С чистого листа

С ЧИСТОГО ЛИСТА Когда они заканчивают с ним, он не пытается встать. Они еще не ушли, и он знает, что если им не понравится то, что он делает, они могут толкнуть его или ударить. Он садится, подтягивая под себя ноги, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания. Но сегодня у него это плохо получается. Или им просто скучно. — Куда собрался? — говорит один из них, пиная его под ребра. Он едва успевает опереться на руку, чтобы не свалиться на бок. Ему повезло — он падал в ту сторону, где у него есть рука. Он не знает, что произошло с его второй рукой, вместо нее только короткий воспаленный обрубок. Если удариться им об пол, будет очень больно; поэтому он старается быть осторожнее. Когда получается. Из него течет. Белая слизь, перемешанная с кровью, образует под ним лужицы. Сегодня этой слизи очень много — потому что их было слишком много; у него схватывает живот, и когда начинаются спазмы, еще больше белого и красно-розового выходит из него. — Вот дерьмо, — говорит кто-то из них. — Он срет семенем. Несколько раз было так, что они заставляли его вылизать все, что он напачкал, и это было ужасно, его рвало, и они снова заставляли его вылизывать, пока ему не удавалось удержаться хотя бы до того момента, когда он оставался один. Или пока он не отключался прямо так, грязный, мокрый от пота и от слез. Сегодня он тоже плачет, ничего не может поделать, хотя сегодня ему даже было не очень больно. Его тело привыкло; они говорят, что он растянут, как пизда старой шлюхи. — Как пизда его матери, — добавляет кто-то, и они смеются. Они всегда смеются, когда говорят о его матери. Он не помнит ее. Они говорят, что она была шлюха. Как и он сам. Они говорят, что им уже не интересно с ним. Они говорят, что он им надоел. Раньше им было интересно. Он помнит это. Когда они использовали его рот, это было неприятно. Ему не нравился вкус и не нравилось, когда кто-то засовывал слишком глубоко, прямо в горло. Тогда он не мог дышать и пытался освободиться, но они держали его за волосы, не давая сдвинуться. Когда они ставили его на четвереньки и по очереди брали сзади — это было больно. У него шла кровь. Даже когда внутри него все было скользко и хлюпало, ему все равно было больно. Брать в рот было гораздо легче. Он часто просил их дать ему в рот, потому что когда у него не успевало зажить сзади, ему казалось, будто в него вгоняют раскаленный прут. Иногда они соглашались, потому что им нравилось, как он просит. Иногда они плевали ему в лицо. Мальчик с веером приходил, когда они заканчивали, и спрашивал: — Сколько он сегодня через себя пропустил? И они называли слова, но он не знал, что они означают. — Двенадцать. — Или. — Пятнадцать. Порой мальчик говорил: — Мне кажется, для него это уже слишком просто. Надо попробовать что-нибудь еще. И они пробовали. Входили в него вдвоем, сперва один, посадив его к себе на колени, а потом второй, сзади. В первый раз он в какой-то момент потерял сознание и не знает, сколько это продолжалось. В другие разы ему так не везло. Он выдерживал все до конца, одну пару за другой. Иногда кто-то третий подходил и засовывал член ему в рот. — Жаль, что у него только две дыры, — говорили они. — У его матери было три. Может быть, проделать в нем еще одну? Он не понимал, что они имеют в виду, но ему было очень страшно. Потом мальчик с веером сказал: — Я думаю, его уже ничем нельзя удивить. Разве что… В него засовывали разные вещи. Руки. И всякое другое. Но, наверное, это им не очень понравилось, потому что вскоре они прекратили это и стали просто трахать его. Они говорят, что им скучно и противно, но они делают это с ним каждый день. Он не знает, сколько это продолжается. Он не знает, сколько это будет продолжаться. Ссадины на его коленях никогда не заживают, так много времени он проводит на четвереньках. Вся его жизнь — это чужие руки на нем, чужие члены, входящие в него. Его сгибают, вертят, складывают в позы, которые удобны им. Он видит потолок. Он видит пол. Он видит смеющиеся лица над ним. Это вся его жизнь — его прошлое, настоящее и будущее. Мальчик с веером возвращается. У него черные глаза, пустые и мертвые. На этот раз он не один. Второй — высокий человек в белых с голубым одеждах. В полутемной комнате кажется, что он принес с собой свет. Его лоб перечерчен сияющей белой лентой с серебряным узором. Его глаза темные и жаркие. Он застывает, неподвижно словно статуя, и только взгляд его кажется живым. — Ну, вот и он, глава ордена Лань, — говорит мальчик. — Вы ничего не скажете? Я ожидал от вас больше реакции. Человек вздыхает, медленно переводит взгляд на мальчика с веером. — Я знал, что ты потребовал его не потому, что хотел убедиться в действенности ритуала, Хуайсан, — говорит он. — О, — говорит мальчик, — и вы позволили? — Да, — говорит человек в бело-голубом. — Но два месяца закончились. И у тебя больше нет сомнений в том, что ритуал сработал. — Нет, — говорит мальчик. — В самом деле, нет. — Тогда я забираю… — Ах да, — говорит мальчик, — я, наверное, должен вас познакомить. — Он подходит ближе, осторожно, чтобы не наступить в грязь, делает веером движение вверх. — Скажи, как тебя зовут? Ответ на этот вопрос — первое, чему они его научили. — Сын шлюхи, — говорит он. Человек в бело-голубом делает несколько шагов вперед — его не беспокоит, куда он наступит. Он опускается на колени, пятная подол своей прекрасной одежды. Он протягивает руку, и его пальцы чуть дрожат. — Это неправда, — говорит человек. — Они тебя обманули. Тебя зовут А-Яо. Его ладонь горячая и нежная и ложится лодочкой вокруг щеки А-Яо. — Сейчас я заберу тебя отсюда, — говорит человек. Он встает, снимает с себя верхнюю одежду — ткань ослепительной белизны с синим контуром вышивки — и оборачивает ее вокруг А-Яо. — Вы могли бы подождать, пока он вымоется, — говорит мальчик. — Вы так и собираетесь его забрать? В него, наверное, человек двадцать сегодня кончили. Не боитесь, что