💮💮💮
Что Вова Корольков всегда умел делать хорошо — так это сходиться с людьми. Врагов не имел, зато друзей заводил легко и быстро. И всех своих друзей и даже просто приятелей он искренне любил, всегда поддерживал в трудную минуту и никогда не предавал. Но были среди них те, кого Вова считал самыми главными и самыми лучшими друзьями и с кем честно намеревался дружить до гробовой доски. Первым из таких друзей и стал Макар Гусев. Вова познакомился с Макаром в четвёртом классе, когда родители прямо в середине учебного года перевели его в одну из лучших математических школ города — раз там неожиданно освободилось место — упускать такой случай было нельзя: у Вовы были способности к точным наукам. Оказавшись внезапно в чужом коллективе, Вова испугался. Все ребята давно друг друга знают, учатся с первого класса, уже сколотили какие-то свои группочки и компании. Что если они не примут новенького? Что если будут бить и обижать? А Вовка маленький — ниже всех по росту, он и сдачи толком дать не сумеет. И хоть раньше Вова никогда не сталкивался с агрессией и травлей, он прекрасно понимал — всё когда-то случается в первый раз. Первым уроком в новой школе, на который попал Корольков, была его любимая математика. Свободных мест в классе оказалось несколько, но умный Вова, проигнорировав первые парты, отправился прямиком в конец класса. Там за последней партой в средней колонке тоже сидел один ученик. Один, зато какой! Высокий, широкоплечий и абсолютно рыжий. К нему-то Корольков и присоединился. На Вовкино счастье сосед оказался не очень силён в математике (зато, как выяснилось потом, очень силён физически), и Корольков, когда учитель спросил Макара — так звали соседа — просто подсунул ему бумажку с правильным ответом. Макар, подглядывая и запинаясь, прочёл шпаргалку, получил пятёрку и абсолютно счастливый сел на место. На следующем уроке Вовка снова подсел к рыжему и опять выручил его подсказкой, а после школы они уже вдвоём шли домой и весело болтали и дурачились. И с тех пор уже не расставались ни на одном уроке, да и на переменках тоже. Вовка почти сразу забыл про свои корыстные мотивы общения с сильным и нагловатым (чего уж тут!) одноклассником и просто радовался, что у него появился такой замечательный друг. Макар, как позже понял Вова, несмотря на свою силу и яркую внешность, друзей почти не имел — одноклассники его побаивались и сторонились: Гусев слыл парнем сильным, но не очень умным — два раза на второй год оставался. Клеймо своего рода. Вовке за нового друга обидно было, тем более, что никаким дураком тот не был — просто учиться не очень любил. Вот Корольков и решил ему немного помочь. Начал для этого общаться с другим одноклассником-одиночкой — тихим хорошистом Витей Смирновым. И очень быстро притащил его в их с Гусевым компанию. Таким образом, у Макара проявилась настоящая свита, которая всегда была при нём — отличник Корольков и хорошист Смирнов. И все трое от этого только выиграли: Вова с Витей чувствовали себя уверенно под защитой сильного Гусева, а у Макара прибавился авторитет в классе — ведь не зря же с ним дружат самые умные ребята! Вот в такой благостной обстановке и прошли полтора самых счастливых Вовкиных школьных года. А в шестом классе к ним пришёл Серёжа Сыроежкин. Серёжа был самым настоящим мажором: отец — водитель в Совтрансавто, регулярно в загранку катался; мать — переводчик-синхронист, всякие иностранные делегации сопровождала. Они с другого конца города переехали и сыночка своего сразу определили в самую крутую школу района. Зачем — Вовка искренне не понимал: у Серёжи никаких способностей