Орфей и Эвридика

С того берега реки уже отплыла ладья Харона, и Орфей терпеливо ожидал его прибытия, однако не без страха в груди. Суровый лодочник сам по себе выглядел не очень приятно и жутко: немного всклокоченные седые волосы до плеч, неотёсанная борода, глаза голубовато-серого цвета и взгляд, способный убить любого. Однако, при своей относительной старости, если такая могла бы быть у богов, сила не покидала его никогда, мускулистые руки всё так же продолжали грести, грести и грести лодку изо дня в день. Тело его было могучим и здоровым — это очень бросалось в глаза, ибо единственная одежда на нём это серый, старый гиматий, едва накрывающий сурового лодочника. Да и какой был в этом смысл на том свете?... Грозная фигура Харона подплывала всё ближе. Всплески воды от его вёсел разносились эхом по огромной пещере, создавая ещё более мрачную атмосферу, заставляющую трепетать любую смертную душу, попавшую на берега мёртвой реки. Взор лодочника вдруг приметил одну странность: живой человек у берегов Стикса? "Вот это новость..." — подумал он. Орфею не пришлось начинать разговор, Харон "заговорил" первым. — Ты что здесь забыл?! Убирайся, быстро! — кричал Харон своим зычным басом так, что стены подземелья чуть ли не дрожали. — И как ты только пробрался сюда?! Орфей не двинулся, скорее даже не из-за смелости и решительности, а из-за оцепенения. — Прерви шаги свои, дерзящий! — грозил Харон. — Убирайся отсюда! Мне одного раза хватило, уходи! Орфей смотрел в его очи теперь уже не столько от страха, сколько от любопытства. "Что вообще происходит..? Надо действовать." — подумал поэт. — Прошу тебя, Харон! Услышь мою мольбу: горе мне и всей Земле, если я не попаду в Тартар! — взмолился Орфей к Харону. — "Горе мне и всей Земле..." — передразнил Харон несчастного. — Тоже мне! А вдруг ты что худое задумал..? Украсть жену господина моего решился? Это в силах лишь её матери, будь она неладна. А вдруг ты решил кого-либо к жизни вернуть? Нашёлся божок! Орфей сглотнул слюну от волнения — его поразила проницательность старого гребца. Отступать в любом случае нельзя, ибо смысл ему идти назад без Эвридики? Другого шанса он бы не получил, да и было слишком поздно. — А смысл мне что-либо объяснять тебе? — говорил лодочнику Орфей. — Ты — обитатель преисподней, тебе не ведомы страданья простого народа, любовь и радость для тебя чужды... Немного замешкавшись, Харон всё же ответил поэту. — Знаешь, что? Потом поговорим! Мне людей отвозить надо. Вот приплыву я, тогда и... Орфей услышал в его словах явный вызов. Харон повернулся к покойникам, указал им побыстрее отдавать ему оболы и садиться в лодку. — Ну что, покойнички! — с издёвкой раздался его бас. — Садитесь быстрее, вас много, а я всего лишь один. Ещё тут ходят некоторые... Орфей смотрел на лодочника хитрым взглядом, который дался ему весьма нелегко, но всё же, он взял с Харона слово, что поговорит с ним, когда вернётся на этот берег. И бесстрашный поэт ждал, собираясь с мыслями. У него промелькнула идея — не сыграть ли старику на лире, дабы его задобрить?..

***

И снова приплыл Харон на своей ладье. Его раздражённый взгляд, несмотря на всё, был готов выслушать и принять всю скорбь влюблённого юноши. И Орфей рассказал ему про Эвридику, что принесла ему любовь и смерть... Сколько бы чувственности не вкладывал он в своё повествование, рассказ его был предельно краток. И когда уже странник подошёл к описанию Стикса, Харон вдруг перебил его. — Ну всё, хватит с меня твоих рыданий. — сказал лодочник Орфею. — Как бы ни была прекрасна эта твоя Эвридика, она умерла, и на то была воля Олимпа. Кровь вскипела в жилах музыканта — гнев охватил его сердце: — Чёрствый старик! И как только в тебе находится столько мерзости?! Амброзии не оставили тебе боги? — восклицал Орфей, грозя ему лирой. — После таких речей даже не смей со мной разговаривать! — прокричал Харон и отбросил его веслом от причала. Орфей решил вернуться к музыке, как бы больно и тяжело ему не было в тот момент. Встав на ноги, он начал тихонько играть на лире — и внезапно в сердце сурового лодочника что-то затрепетало. Харон еле-еле отчалил и перестал грести — взгляд его направился в пустоту, однако все мысли и слух были отданы музыке поэта. Словно какой-то свет озарил пещеры Тартара, и дрожь пробежала даже по телам теней. Гармоничные арпеджио усиливались, и Орфей начал декламировать под лиру собственные стихи.

Солнцем прекраснейшим локоны вьются, Небом сверкает твой взор непорочный. Чувствами нежными сердце польется, Взглянув на тебя — так муза пророчит. Ах! Что за счастье, тебя лицезреть! Любовью и сладостью вновь насладясь, Подойду я к богине молитву прочесть: "Прошу у тебя, созданье небес, Всегда быть с тобою — высшую честь! Сердце даю навсегда твоему, Я этой любовью отныне лечусь!" Но что?! Не могу я прославить богиню..? Проникну я в страх и буду рушить Невежества зло, мечты мертвечину И грань всего мирозданья подвину, Любовь возвращу я в границы души!

Харон медленно засыпал, упиваясь сладостью музыки. Орфей не заканчивал играть, пока лодочник не заснул. Тени осуждающе смотрели на музыканта, что-то подсказывало ему, что это была всего лишь зависть... И вдруг тени потянулись за ним — Орфей отпрянул от них и быстрыми, но мелкими шагами подбежал к лодке, сел в неё и начал быстро грести. Тени в это время тянули к нему руки и молча кричали: крик здесь выражался не звуком, а состоянием мёртвых душ... Победа над Стиксом не воодушевляла музыканта, он просто плыл через реку, теперь уже медленно перебирая волны, однако в сердце снова стало трепетать имя любимой нимфы. Проснувшегося Харона он так и не увидел, впрочем, это было только к лучшему, ибо о его эмоциях уже никому не стоило знать.