dentelle de glace

— Слушай, кончай мельтешить! И без тебя тошно… — Вараксин успевает дойти до окна и сделать два шага обратно, всецело пребывая в своих мыслях, прежде чем осознает смысл сказанного. — Пожалуйста. Но, к облегчению Соколова, не спорит, лишь едва заметно пожимает плечами и берет стул. Садится рядом. Комната небольшая, тут где не сядешь — все рядом. Но это рядом — совсем рядом; спиной к окну, в своей излюбленной манере: нога на ногу и откинувшись на спинку. Можно наконец-то закрыть нещадно слезящиеся глаза и расслабиться под тихое дыхание, а не бьющие по черепу шаги. — Ты спать собираешься? — но сон не идёт. В голове словно туман, а в тумане этом носятся обрывки мыслей и фраз. Такие, что становится не по себе. — Я думаю, — у Вараксина есть действенный способ спрятаться от навязчивых воспоминаний: мысли о работе. О деле. Он восстанавливает в памяти события, анализирует, крутит и так и эдак, разделяет и сопоставляет факты, ищет недостающие кусочки. И единственная связь с реальным миров — ровное, чуть хриплое дыхание Соколова. — Ты вообще когда-нибудь спишь? — Николай в ответ буравит невидящим взглядом стену. — Я со стеной разговариваю? — требовательный тон и настойчивое дёрганье за рукав окончательно возвращают сыщика в реальный мир. — Сплю. И ты об этом прекрасно осведомлен, — Соколов смущается под пристальным взглядом, но добродушная улыбка, гуляющая в бороде, обнадёживает. Поэтому своих манипуляций он не прекращает. — Мне интересно, почему ты не спишь? Врач настоятельно рекомендовал постельный режим и усиленный отдых, — Николай безропотно вытягивает руку, упирая локоть в колено и не обращая внимания на задравшийся рукав. Под ней тут же ныряет ладонь младшего напарника. Равномерные, спокойные звуки лёгких хлопков наполняют комнату. — Вас что-то беспокоит, Соколов? — даже глубокой ночью, сидя на скрипучем стуле, Вараксин не перестает быть внимательным к деталям. Он замечает и искривлённые в задумчивости губы, и настороженный взгляд, и то, что рука по ладони, против обыкновения, ударяет твёрже. И молчание, явственно отдающее нежеланием говорить, служит тому доказательством. — Нет, так не пойдет! Улучив момент, Николай сжимает жилистую ладонь в своей. Подаётся корпусом вперёд и упирается обоими локтями в колени. От пропахшей по́том, морской солью и порохом кожи исходит приятное тепло. Глубокий вдох, и Вараксин позволяет себе расслабиться. Прикрыть глаза. Ссутулиться. Опустить голову. Опереться лбом о сплетение своих и чужой рук. — Пётр… — губы не слушаются, а сознание упорно не желает начинать этот разговор. — Сегодня был крайне трудный и насыщенный событиями день. Да и не только сегодня. Поэтому я буду крайне признателен, если ты перестанешь юлить и скажешь правду. Всю. Как есть, — стоить дать себе слабину, как усталость накрывает волной, топит любое волнение, разгоняет все рациональные мысли. Буквально пригвождает к стулу. И заставляет терпеливо ждать. — Я… — ждать приходится долго, потому что Соколов в принципе красноречием не блещет. Особенно, когда дело касается такой тонкой материи, как собственные чувства. — Я… Получается, я тебя второй раз чуть… ну того самого!.. не пристрелил!.. — Ну не пристрелили же… Что ж, хотя бы никаких сюрпризов. Вараксин готов к этому разговору ещё с тех пор, как доктор ушел. Он достаточно успел изучить подопечного за время их знакомства. Тем более, что тот и не скрывался особо. Не такой. Добрый, открытый, не ожесточенный ни голодным детством, ни суровой службой на флоте, ни пленом. Соколов не мог смириться ни с существованием преступности, ни с ее жестокостью. Всегда остро реагировал на грубость, неоправданное насилие, смерть. А уж когда задевало кого-то из своих, то совсем становился сам не свой. — А почему второй? — неожиданная деталь заставляет разлепить веки и поймать нервно бегающий взгляд. — Так это… первый… когда я тебя с сумкой поймал… ну… когда только приехал, — Пётр не выдерживает, зажмуривается, пытаясь успокоить бешенный стук сердца и прогнать страшную картину пьяного Вараксина, валяющегося у ступеней ресторана с пулей во лбу. — Вот как? — в Николае просыпается интерес. — И почему же я этого не помню? Не настолько я был пьян… — Вараксин обрывает речь на полуслове, заглядывает в себя, клещами вытаскивает давно забытые воспоминания их первой встречи. Прокручивает в голове. Нет, ничего такого не было. Это точно. — Я мог выстрелить… — глаза начинают болеть, а от танцующих под веками мушек начинает мутить. — У меня был с собой револьвер… -…В правом кармане, — Николай улыбается, сдвигается на самый край и упирается подбородком в сплетение рук. — Системы наган, я полагаю. Петр не выдерживает. Выдыхает шумно. Распахивает веки. Поворачивает голову так, что шея хрустит. Хочет встать, но оказывается прижат к кровати левой рукой Вараксина. Правая все так же сжимает его ладонь. — Я же говорю: был почти что трезв, — Соколов позволяет