к математике не было. Зато у него был личный мопед Верховина, к которому прилагался целый вечно пустующий гараж поражающих воображение размеров; акустическая гитара Фендер; прекрасный голос и музыкальный слух (в чём Вова потом неоднократно мог убедиться лично); весёлый характер и миловидная внешность. Впрочем, «миловидная» — в корне неправильное определение. Серёжа был красив. И тоже не так. Серёжа был божественно красив — именно это слово пришло Вовке на ум, когда он впервые увидел своего нового одноклассника. Точёный, словно у античной статуи профиль, огромные карие глаза, пухлые алые губы и густые вьющиеся волосы цвета спелой пшеницы. Чернобровый и кареглазый Серёжа был натуральным блондином. А ещё — маленькая родинка на скуле, которая придавала его облику дополнительный шарм. Вовка никогда не заглядывался на парней, но на Сыроежкина в первый же день, как тот появился в классе, глядел открыв рот. Так же как и все остальные ученики, включая учительницу! И если добавить к тому, что Серёжа был строен, подтянут и высок (только Макару, который был старше всех на два года, он уступал в росте), то можно догадаться, что равнодушным к новенькому не остался никто. Естественно, дружить с Сыроежкиным хотели все ребята, но сам Серёжа отчего-то выбрал именно его, Вовкину компанию. И Вовка от этого факта был горд и счастлив — ещё бы, самый прикольный чувак в классе, если не во всей школе, сам захотел с ними водиться! То, что в Серёжу сходу влюбятся все девчонки из класса, было ясно, как день. Проблема состояла в том, что одноклассницами дело не ограничилось — девочки из параллели, из пятых, из седьмых и даже восьмых классов буквально сходили по нему с ума. Даже молоденькая учительница черчения и ИЗО украдкой заглядывалась на красивого ученика — никто и не думал попрекнуть её этим, ибо как можно иначе?! Но Вовка в отличие от некоторых других пацанов успеху своего друга у противоположного пола не завидовал — Вове самому слишком нравилось дружить с Серёжей. Весёлый и общительный, Сыроежкин был как маленькое солнце в их компании, и злиться на то, что его тепло и свет падают не только на троицу лучших приятелей, но и на всех вокруг, Вовка считал очень глупым. К тому же ни одна из девчонок за всё время так и не добилась от предмета своего обожания какого-то особенного к себе отношения. Королькову с одной стороны их было немного жаль — столько страданий и усилий по привлечению к себе внимания, и всё напрасно. С другой — так было всяко лучше, чем если бы Серёжа выделил одну из них, тем самым неизбежно вызвав в адрес счастливицы волну негатива со стороны подруг. Пусть уж все будут в равных условиях. У друзей, правда, такое Серёжино поведение вызывало некоторое недоумение. Макар даже как-то не выдержал и спросил: — Не понимаю я тебя, Сыроега! Столько девок вокруг готовы тебе на шею вешаться, а ты от них нос воротишь! Ты бы целый гарем себе мог завести! Или менять их каждую неделю. Серёжа отложил в сторону гитару, встал со ступеньки лестницы своего гаража, где ребята обычно проводили время после уроков, подошёл к Макару, неожиданно зло усмехнулся и сказал: — Не сомневаюсь, Гусь, что на моём месте ты бы так и поступил. Но ты не на моём месте. Гусев смутился и густо покраснел — обычно дружелюбный приятель ни с того ни с сего хамил ему. — Ты не задирай нос, Сыроега! — Макар занял оборонительную позицию. — Думаешь, раз предки твои при деньгах и связях, так ты лучше всех, что ли?! — Нет, конечно, — с Серёжи вмиг слетел весь его сарказм, он мило улыбнулся, обнял Макара за плечи и доверительно сказал: — Но ты же сам говоришь: предки, деньги, связи… Зачем мне девчонки, которым я нужен только из-за этого? — Да брось, Серёга… — Макар отчего-то покраснел ещё больше. — Ты им сам по себе нравишься. Ты же… красивый! Очень. Серёжа от этих слов прямо расцвёл — подошёл к висящему на стене большому зеркалу и, еле сдерживая кокетливую улыбку, стал разглядывать себя со всех сторон. Вовке такое девчачье поведение показалось забавным. — Свет мой зеркальце, скажи да всю правду доложи! Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее? — процитировал он вслух. Сыроежкин на эту его подколку только весело рассмеялся: — Даже спрашивать не буду, я и так знаю, что — я! — Обернулся и подмигнул Гусеву. — Только что я с этими девчонками делать буду? Скучно с ними, даже поболтать толком не о чем. — Так не болтай! — удивился Макар. — С девчонками гулять надо, целоваться!.. — Вот сам и целуйся! — опять вдруг огрызнулся Серёжа. — А мне и так хорошо, я не хочу ни с кем целоваться! — Не понимает он своего счастья… — мечтательно вздохнул на это Витька Смирнов, тоже с интересом наблюдавший за Серёжей. — Да просто мелкий он ещё, не дорос, — то ли поспорил, то ли согласился с ним Гусев. — Я не дорос?! — тут же возмутился Сыроежкин. — Всё я дорос! Просто неохота мне ни с кем шуры-муры крутить. — Что, недостойны тебя простые смертные, а, Сыроега? — съязвил в ответ Макар. — Ну-у… если найдется кто-нибудь, кто будет так же прекрасен, как я… Гусев тихо скрипнул зубами. Вовка смотрел на друзей и никак не мог взять в толк, что происходит. С самого своего знакомства Макар с Серёжей спелись так, что стали не разлей вода, а теперь вдруг, стоило заговорить о девочках, обоих словно подменили. Сыроежкин злился и дразнил Гусева, Гусев как будто специально нарывался с ним на ссору. Но, как бы там ни было, а подружку себе Серёжа всё же завёл. В самом конце мая, когда без пяти минут семиклассники после уроков праздно шатались по микрорайону, рядом с фонтаном в парке к ним подбежала какая-то девчонка. Оказалось, что это Серёжина подруга, с которой он познакомился буквально накануне на выставке собак, защитив от каких-то приставучих парней. Девушка назвалась Майей Светловой, сказала, что учится в соседней школе и тоже заканчивает шестой класс. Так они остаток дня и гуляли все вместе. — И чё, Вов, думаешь, эта Майка «так же прекрасна» как наш Сыроега? — вечером, когда Серёжа со своей подругой уже ушли, спросил у Вовки Макар. — Думаю, да, — вполне искренне ответил Вова. Майя ему действительно очень понравилась. Гусев на это как-то недоверчиво хмыкнул и больше тему не поднимал, а Вова впервые в жизни пожалел, что он не так красив и популярен, как Серёжа — кажется, его угораздило влюбиться… Так получилось, что большую часть лета вся компания проводила в городе, и виделись ребята практически каждый день. Вовка с радостью бежал гулять, если знал, что вместе с Серёжей в этот раз к ним присоединится Майка — пусть она и была девушкой его друга, видеть её всё равно было для Вовки счастьем. А вот Макар стал вести себя странно — Майку демонстративно не замечал, а с Серёжей постоянно ссорился. — Ты что, ревнуешь? — прямо спросил его Вова после очередной их с Сыроежкиным стычки. — Я понимаю, Майя очень красивая. И я тоже в неё влюблён. — Он решился поделиться своим секретом с другом — вдруг тому от этого станет хоть немного легче? — Но, что поделать? Серёжа — наш друг… — Ничего ты не понимаешь, Вовка!.. — грустно покачал головой Макар. — Я смотреть на них спокойно не могу, так и хочется встряхнуть его хорошенько! — Знаешь поговорку: клин клином вышибают? — У Вовки созрел план как