он испачкает вас? — Тебе ли не знать, — говорит человек. — Я не боюсь запачкаться. А-Яо, можешь обхватить меня за шею? — спрашивает он. — И крепко держаться? В воздухе парит меч, его лезвие кажется лучом света. Может быть, А-Яо стоило бы бояться. Вся его жизнь до сих пор становилась только хуже и хуже с каждым днем. Кто знает, чего ждать от этого человека. Но его рука была доброй. А-Яо нравится то имя, которое этот человек дал ему. И мальчик с веером смотрит на человека с ненавистью. Так что он обнимает человека за шею, вцепляется в ткань его одежды. Человек легко подхватывает его на руки. — Глава ордена Лань, — говорит мальчик, — как ваша спина? — Не беспокоит, — отвечает человек и вспрыгивает на меч. — Можешь закрыть глаза, А-Яо. * * * Холодный воздух бьет по его лицу, по закрытым векам. А-Яо страшно, у него немеют пальцы; но теплые руки вокруг него надежно его держат. — Совсем недолго лететь, — говорит человек, — я снял комнату в трактире. И он говорит правду. Действительно недолго. Но А-Яо все равно шатает, когда они приземляются, и человек ставит А-Яо на ноги. Человек не дает ему упасть, ведет за собой. В здании, куда они заходят, на них смотрят, и человек становится так, чтобы загораживать А-Яо своим телом. Он выше А-Яо — вообще, почти все выше А-Яо; кроме мальчика с веером — но сейчас А-Яо не хочет о нем думать. Человек в бело-голубых одеждах кажется очень сильным; его сила не пугает. — Я просил приготовить ванну, — говорит человек. — Готово? Ему кланяются. Он ведет А-Яо наверх. Это красивая комната. Так много мебели А-Яо видел только один раз, когда мальчик с веером привел его к себе, в самом начале. В комнате мальчика с веером тоже было красиво, но холодно. Тогда мальчик задавал ему разные вопросы, но А-Яо не мог ответить ни на один из них. В этой комнате стоит большая деревянная ванна, и над ней поднимается пар. — Сейчас, А-Яо, — говорит человек, — мы тебя вымоем. Там, откуда он забрал А-Яо, вымыть значило облить водой, но вряд ли человек будет так делать, заливать водой этот чистый пол. Человек осторожно снимает с А-Яо одежду, в которую завернул его. В комнате тепло, но у А-Яо начинает стучать зубы. — Все хорошо, — говорит человек, — сейчас согреешься. А, подожди! Он берет полотенце, окунает его в ванну, потом присаживается на корточки и аккуратно начинает вытирать ноги А-Яо, где больше всего слизи и крови. Никто так не делал с ним. Ему всегда только говорили, что он грязный и его противно трогать. Но, кажется, человек совсем не брезгует им. А-Яо покачивается. — Обопрись об меня, — говорит человек. Он смотрит на А-Яо снизу вверх. Его улыбка немного дрожит. — Положи руку мне на плечо. А-Яо слушается. Плечо человека под его рукой прочное и надежное, за него хорошо держаться. — Вот так, — говорит человек, когда полотенце стирает большую часть крови и грязи. — Теперь в ванну. Он держит А-Яо под руку, когда помогает ему залезть в ванну. Его пальцы задевают выжженные линии на груди А-Яо. — Здесь написано «сын шлюхи», — сообщает А-Яо. — Да, — вздыхает человек. — Я знаю. Вода в ванне теплая, восхитительная. А-Яо уверен, что не испытывал ничего более приятного в жизни. Он все еще дрожит, даже когда вода скрывает его до подбородка. — Помогу тебе вымыться, — говорит человек и закатывает рукава. Он сидит на корточках перед ванной, поливает А-Яо водой, осторожно, но твердо трет его тканью, смывая грязь. Когда он касается обрубка руки, который все еще воспален и болит от легчайшего прикосновения, он делает это так бережно, что А-Яо почти не больно. Потом он моет левую руку А-Яо, каждый палец. На тыльной стороне ладони А-Яо багровый след ожога. — Глава ордена Лань знает, что случилось с руками А-Яо? — решается он. А-Яо запомнил, как мальчик с веером — Хуайсан — обращался к человеку. Кажется, человек удивлен. — Тебе не нужно так меня называть, — говорит он. А-Яо чувствует, как сердце у него падает — он совершил ошибку. Но человек, похоже, не сердится. — Раньше ты называл меня эр-гэ, — говорит он. — Или Цзэу-цзюнь. Или Лань Сичень. Как тебе больше нравится. — Эр-гэ мой брат? — спрашивает А-Яо. — Не по крови. — Тогда А-Яо будет говорить Лань Сичень. — Хорошо, — соглашается Лань Сичень. — И да, — добавляет он, — я знаю, что случилось с твоими руками. Я расскажу тебе немного позже, хорошо? А-Яо кивает. Ткань в руке Лань Сиченя движется между его бедрами. На воде появляется кровавое пятно. А-Яо видит, как Лань Сичень вздыхает. — Больно? — Нет, — честно отвечает А-Яо. — Я умею терпеть. Лань Сичень смотрит на воду, не поднимая головы. — Тебе не нужно будет больше терпеть, — говорит он тихо, но твердо. Он аккуратно распутывает свалявшиеся волосы А-Яо. В самом начале у А-Яо были длинные волосы, и им нравилось наматывать их на руку, когда они давали ему в рот или трахали его. Но потом его волосы стали грязные и спутались, и А-Яо не знал, что делать, а они ругались, что им противно его касаться. И в какой-то день один из них ножом отрезал ему волосы. Сейчас они едва доходят до плеч. — Сегодня переночуем здесь, — говорит Лань Сичень. — А завтра отправимся в Облачные Глубины. Тебе там понравится. Там красиво. Там есть — знаешь, там есть кролики. А-Яо не знает, что такое кролики — но он знает, что, наверное, в Облачных Глубинах будет много людей. Как в доме Хуайсана — в Нечистой Юдоли. Наверное, в Нечистой Юдоли А-Яо надоел — и теперь настало время Облачных Глубин. — В Облачных Глубинах нужна шлюха? — спрашивает он. Мерный плеск воды, обмывающий его волосы, прекращается. — А-Яо, — говорит Лань Сичень. — Ты не шлюха. И не сын шлюхи. Никогда так больше не говори. Все понятно. В Нечистой Юдоли его заставляли так говорить — но Лань Сиченю это не нравится. А-Яо может не помнить, что с ним было раньше — но новые вещи он запоминает хорошо. — Не буду, Лань Сичень, — говорит он, чтобы показать, что он все понял. — Очень хорошо! — Лань Сичень смеется, но его голос звучит хрипло. Его лица