Ванины негромкие стоны идеально сочетаются с боем курантов, а пятнышки укусов на его рёбрах и животе смотрятся просто идеально.