помочь товарищу. — Ну?.. — Макар с сомнением посмотрел на него. — Наши девчонки, конечно, все от Сыроежкина без ума. Но… не совсем все, — Вова загадочно улыбнулся. — Есть одна, которая запала на тебя. — Ты про Кукушкину, что ли? — разочарованно спросил Макар. — Про неё. Вот начнётся учебный год, подкати к Зойке. Она ведь тоже очень красивая. — И ты что, вот так вот просто поменял бы человека, которого любишь, на другого? — не поверил ему Гусев. — Ну… я бы по крайней мере попытался, — честно признался Вова. — Проблема в том, что у меня этого другого нет, в меня никто не влюблён. Макар к Вовкиным словам прислушался. Едва наступил сентябрь, и ребята вернулись в школу, как Гусев со всем энтузиазмом принялся ухаживать за первой красавицей класса Зоей Кукушкиной. Звал гулять и в кино, угощал мороженым, катал на каруселях и дарил цветы — в общем, вёл себя как полагается галантному кавалеру, добивающемуся благосклонности прекрасной дамы. Зойка от такого внимания цвела и пахла, а вот Макар счастливым не выглядел. Вова тоже не рад был — искренне хотел помочь товарищу, а тот в результате ходит мрачнее тучи и чуть ли не рычит на окружающих. Не на всех, конечно, окружающих. По правде говоря, «рычал» Макар только на одного человека — на своего, ещё недавно лучшего, друга Сыроежкина. Сыроежкин, впрочем, и сам хорош был — что у него в мозгах переклинило, Вовка только гадать мог. Но до того совершенно незлобный и миролюбивый, Серёжа словно с цепи сорвался — принялся унижать и высмеивать Макара при всём классе. Гусём называл, чего Макар терпеть не мог, проезжался по поводу его умственных способностей, хотя сам не лучше был, шуточки нехорошие о его внешности отпускал, а ведь знал, что для Гусева это больная тема — Макар считал себя некрасивым. И сам при этом на глазах превращался в надменного и заносчивого ублюдка. Вовка с Витькой только диву давались, но стоило в поле зрения Сыроежкина появиться Гусеву, как он начинал смотреть на всех свысока, точно божество, по недоразумению спустившиеся с Олимпа к презренным смертным. Если в зоне его досягаемости было зеркало, Серёжа, словно девица на выданье, начинал крутиться перед ним, прихорашиваться, принимая самые странные, порой откровенно соблазнительные позы. Гусев в такие минуты, весь красный, как варёный рак, сверлил его взглядом и тяжело дышал, сжав челюсти и кулаки. Вовке казалось, поднести к нему спичку, и она вспыхнет. Но почему Макар так злился, глядя на это в общем-то безобидное кривляние своего приятеля, Вовка не знал. Сам он находил Серёжины выкрутасы забавными, и только. Если Макару удавалось держать себя в руках и никак особо не реагировать на этот спектакль, Серёжа переходил к более активным действиям — начинал грубо задирать товарища, смеяться над ним. Этого Гусев уже стерпеть не мог и пускался за Сыроежкиным в погоню, явно намереваясь оттаскать того за уши или за нос, а то и вломить как следует. Но Серёжа бегал быстрее, и Макар его так ни разу и не догнал. Вове было больно смотреть на Макара, воспринимавшего Серёжину игру чересчур серьёзно; он пугался за Сыроежкина, пытающегося за напускной весёлостью и стёбом скрыть злость и агрессию. И пусть Вова не понимал мотивов своих друзей, объявивших друг дружке настоящую войну, но как прекратить это безобразие он знал. — Макар! — Вова решился на серьезный разговор с другом. — Ты же ведь видишь, что он специально издевается над тобой. Не ведись! Тогда он через некоторое время успокоится, отстанет от тебя. — Отстанет… — кисло согласился с ним Макар. — И вообще в мою сторону не посмотрит. Кто я для него? Так, бывший