А-Яо не видит. — Эти люди — там, откуда я тебя забрал, — говорит он, — они были плохие люди. Они делали тебе больно. Использовали тебя. — Они говорили, что я это заслужил, — говорит А-Яо. — Что я годен только для этого. — Это неправда, — говорит Лань Сичень. — Этого больше не будет. Ты веришь мне? — Не знаю, — говорит А-Яо. Может быть, ему нужно было сказать, что верит — скорее всего, Лань Сичень это хотел услышать. — Разумно, — говорит Лань Сичень. — Ты же пока не знаешь меня. — Но знал раньше. — Да. Ты знал меня раньше. А-Яо хочет узнать, кто был для него Лань Сичень — если не брат. Кто был А-Яо для Лань Сиченя. Но он не знает, как правильно спросить. — Я расскажу тебе, — обещает Лань Сичень. — Немного позже. — Как про руки? — Как про руки. Он помогает А-Яо вылезти из ванны. Несмотря на закатанные рукава, Лань Сичень все равно весь вымок. Его одежда больше не блистательно чистая. А-Яо с грустью видит это. Это он запачкал прекрасные одежды. Но Лань Сиченя, кажется, это совсем не заботит. Он вытирает А-Яо большим мягким полотенцем, потом достает сверток с одеждой. — Давай я тебе помогу. Против воли А-Яо паникует. — Мне не положена одежда, — говорит он, — такому, как я, не положена одежда. — Это тоже неправда, — говорит Лань Сичень. А-Яо пытается совместить все это в голове. — Почему они обманывали меня? — спрашивает он. — Потому что они плохие люди, — говорит Лань Сичень. — Плохие люди так делают — лгут. Знаешь, — добавляет он, — давай не будем о них больше говорить. Они очень плохие, и мы не будем их упоминать. Как ты думаешь — мы сможем? — А-Яо попробует, — соглашается он. — Вот и хорошо, — Лань Сичень смеется. — А теперь одевайся. На самом деле, он сам одевает А-Яо, потому что одежды много, и она сложная, даже если бы А-Яо смог справиться с завязками одной рукой. Лань Сичень опускается на колени, чтобы помочь А-Яо обуться. А-Яо касается его плеча, чтобы удержаться на одной ноге. Лань Сичень поднимает к нему лицо — по его улыбке А-Яо видит, что все сделал правильно. Его верхняя одежда более темная, чем одежда Лань Сиченя, но цвета похожи. Ткань такая красивая, что А-Яо осторожно гладит ее ладонью. В Нечистой Юдоли ни у кого не было такой красивой одежды, даже у Хуайсана. — Вот еще, — говорит Лань Сичень, — хочешь надеть это? Это маленькая черная шапочка из легкой ткани, вышивка серебром на ней подходит к узору на одежде. Лань Сичень аккуратно надевает ее на голову А-Яо. — Тебе нравится? А-Яо не уверен. Но почему-то ему кажется, что Лань Сиченю нравится, поэтому он кивает. — Присядь, — говорит Лань Сичень, — я немного тебя полечу. А-Яо лечили в Нечистой Юдоли, один раз, когда кровь у него не останавливалась два дня, и он падал, когда его ставили на ноги. Хуайсан лечил его, не притрагиваясь к нему. Лань Сичень садится рядом с ним, берет его руку в свои, и А-Яо чувствует, как прохладная энергия поступает в его тело. Он даже не думал, что у него столько болит — пока некоторая боль не уходит. Перестают саднить ребра, между ногами перестает болеть, даже обрубок его руки не ноет так назойливо. Это так хорошо. В какой-то момент он обмякает на плече Лань Сиченя. Слышит тихий смешок, и руки Лань Сичень бережно опускают его на кровать. — Тебе бы надо поесть, — говорит Лань Сичень, — но это может подождать. А-Яо спит весь остаток дня. Он открывает глаза, когда комната уже освещена светом свечи — потому что ему кажется, что он слышит тихий стон. Лань Сичень стоит перед второй кроватью, спиной к нему. На нем только нижняя одежда белого цвета. Но на спине она не белая. Пятна и полосы красного цвета покрывают ее. Должно быть, А-Яо издает как-то звук, потому что Лань Сичень поворачивается к нему. Он очень бледен, но он улыбается. — Все хорошо, А-Яо, — говорит он. — Спи. А-Яо послушно закрывает глаза. * * * На следующий день они прибывают в Облачные Глубины. На А-Яо его новая одежда и маленькая черная шапочка. Когда они летят на мече, Лань Сичень держит его, крепко прижимая к груди. В это раз А-Яо боится меньше, он даже смотрит, как под ними пролетают леса, реки и деревни. Облачные Глубины совсем не похожи на Нечистую Юдоль, где все было серым и холодным — и небо, и здания, и люди. В Облачных Глубинах все белое — дома, одежды, клочья тумана между деревьями. — Цзэу-цзюнь, — слышит он голоса. К Лань Сиченю сразу подтягиваются люди, некоторые старые, некоторые совсем молодые, почти дети. Они кланяются. Потом они смотрят на А-Яо, и от их взглядов А-Яо чувствует себя неуютно. Ему хочется спрятать лицо на груди Лань Сиченя, как он делал во время дороги при особо резком ветре. Но он не знает, можно ли. — Приветствую всех, — говорит Лань Сичень. Он улыбается, обводя взглядом людей вокруг. — Это А-Яо. Он будет… — Да, что он будет? — внезапно раздраженный голос прерывает его. Это мужчина с бородкой, его лицо выглядит кислым и каким-то усталым. — Ты все-таки привез его, Сичень. Я так надеялся, что ты передумаешь. Лань Сичень делает знак рукой, и почти все собравшиеся рассеиваются, только они вдвоем и мужчина с бородкой остаются. — Неужели ты действительно так думал, дядя? — терпеливым голосом говорит Лань Сичень. — После всего, на что я пошел? Мужчина вздыхает. — Нет, — говорит он. — Нет. Но я не знаю, в каком качестве ты намерен держать его здесь. — Хм. Гостя? — говорит Лань Сичень. — Гостя, который не имеет права уйти? А-Яо осторожно тянет за одежду Лань Сиченя. Он не думает, что тот обратит внимание — но тот поворачивается. Выражение на его лице становится мягким. — Я могу быть слугой, — говорит А-Яо. Он видел, что делали слуги в Нечистой Юдоли. Это не выглядит сложным. Даже с одной рукой он справится. — Чушь! — восклицает дядя Лань Сиченя. — Вовсе нет, — говорит Лань Сичень. — Отличная идея. А-Яо будет моим помощником. — Помощник главы ордена Лань, не умеющий ни читать, ни писать! — Он научится, — говорит Лань Сичень. * * * Вечером в комнате Лань Сиченя — она называется Ханьши, так