себе ироничную ухмылку, но не перебивает. — И прекрасно помню революционного матроса, что без суда и следствия решил меня задержать. По подозрению в краже женской сумочке, — Петр усмехается. Сейчас он сам понимает, насколько это было глупо. — Но хоть убей — не помню, чтобы моей жизни что-то угрожало. — Ну… я же… мог, ну… воспользоваться… револьвером…  — Не мог, — на секунду черты Вараксина заостряются, становятся твёрже, а в голосе звучит сталь. — Иначе бы это был уже не ты. Не тот Соколов, что так и не смог даже ранить преступника, за которым гонялась вся милиция Москвы и Питера. — Но… — Никаких но, Пётр! Пойми ты: твои страхи иррациональны, беспочвенны! Твои мысли — всего лишь последствия отравления! Ты бы никогда просто так не выстрелил в человека, пусть даже и в контру! Нет в тебе этого! — Ты тогда сказал, чтобы я стрелял! — одна фраза звучит во много раз громче так и не прозвучавшего выстрела. Вараксин не видит никакой логической связи, но где-то в глубине души зарождается понимание. — Я… Неожиданно Николай отмечает, что неосознанно задерживает дыхание. Словно перед прыжком в воду. Или перед тем, как ступить на тонкий лёд опасности. Тот самый, что покрывает пропасть, разделяющую их. Ту, которую можно перешагнуть, не затрагивая ненужных тем. Но волею случая Соколов не просто заносит ногу над пропастью. Он уже стоит на хрустящем под его весом настиле, рискую не только упасть, но и потянуть за собой Вараксина. — Я… — Николай не выдерживает, зажмуривается и вновь упирается лбом о сплетение рук. — Я знал, что ты не выстрелишь. Не знаю, как это объяснить, но я сразу понял, что ты не сделаешь этого. А почему бы не походить по лезвию ножа, если знаешь, что он тупой? Вараксин сам не до конца понимает, что он хотел этим сказать. Не может сформировать. Не может толком объяснить даже себе. А Пётр понимающе кивает. Потому что чувствует, что тот имел в виду. Он живёт больше эмоциями и Николая понимает тоже, только на эмоциональном уровне. Вряд ли он когда-нибудь осознает, что прекрасно понял все чувства тогда ещё врага: растерянность, душущую безысходность, желание закрыть глаза и раствориться, чтобы не топить совесть в алкоголе, и не задыхаться каждый раз, видя печальные глаза Анны и ещё больше ощущая собственную беспомощность. — А сейчас? — Что сейчас? — короткая исповедь вновь возвращает Вараксина в те далёкие дни революции, обысков, презрения, постоянного ощущения опасности, страха за сестру, бессмысленных скитаний. Все это было так давно, и чувства, казалось бы, улеглись. Он успокоился, отдался течению, посыпал голову пеплом и стал жить лишь работой и клятвой, данной отцу. Мечтая о смерти, и в то же время страшась ее. — А сейчас ты бы стал ходить по лезвию ножа? — Петр чувствует, как напрягается чужая ладонь, и крепче сжимает свою. Подтягивается выше и смотрит в упор. В усталые голубые глаза, подернутые дымкой печали и припорошеные неудержавшимся на голове пеплом. — А сейчас я пожить хочу, — Николай усмехается, словно вызов бросает. Нет, не Соколову. Судьбе. — И даже если у меня действительно будет полный саквояж золота и прочих драгоценностей, я никуда не уйду. Пётр лишь кривит губы в подобие улыбки, глядя на то, как под пиджаком расслабляются напряженые плечи, а рука с фамильным перстнем на мизинце зарывается в чуть тронутые мельхиоровой сединой волосы. Он и не догадывается, что, ураганом ворвавшись в жизнь одного царского сыщика, не только разметал прежний порядок, но и морским бризом незаметно стряхнул пепел и с головы, и с бороды, и с усов. Брызнул в лицо свежестью юности, необузданности и искренности. Окатил с ног до головы стремительностью, поразительной уверенностью в себе и завтрашнем дне, неожиданной многогранностью простой, на первый взгляд, души. Остался привкусом морской соли своей искренностью, требовательностью просьб, показушной грубостью, за которой скрывается целый океан чувств. — Я надеюсь, теперь ты ляжешь спать? — от долгого сидения в неудобной позе начинает ныть спина. А разговор по душам высасывает последние силы. Поэтому всем своим видом он пытается показать, что это не вопрос. — Буду, — а Соколов, к вящему удивлению и не спорит. Смотрит хитро, с прищурью. Но не спорит. Лишь отодвигается к стене и настойчиво тянет Николая за собой. Они примерно в равных условиях тотальной усталости и слабости. Наверно, поэтому Вараксин и не сопротивляется. Даже не говорит ничего. Безвольно пересаживается на край кровати. Медленно разувается. Отпускает руку. И осторожно вытягивается на узкой и до жути неудобной кровати, стараясь лишний раз не скрипеть. — Спи. Завтра будет трудный день, — рука уже по привычке находит коротко стриженный затылок и ласково проводит по волосам. — Можно подумать, у нас бывают какие-то другие. Соколов даже не пытается казаться весёлым. Это — суровая правда их жизни. Ну и пускай. Он перекует! Рано или поздно. С таким-то учителем грех не попытаться.