приятель… Это он у нас звезда! А звёзды со всяким быдлом дружбу не водят. — Ну, а так что, лучше что ли? — не отставал Вовка. — Ну не сложилось у вас дружба, бывает. Чего ж теперь из-за него дураком выглядеть?! — А я и есть дурак! Дальше Гусев свои отношения с Сыроежкиным обсуждать отказался и все Вовкины попытки достучаться до его здравого смысла игнорировал. И всё так же продолжал поддаваться на Серёжины провокации. Тогда Вова решил зайти с другой стороны — то есть провести душеспасительную беседу со вторым участником конфликта. Дождавшись, когда Сыроежкин останется в гараже один, Корольков подошёл к нему и доверительно сказал: — Серёж… Чего ты Макара всё время дразнишь? Ты же видишь, как он заводится! Бегает за тобой по всей школе и по двору… Ну как маленькие, честное слово! — Да брось, Вовка, Гусю полезно побегать! — Серёжа встал со своего гамака и стал глядеться в зеркало. На этот раз, правда, не кривлялся и не выделывался, просто смотрел на своё отражение, как будто разговаривал с ним, а не с Вовой. — К тому же ему это нравится. — Как нравится? — удивился Корольков. — Совсем не нравится!.. — Не нравилось бы — он бы давно меня поймал и по роже съездил! — Серёжа криво усмехнулся своей зеркальной физиономии. — Или ты думаешь, он меня догнать не может?! — Не может… — Разуй глаза, Вовка! Он на физре первый в классе по бегу на длинные дистанции! И на короткие! Мне до него, как до Китая раком… И ноги у Гуся, видел, какие длинные? То-то. Так что, хочется ему придурком выглядеть — флаг в руки и барабан на шею! — Но всё равно, — не смог с ним согласиться Вова, — ты с Макаром как-то… ну… — Вова замялся: произносить это вслух было неловко и чересчур пафосно, но другого слова он не подобрал. — Жесток… что ли… — закончил он тихо. — Ха! Жесток?! — Серёжа засмеялся, а глаза у самого — Вова видел это в зеркало — были грустные и… злые. — Ну, считай, это моя маленькая мстя! — За что? — Вовка совсем запутался. — Ну-у… — Серёжа внезапно замолчал, будто растерявшись. — За то, что мне проходу не давал! — Когда это? — Вова, как ни старался, ничего такого припомнить не мог — ещё сравнительно недавно Гусев с Сыроежкиным были лучшими друзьями. — В шестом классе, — уверенно сказал Серёжа. Поймал в зеркало недоверчивый Вовкин взгляд и, видимо, решил объясниться. — Ты не знаешь, потому что он это делал, когда не видел никто. А он меня подкарауливал дома, на лестнице, и… издевался. — Да ну! — в то, что Макар мог всерьёз над кем-то издеваться Вовке верилось слабо. — А что ж ты тогда молчал? Чего сейчас вдруг вспомнил? — Так это… мы же дружили тогда. — Серёжа нервно повёл плечами. — Чего я на друга-то жаловаться буду? А сейчас какая дружба? У Гуся одни девки на уме. Он же постоянно вокруг Зойки своей вертится, когда не с нами. И это я ещё запретил ему эту дуру сюда таскать! А то бы он и здесь с ней!.. «С девчонками целоваться надо!» Бля! Придурок!.. Вове показалось, что они с Серёжей говорят на разных языках. Сыроежкин, такое впечатление, и правда разговаривал не с ним, а со своим отражением, причём продолжал какой-то давно начатый диалог, суть которого Вовка никак не мог уловить. В общем, и тут, можно сказать, Вова потерпел полное фиаско — Серёжа не просто остался глух к его словам, он обозлился ещё больше. И не только на Макара — теперь доставалось ещё и Майке. Майку Вове было особенно жалко — и потому, что она была милой и доброй и никаких колкостей от Серёжи в свой адрес не заслуживала, и потому что Корольков сам был к ней неравнодушен. Но что поделать — кроме своего Серёжи Майя никаких парней не замечала. Время шло, а Серёжа