он сказал А-Яо — когда Лань Сичень собирается снять одежду, А-Яо оказывается рядом. Он помнит промокшие красные полосы на нижней рубашке Лань Сиченя, хотя днем тот ничем не выдавал, что ему больно. Когда А-Яо пытается помочь ему снять ханьфу, Лань Сичень удивленно смотрит на него. — Тебе не надо этого делать, — говорит он. — Это были просто слова для дяди. Ты не слуга. — Но я могу быть, — говорит А-Яо. Быть слугой намного лучше, чем быть сыном шлюхи — он не говорит этого, потому что Лань Сичень просил его не вспоминать об этом. — У меня даже имя подходящее. В Нечистой Юдоли были А-Юй и А-Цинь. Лань Сичень смотрит на него со странным выражением — ласково и грустно одновременно. — Такие имена не только для слуг, — говорит он. — А для кого еще? Лань Сичень опускает голову. Кажется, он колеблется. — Для кого-то, кто тебе очень дорог, — говорит он. А-Яо не знает, что делать с этими словами. Значит ли это, что А-Яо был дорог Лань Сиченю когда-то раньше? Или дорог и сейчас? Он кусает губы, не находя слов. — Все в порядке, тебе не надо пока об этом думать, — говорит Лань Сичень, кладет руку поверх руки А-Яо. — И не надо мне помогать, я сам справлюсь. — Но я хочу помочь, — говорит А-Яо. Когда он говорит это, он понимает, что это правда. Кажется, Лань Сичень тоже чувствует это. — Почему? — спрашивает он. — Не знаю, — говорит А-Яо. — Просто хочу. Часть пятен и полос на нижней рубашке не красные, а бурые. Когда Лань Сичень пытается снять ее, то бледнеет так, что А-Яо думает, он сейчас упадет. — Наверное, мне действительно нужна твоя помощь, А-Яо, — задумчиво говорит он. — Если бы ты мог отмочить ткань. Когда им все-таки удается снять рубашку, А-Яо видит глубокие открытые рубцы на спине Лань Сиченя. Некоторые уже слегка заживают, но другие еще открыты и кровоточат. У А-Яо перехватывает горло. Он думал, что с ним делали много плохого в Нечистой Юдоли — но на его теле нет шрамов, кроме слов на его груди, и даже те зажили довольно быстро. — Это плохие люди сделали? — спрашивает он. Он наносит на кожу Лань Сиченя специальную мазь — Лань Сичень объяснил ему, что делать, но А-Яо и сам знает, что надо быть осторожным. Лань Сичень сидит, свесив голову, его длинные прекрасные волосы падают вниз черным водопадом. — Нет, — говорит он, — это я был плохим человеком. А-Яо не может в это поверить. Он знает Лань Сиченя всего два дня — но он точно уверен: Лань Сичень не может быть плохим. — Что Лань Сичень сделал? — Нашел одну книгу, которую запрещено было использовать, — говорит Лань Сичень. — Убедил сделать то, о чем прочитал там. И сделал. Это сочли — неподобающим поведением. Аморальным. Это слишком сложно для А-Яо. Но неожиданно легко оказывается прижаться губами к плечу Лань Сиченя — там, где нет шрамов. — А-Яо? — Лань Сичень оглядывается. В его голосе, в его взгляде беспокойство. — Мне нельзя было? — спрашивает А-Яо. Кажется, Лань Сичень колеблется. — Я не знаю, — говорит он, наконец. — Ты раньше так не делал. — А. — Давай спать, — говорит Лань Сичень. * * * Лань Сичень был прав. В Облачных Глубинах красиво. А-Яо здесь нравится. И ему нравятся кролики. Они ходят кормить их вместе. Кролики мягкие и теплые, почти невесомые, когда сидят у А-Яо на коленях. Лань Сичень берет руку А-Яо и опускает ее в пушистый мех кролика. А-Яо чувствует, как щеки у него вспыхивают. Ему нравится, когда Лань Сичень дотрагивается до него. — Посчитаем? — говорит Лань Сичень. А-Яо вздыхает. Ему хотелось бы, чтобы счет, чтение и письмо давались ему легче. Иногда он даже не может сдержать слез, когда буквы никак не хотят составляться в слова, или цифры опять путаются. — У меня никогда не получится, — говорит он. — Получится, — говорит Лань Сичень. — Все идет хорошо. Намного лучше, чем я боялся. Когда Лань Сичень хвалит его, А-Яо думает, что способен сделать все, что угодно. — Один кролик, — говорит он. — Два кролика. Три кролика. — Четыре кролика, — говорит Лань Сичень и подносит кролика к щеке А-Яо. У Лань Сиченя тонкие длинные пальцы, очень красивые. А-Яо не может удержаться и тянется губами к его руке. — Пять кроликов, — настойчиво говорит Лань Сичень. По вечерам Лань Сичень рассказывает А-Яо что-то из его прошлого. — У тебя были жена и сын, — говорит он. — Они были замечательные. А-Яо потрясен этими словами. Он был уверен, что в его жизни никогда не было никого, кроме Лань Сиченя. — А где они теперь? — спрашивает он. Может быть, думает он, раз он их не помнит, они не хотят его видеть? Только Лань Сичень согласен принять его таким, как он есть. — Они умерли, — говорит Лань Сичень. — Твоего сына убили плохие люди. Твоя жена… она болела. И умерла. Эта трагедия, которая имеет отношение к А-Яо, но кажется чужой, на некоторое время лишает его дара речи. — Ты очень их любил, — говорит Лань Сичень. — И они любили тебя. — А плохие люди, которые убили моего сына — что с ними стало? — Ты наказал их, — говорит Лань Сичень. Он рассказывает А-Яо о его матери. — Она была добрая. И умная. Она умела читать и писать. Она всем нравилась. Она была шлюха, думает А-Яо, потому что это почти что первая вещь, которую он выучил — которую его заставили выучить. Но Лань Сичень запретил ему говорить так. И ему гораздо больше нравится верить в то, что рассказывает Лань Сичень. — Ты любил ее. Ты построил большой храм в ее память. Там монахи помогали людям, раздавали им лекарства и еду, лечили и учили их. — Я хотел бы увидеть этот храм, — говорит А-Яо. — Его больше нет, — говорит Лань Сичень. — Он разрушен. — Плохие люди? — Да, плохие люди. Твоя мать была очень красивая, — добавляет он. — Ты похож на нее. — Лань Сичень думает, что А-Яо красивый? — А-Яо смеется. Но Лань Сичень не смеется. — Да, — говорит он. — А-Яо красивый. Он рассказывает А-Яо о его отце. — Сперва он не хотел тебя принимать, — говорит Лань Сичень. — Он любил твою мать, но у него была своя семья, и его жена была против тебя. Но потом ты так проявил себя, что твой отец не мог не признать тебя. Он принял тебя в семью, доверял тебе, поручал тебе всякие важные дела. — И А-Яо справлялся? — взволнованно спрашивает он; эта концепция знаменитого отца, любовь которого А-Яо заслужил своими собственными силами, странно волнует его. — Конечно, — говорит Лань Сичень. — А-Яо всегда справлялся. — Мой отец тоже умер? — спрашивает он тихо. — Да, — говорит Лань Сичень. — У меня ужасно много людей умерло в жизни. — Это получается немного жалобно, и А-Яо пытается взять себя в руки, чтобы не выглядеть слабым. — Да, — с грустью говорит Лань Сичень. — Да-гэ тоже умер? — спрашивает он. Лань Сичень обеспокоенно смотрит на него. — Да-гэ? Где ты слышал про Да-гэ? — Хуайсан спрашивал, помню ли я Да-гэ, — говорит А-Яо. Лань Сичень вздыхает — кажется, с облегчением. — Да-гэ тоже умер, — говорит он. — Но Лань Сичень с А-Яо. Лань Сичень улыбается. * * * А-Яо нравится стирать. Все другое ему тоже нравится делать: например, готовить для Лань Сиченя чай — тот один раз показал ему, как это делать, и А-Яо запомнил. Мыть пол тоже нравится, хотя с одной рукой у А-Яо плохо получается выжать тряпку, и пол всегда остается немного мокрый; поэтому А-Яо старается делать это, когда Лань Сиченя нет дома. А-Яо нравится ходить за водой. Обычно он ходит очень рано — чтобы успеть к тому времени, когда Лань Сичень проснется — и чтобы у колодца было мало народу. — Если кто-то что-то говорит тебе, — сказал ему Лань Сичень, — не слушай их. Люди любят говорить странные вещи. Лучше спроси меня. Я скажу тебе правду. Поэтому А-Яо старается поменьше пересекаться с другими людьми. Их иногда трудно не слушать, как просил его Лань Сичень. А-Яо всегда старается сделать то, о чем его просит Лань Сичень, как можно лучше. Правда, с уроками это не очень хорошо выходит. Писать, и читать, и считать — это сложно. Странно, что одни вещи А-Яо запоминает сразу — как заваривать тот же чай; а другие совсем ему не даются, и приходится повторять их многократно. Стирать ему нравится, потому что это у него получается хорошо. С каждым днем кровавых следов на нижней рубашке Лань Сиченя становится немного меньше — но они все равно есть. А-Яо хорошо отстирывает пятна. И ему нравится сам процесс — как из грязного становится чистое. Так и Лань Сичень сделал с ним, думает он. Лань Сичень запретил ему думать о Нечистой Юдоли, поэтому А-Яо гонит эти мысли каждый раз, когда они приходят. И постепенно они как будто угасают, становятся все более далекими. Да и разве важно прошлое, когда каждый день в его жизни есть Лань Сичень. Лань Сичень, с его ласковой улыбкой, с его прекрасным лицом. Лань Сичень, который, застав его за стиркой, пытается отобрать у него рубашку и говорит, что А-Яо не обязан. — Осторожнее, порвешь! — вырывается у А-Яо. Лань Сичень замирает, сидя перед ним на коленях. — Почему ты так сказал? — медленно говорит он. А-Яо стесняется. — Не знаю, — говорит он. Лань Сичень пристально смотрит на него. — Ты что-то помнишь? — Нет, — говорит А-Яо. — Не лги мне. Это немножко другой Лань Сичень, чем А-Яо привык — у этого Лань Сиченя строгий взгляд и властный голос. — Иногда, — говорит А-Яо. — Снится страшное. Ему снится опустевший гроб, кровь на одежде и струна в его руках, впивающаяся в чье-то горло. Ему снится, что его враг приходит, чтобы забрать его. — Когда это случается, — говорит Лань Сичень, — сразу говори мне. Обещаешь? А-Яо кивает. Этим вечером Лань Сичень впервые играет ему на флейте. Звуки Лебин прозрачные, печальные и немного пугающие. А-Яо чувствует, будто они пальцами впиваются ему в виски, нежно, но неумолимо. Однако потом ему становится легче дышать, в голове у него проясняется. Страшные сны перестают приходить. * * * — Один. Два. Три, — он считает шрамы на спине Лань Сиченя. — Девятнадцать. Двадцать. Их двадцать. Восемнадцать из них уже почти закрылись, два — самые глубокие — еще порой оставляют пятна крови. — Да, всего двадцать, — говорит Лань Сичень. — Ерунда. У моего брата их тридцать три. Тридцать три — это ужасно много, но двадцать тоже много. Такой человек, как Лань Сичень, не должен был страдать. От мысли, что кто-то причинил ему боль, сердце у А-Яо сжимается. А-Яо трется щекой о плечо Лань Сиченя там, где кожа не повреждена. Короткий вдох, который делает Лань Сичень, отдается в его груди радостью. Лань Сичень ловит его руку, переплетает пальцы. Он рассказал А-Яо, что произошло с его руками. Когда храм, который он построил в память своей матери, обвалился, А-Яо лишился правой руки, а левая была обожжена. — Я потерял память там же? — спрашивает он. — Нет, — говорит Лань Сичень. — Это случилось позже. Я расскажу тебе, но не сейчас. Иногда Лань Сичень так говорит. И он всегда держит свои обещания. Лань Сичень приносит А-Яо новую одежду, ее цвета те же, что у него самого — белый и голубой, но голубого намного больше, чем белого. А-Яо вспыхивает от радости, когда понимает, что узоры на ткани повторяют узоры на одежде самого Лань Сиченя, только противоположного цвета. — Хочешь, пойдем погуляем? — спрашивает Лань Сичень. А-Яо нравится гулять с Лань Сиченем, нравится, когда те, кто встречается им, приветствуют их. — Цзэу-цзюнь. А-Яо. А-Яо смущает, но ему и приятно, что адепты ордена признают его присутствие. В дерзком порыве он кладет руку на локоть Лань Сиченя. Он вполне допускает, что Лань Сичень — не оттолкнет его, А-Яо уже знает, что он никогда так не сделает — но деликатно освободится. Вместо этого Лань Сичень прижимает локтем его ладонь. А-Яо чувствует себя очень счастливым. * * * Вечером Лань Сичень читает какие-то документы. Иногда он читает книги — вслух для А-Яо. Хотя тот понимает не все, но ему всегда нравится слушать голос Лань Сиченя. Но сейчас у А-Яо есть своя работа. Перед ним прописи, и он должен закончить их сегодня. Он очень старается, но все равно линии часто идут как будто по своему собственному плану, а совсем не так, как хотелось бы ему. Его рука ноет от усилий. Он не знает, почему она такая непослушная. Может быть, вторая была лучше — но второй у него нет. Когда он в очередной раз жалобно вздыхает, Лань Сичень говорит: — Не останавливайся. Им не обязательно быть идеальными. Просто доведи их до конца. Кто-то стучит в дверь. В Ханьши мало кто приходит, только если позвать Лань Сиченя по какому-то вопросу. Но эти двое входят, и лицо Лань Сиченя освещается. — А-Яо, — говорит Лань Сичень, — это мой брат Лань Ванцзи и его муж Вэй Усянь. О. Это тот брат, у которого тридцать три шрама. А-Яо, конечно, не говорит этого, он знает приличия. Но он не может скрыть интереса. Брат Лань Сиченя — будто его зеркальный образ, только очень холодный. Он не сияет, как Лань Сичень, думает А-Яо. У Лань Ванцзи ледяные светлые глаза. Он долго смотрит на А-Яо. Под взглядом Лань Ванцзи А-Яо чувствует себя маленьким и уязвимым. Ему хочется спрятаться или забиться в угол. Он нервно поправляет шапочку. Но если брат Лань Сиченя хочет на него смотреть — то пусть смотрит, А-Яо выдержит. Наконец, Лань Ванцзи отворачивается. Они разговаривают тихими голосами. А-Яо пытается писать свои прописи; он не хочет слушать, но против воли слышит каждое слово. — То, что ты сделал с ним, брат, — говорит Лань Ванцзи, — это неправильно. — Не говори мне, что ты не сделал бы то же самое, — отвечает Лань Сичень. — Если бы у тебя был шанс. — Нет, — говорит Лань Ванцзи. И Лань Сичень говорит: — Я тебе не верю. — Ты отнял у него выбор. — Но зато он жив, — говорит Лань Сичень. — Зато он жив. * * * Когда А-Яо просыпается, задыхаясь от слез, Лань Сичень уже сидит рядом с ним на кровати. Его присутствие, исходящее от него тепло всегда успокаивают. Но сейчас А-Яо разрывается между желанием прижаться к нему — и отшатнуться. То, что он только что видел во сне, слишком расстраивает его. Каким-то образом Лань Сичень чувствует его состояние. Его протянутая рука повисает в воздухе, и А-Яо ощущает острое сожаление, что она не коснулась его. — Что случилось? — говорит Лань Сичень. — Ты должен мне сказать. Ты обещал. А-Яо и сам хочет, но это так трудно объяснить. Почему он чувствует себя таким преданным, таким одиноким. — Ты сказал, что больше нет необходимости называть тебя эр-гэ! Почему ты так сказал? Ты говорил, что я могу называть тебя эр-гэ! Даже если А-Яо сам выбрал называть его иначе. На лице Лань Сичень написаны одновременно грусть и облегчение. — Это было давно, — говорит он. — Я сердился на тебя. Я сердился, поэтому так сказал. А-Яо знает, что у него было много, много лет той, другой жизни, о которой у него нет воспоминаний. Значит, это пришло оттуда. Но, может быть, это не так важно, если Лань Сичень так спокойно говорит об этом. — Я тогда сделал что-то плохое? — спрашивает он. — Да, — Лань Сичень вздыхает. — Но ты больше не сердишься? — Нет, — говорит он, и А-Яо радостно позволяет себе прижаться к нему, уткнуться лбом в его плечо. Чуть позже Лань Сичень берет Лебин. А-Яо лежит головой на его бедре. Звуки флейты скользят над ним, и чувство, как будто они вторгаются ему в голову, уже знакомо ему. Но близость Лань Сиченя, тепло его тела под щекой А-Яо помогают это перенести. Когда Лань Сичень заканчивает, он не предлагает А-Яо встать. Кончики его пальцев скользят по волосам А-Яо, гладят висок, пробегают по векам, заставляя закрыть глаза. — Хороших снов, — шепчет Лань Сичень. * * * Все шрамы на спине Лань Сиченя закрылись. Когда Лань Сичень перестает садиться перед ним, обнаженный до пояса, чтобы А-Яо мог нанести целебную мазь на его спину, А-Яо испытывает чувство потери. Один вечер, два — он терпит; но на третий ощущение того, как ему не хватает этих минут близости с Лань Сиченем, этой возможности заботиться о нем, становится непереносимым. Когда А-Яо понимает, что и сегодня Лань Сичень так и ляжет спать, раздевшись сам, не нуждаясь в заботе, он не может сдержать слез. Он знает, что это неправильно, и старается плакать тихо, но Лань Сичень, конечно, замечает. — Что такое, А-Яо? — Он садится на корточки перед его кроватью. Под его теплым взглядом А-Яо еще более стыдно, он сердито вытирает глаза ладонью. — Я рад, что твоя спина зажила, — говорит он. Лань Сичень улыбается. — Как-то странно ты выражаешь радость. А-Яо не выдерживает. — Да! Потому что я больше не могу дотрагиваться до тебя! Рот Лань Сиченя округляется. — Но, А-Яо, разве это так? Разве я когда-нибудь запрещал тебе дотрагиваться до меня? — Он берет руку А-Яо в свою, прижимает ее к своей щеке. — Вот. Ты можешь делать все, что хочешь. — Это не то же самое! Он не может объяснить, но он знает, что это не то же самое. Те поцелуи, которыми А-Яо каждый вечер касался плеч и спины Лань Сиченя, его обнаженной кожи. Жар, исходящий от его тела. Прекрасные линии его плеч, его рук. То чувство, когда Лань Сичень так доверчиво сидит перед ним — словно он немного принадлежит А-Яо. А-Яо так сердится на себя, что не может описать все это, хотя Лань Сичень ждет. А-Яо боится, что терпение Лань Сиченя закончится, сейчас он встанет, и А-Яо опять будет далеко от него — через целую комнату. Лань Сичень меняет положение — опускается на колени и выпрямляется. И берет лицо А-Яо в ладони. Так их губы почти на одном уровне, и, повинуясь ладоням Лань Сиченя, А-Яо чуть наклоняет голову. Губы Лань Сиченя касаются его губ, теплые и нежные. Его язык влажный и горячий, осторожно проводит по губам А-Яо, словно прося впустить. А-Яо впускает его. Лань Сичень целует его. А-Яо пытается повторить движения его языка. Это так странно — чувствовать, как их рты слиты в единое пространство, как их языки ласкают друг друга. А-Яо не хочет, чтобы это прекращалось. Он вцепляется в одежду Лань Сиченя, притягивает его ближе. — Так лучше? — спрашивает Лань Сичень, наконец. Так лучше. И так хуже. Потому что А-Яо в панике чувствует, что у него стоит. Такое случалось и раньше, в Нечистой Юдоли, когда они трахали его, он сам не знает, почему. Но они всегда смеялись и говорили, чего же еще можно ожидать от сына шлюхи. Эта мысль наводит на него ужас. Лань Сичень сказал, что все это в прошлом, сказал больше не думать об этом — и вот теперь А-Яо снова притащил сюда эту грязь, этот позор — как будто пытаясь осквернить Лань Сиченя, запачкать его. Он цепенеет от стыда, едва может дышать. Он так надеется, что Лань Сичень ничего не заметит. — А-Яо, — взволнованно говорит Лань Сичень, — А-Яо, что такое? Я не должен был… — говорит он, и его голос звучит так расстроенно, что А-Яо не может этого допустить, чтобы Лань Сичень винил себя за то, в чем виноват А-Яо. — Я сын шлюхи, — говорит он. Лань Сичень следит за его взглядом. На А-Яо только тонкая нижняя рубашка, его позор явно виден. Лань Сичень выдыхает. Он садится на пятки и смотрит на А-Яо. Его теплые руки сжимают бедра А-Яо. — Нет, — говорит он. — Ты моя жизнь. Закрой глаза? А-Яо слушается. Лань Сичень обнимает его, укладывает на постель. А-Яо чувствует, как пальцы Лань Сиченя находят путь под его одежду. Он вздрагивает всем телом, когда Лань Сичень обхватывает его член. Лань Сичень целует А-Яо везде — его лицо, закрытые веки, кончик носа, подбородок, горло, ключицы. Губы касаются выжженных линий на его груди, следуют к низу живота. Когда жаркий рот Лань Сиченя обхватывает его член, А-Яо вскрикивает. Это почти слишком. Словно понимая, Лань Сичень чуть отступает, проводит языком вдоль его члена от основания до самой головки, снова и снова, пока А-Яо не начинает неосознанно двигать бедрами, пытаясь найти его рот. Физическое удовольствие и душевное смятение сражаются в нем. Его приучили к тому, что только шлюхи делают это — шлюхи берут в рот, шлюхам запихивают член в горло, шлюхам нравится это, шлюхи просят об этом. Но Лань Сичень чист — чище всех в мире. Если он делает это для А-Яо — значит, наверное, в этом нет ничего плохого. Люди в Нечистой Юдоли так много обманывали А-Яо — и в этом тоже. А-Яо больше не будет думать о них — они не заслуживают. Лань Сичень с ним — он верит Лань Сиченю. Все, что делает Лань Сичень — правильно. Он позволяет себе потерять контроль, хватается за волосы Лань Сиченя. Вместе с гладкими прядями в его руке жесткая вышитая ткань ленты. Лань Сичень вздрагивает — и спускается губами по члену А-Яо до самого корня. Наслаждение растет и растет в нем — пока не доходит до высшей точки, и А-Яо кажется, будто его пронзает яркая вспышка. Лань Сичень осторожно пробегает языком по головке его члена, слизывая последние капли. А-Яо чувствует себя усталым и расслабленным — но он хочет сделать то же самое для Лань Сиченя, попытаться доставить ему такую же радость, как он дал А-Яо. Он пытается подняться. Его взгляд затуманен, но лицо Лань Сиченя, с покрасневшими щеками, кажется ему самым прекрасным зрелищем на свете. — Тише, — говорит Лань Сичень, — лежи. — Я тоже это сделаю, — говорит А-Яо. — А, — Лань Сичень усмехается смущенно. — Я уже. Он вытирает руку о свою нижнюю одежду. — Но я хотел… — говорил А-Яо. Лань Сичень ложится рядом с ним, всем своим длинным сильным телом прижимаясь к нему. — В другой раз, — говорит он. — Если ты захочешь. Все, что ты захочешь. * * * Твое сознание мутится от боли, отрубленная правая рука кажется пульсирующим огненным шаром. Ты сделал бы все, чтобы прекратить эту боль, и когда Лань Сичень обещает тебе облегчение — предупреждая, что отнимет твою жизнь, если ты сделаешь хоть что-то — ты с трудом выговариваешь пересохшим ртом: — Спасибо, Цзэу-цзюнь. — И твои губы сковывает заклинание молчания. Лань Сичень отворачивается к Не Хуайсану, просит у него лекарство — а потом ты слышишь испуганный голос Незнайки: — Сичень-гэ, осторожно, сзади! Даже сквозь туман боли ты понимаешь, что что-то не так. Злобная радость выплескивается на тебя из черных глаз Хуайсана. Ты вдруг понимаешь все. — Нет! — кричишь ты, разрывая губы, и знаешь, что уже поздно, рука Лань Сиченя на рукояти Шуоюэ, ему даже не нужно оглядываться, чтобы нанести тебе удар. Но удар не приходит — Лань Сичень замирает, не поворачиваясь, кажется, даже не дышит. Словно ждет удара от тебя. Ждет, что ты ударишь его в спину. И принимает это. Несколько биений сердца он неподвижен. Потом оглядывается. Боль и разочарование в его глазах ты никогда не хотел бы видеть — Лань Сичень, — кровь на твоих губах мешает говорить, но ты пытаешься, тебе нужно это сказать. — Я никогда даже не думал причинить тебе вред! — Но я видел, — упрямо говорит Не Хуайсан. Лань Сичень переводит взгляд с одного из вас на другого. Он выглядит очень усталым. Он выглядит очень хрупким. Словно где-то под одеждой из невидимых ран он истекает кровью — и скоро упадет. — Я не знаю, кому из вас верить, — говорит он. Потом встает и отходит. Ты против воли протягиваешь к нему руку, пытаясь остановить — но он не замечает. Ты для него больше не существуешь. Ты сломал все, что было между вами. Пристальный взгляд Не Хуайсана полон злорадства. В нем десять лет молчания, притворства, интриг, выверенных планов. Кажется, он обыграл тебя. Ты слишком измучен и тебе слишком больно, чтобы бороться дальше. Когда приходит забытье, ты даже рад этому. * * * Первые несколько дней суда ты почти не помнишь. Обрубок твоей руки воспален, и тебя бросает то в жар, то в холод. Зубы у тебя стучат, но лицо мокрое от пота. Ты не можешь понять, как тебе удается держаться на ногах во время судебных заседаний. Никого не волнует твое состояние. Они задают тебе вопросы. Ты не знаешь, что ты отвечаешь. Однако твое тело борется — даже когда твой разум уже не пытается. В какую-то из ночей ты не впадаешь в тяжелое забытье, а спишь — и когда просыпаешься, тебе чуть лучше — самую малость. Когда тебе удается добраться до плошки воды, оставленной в твоей камере, и выпить ее до капли, ты твердо решаешь, что отказываешься умирать. Теперь на судебных заседаниях ты пытаешься возместить упущенное время, изучая лица твоих судей. Ни в одном из них нет сочувствия. Большинство из них холодны и презрительны. Лицо главы ордена Цзян, на котором написана личная обида, практически как глоток свежего воздуха среди них. Не Хуайсан выглядит скучающим. Ты не знаешь, дело ли в том, что ты наговорил в первые дни в бреду — или все предопределено — но Хуайсану даже не нужно ничего делать, только смотреть, как ты падаешь в пропасть. Лань Сиченя нет среди судей. Единственный человек, который мог бы смотреть на тебя без ненависти и отвращения — его нет. Он не хочет видеть тебя. Его терпение закончилось. Это осознание так тяжело, что ноги едва не отказывают тебе вновь. Заседания продолжаются две недели. На месте главы ордена Лань сидит Лань Цижэнь. Они должны вынести приговор завтра, но ты уже знаешь, каков он будет. Нет ни единого варианта. Ни один человек не проголосует против твоей смерти. Цзинь Лин еще не стал главой ордена, даже если предположить, что твой племянник захотел бы проявить к тебе милосердие. Лань Сичень оставил тебя. На следующий день тебя не вызывают для приговора. И день спустя тоже. И еще один день. Ты в полубезумии от страха и беспокойства. Что, если они решили закончить эту комедию — и им не нужно твое присутствие, чтобы зачитать приговор. Теперь, когда кто-то появится у твоей камеры, это будет для того, чтобы отвести тебя на казнь. Тебе хочется кричать. Бессилие и ужас изматывают тебя. Может быть, это тоже чей-то план? К тому времени, когда они придут, чтобы покончить с собой, ты будешь даже рад этому. Когда Лань Сичень подходит к камере, ты бросаешься к решетке. Ты даже не знаешь, чего ты хочешь — ударить его? Дотронуться до него? — Лань Сичень, — выплевываешь ты. — Теперь ты здесь? Где ты был раньше, когда я нуждался в тебе? Ты не оставил мне даже шанса на жизнь! Ты знаешь, что несправедлив — один его голос не изменил бы ничего в твоей судьбе. И ты даже не знаешь, голосовал бы он против твоей смерти. Лань Сичень выглядит так, словно не спал неделю. Его взгляд больной и черный, но он быстро делает несколько шагов к решетке — и вдруг накрывает своими руками твою руку. — У тебя есть шанс на жизнь, — говорит он. Когда он рассказывает тебе о ритуале, который нашел в потайной комнате библиотеки Облачных Глубин — ритуале, который уничтожит все твои воспоминания, превратит тебя в чистый лист — твоя надежда сменяется разочарованием. — Но ведь это все равно что смерть, — говоришь ты. — Я перестану существовать. — Нет, — говорит он. В его глазах плещется отчаяние. — Это не смерть. Это другое. Но не смерть. Может быть, он и прав. Когда меч палача снесет тебе голову, под торжествующими взглядами твоих врагов — это будет смерть. То, что Лань Сичень предлагает — неизвестность. — Они не согласятся, — говоришь ты. — Они хотят меня убить. — Они уже согласились, — с болезненным смешком говорит Лань Сичень. — Я уговаривал их три дня. Доказывал, что сохранить тебе жизнь разумнее. Знаешь ли, Вэй Усянь, вернувшийся из мертвых, послужил отличным аргументом. — Ха-ха, — говоришь ты. — Вряд ли кому-нибудь понадобится душа преступника, прославившегося тем, что спал со своей сестрой. — Ты — ты можешь отказаться. И добровольно выбрать казнь? Признать поражение? Ну уж нет. — Кто проведет ритуал? — спрашиваешь ты. — Ты сам? — Мне придется, — говорит он. — Кому еще я могу это доверить? — Я согласен, — говоришь ты. — Хорошо, — шепчет Лань Сичень. — Хорошо. Кажется, это решение отняло слишком много сил у вас обоих. Вы садитесь на пол, каждый со своей стороны решетки. Его плечо касается твоего в одной точке. Он дотягивается до твоей руки на полу, и ты сжимаешь его пальцы. — Там в храме — я не пытался убить тебя, — говоришь ты. Это важно — и, наверное, у тебя не будет другого случая сказать это. — Я знаю, — говорит он. — Там в храме — я понял, что сделаю все, чтобы ты жил. Это он и делает. — А могут воспоминания потом вернуться? — Ты очень хочешь, чтобы он дал тебе хоть что-то, за что ты можешь ухватиться — пусть даже за соломинку. — Нет, — говорит он. — Может быть, только обрывками. Кошмарами. — Я мог бы сейчас записать что-то о своей жизни. А потом прочитать. Это помогло бы мне вспомнить. — Это так не работает, — его смешок выходит грустным. — К тому же… Помимо воспоминаний ритуал стирает и часть… интеллектуальных способностей. Нет, — он быстро поднимает руку, — ты будешь в своем уме! Просто тебе будет сложнее запоминать некоторые вещи. Сложнее учиться. Не так, как в детстве. — Мне и в детстве было не особо легко, — говоришь ты. — Я расскажу тебе, — обещает он. — Все, что ты захочешь знать. Буду рассказывать тебе о твоем прошлом. — Ты заберешь меня в Облачные Глубины? Тебе позволят? — Да. Уже позволили. Но Хуайсан, — он вздыхает. — Он говорит, что ему надо убедиться, что ритуал сработал. Он хочет сперва взять тебя в Нечистую Юдоль. На два месяца. Он требовал год, но мне удалось сократить срок до двух месяцев. — Он убьет меня, — говоришь ты. — Он готов принести клятву, что вернет тебя живым и здоровым. Ты знаешь немало способов, какими можно причинить вред человеку, не нарушая такой клятвы. Но выбирать не приходится. — Что ж, — говоришь ты, — придется потерпеть. — Два месяца, — говорит он. — Ты не останешься там ни минутой дольше. Его пальцы очень горячие в твоих ледяных. Ты хотел бы, чтобы ваши руки оставались сплетенными еще хоть немного. — Знаешь, — говоришь ты, — когда будешь мне рассказывать — можешь не рассказывать мне всего. Есть вещи, которые мне не очень хочется помнить. — Но как мне знать, какие? — он смеется, и это горький смех. — Реши сам? — Я попробую, — говорит он. — Мне страшно, — говоришь ты. — Мне тоже, — говорит он. — Я потеряю все. Что у меня останется? — Я, — говорит он. — У тебя останусь я, — и добавляет. — Я люблю тебя. Это звучит так просто — как нечто само собой разумеющееся. Как будто он всегда знал это. И ты всегда знал это. — Ты меня поцелуешь? — говоришь ты. Он поворачивает к тебе лицо. — Не сейчас. Потом. Я буду ждать этого. — Обязательно, — говорит он. Конец