со своей подругой был всё так же холоден. Даже некое подобие романтики изображать не пытался. Но полностью тем не менее не рвал — говорил, что наличие у него девушки ограждает от назойливого внимания других поклонниц, которых к восьмому классу у Сыроежкина меньше не стало. Вова видел, как Майе приходится тяжело — на людях (наверное, чтобы не выглядеть совсем уж бесчувственным чурбаном) Серёжа через силу улыбался ей, говорил какие-то комплименты, даже иногда обнимал за талию. Но если, к примеру, Майка с Серёжей были только в его, Вовкиной, компании, то Серёжа и не думал разыгрывать симпатию к своей девушке. Раздражался на неё без повода, мог нахамить, убирал от себя Майкины руки, если она пыталась дотронуться до него. Что происходило между этой парой наедине — Вова даже боялся себе представить. Сколько раз он говорил Майке: «Серёжа не любит тебя, это видно. Бросай его! Ты такая красивая, с тобой любой будет рад встречаться!» Но каждый раз слышал в ответ неизменное: «Я не могу, я люблю его!» А однажды, застав Майю одну рядом с гаражом и всю в слезах, он не выдержал: — Майя, я тебя люблю! Давно уже… Бросай Сыроегу, будем с тобой вместе! А? Он ведь тебя опять обидел. Зачем ты это терпишь? — Он меня полюбит, — всхлипнула Светлова. — Мне надо только… — Только что? — Вова приготовился услышать очередную глупость, которую придумала себе Майка лишь бы не расставаться с Сыроежкиным. И услышал. — Похудеть… — Что-о? — Вовка совсем неприлично завопил и в ужасе вытаращил на Майю глаза. Потом подумал, что, наверное уже умом тронулся на любовной почве. Потому что, ну, не могла же она и в самом деле такое сказать?! — П-похудеть… — опять залилась слезами Майя. — П-понимаешь, Вова, я… я хотела его поцеловать, а он… он оттолкнул меня и сказал… Что сказал Сыроежкин Майке, Вова разобрал с трудом — кинулся её обнимать и утешать, а она, рыдая у него на плече, путалась в словах, а временами и вовсе не могла говорить от слёз. Но суть была в том, что целоваться с ней Серёжа отказался по причине того, что она, видите ли, слишком толстая. Как могла такая чушь прийти Сыроежкину в голову, а главное, почему Майка, вместо того, чтобы послать хама на три буквы, сама в неё поверила, Вовка понимать отказывался. Но по версии самой девушки, это было справедливо, так как с тех пор как она бросила в седьмом классе заниматься спортивной гимнастикой, то поправилась на целых пять килограммов! Вовкины доводы, что в её возрасте это нормально и правильно, и что теперь она стала ещё красивее, чем была, Майя, к сожалению, пропустила мимо ушей. Вова очень сильно пожалел, что в тот раз поддался на Майкины уговоры и не пошёл бить Сыроежкину морду. Потому что на следующий день, когда после уроков Корольков решил-таки разобраться с Серёжей по-мужски, тот сам захотел поговорить с ним. — Знаешь, Вовка, я тут подумал и решил, что ты, наверное, прав был — мне не надо встречаться с Майей. Она хорошая, я это понимаю, но… но не могу я с ней. Не хочу. А вчера мы поругались совсем. Знаешь, она меня поцеловать хотела, а мне вдруг так противно стало!.. И я… — Серёжа тяжело вздохнул и опустил голову. — Я сказал ей… — Ты сказал ей, что она толстая! — закончил за него Вова. — Ты знаешь, да? — виновато посмотрел на него Серёжа. — Она так плакала… — Вовка сокрушенно покачал головой. Он был всё ещё сердит на Серёжу, но бить его почему-то уже не хотелось. — Лучше бы ты просто сказал, что вы расстаётесь. Зачем было обижать её? Тем более, что она совсем не толстая! — Я ей и сказал это. Сегодня утром. Позвонил по телефону, извинился, что наговорил гадостей, и сказал: «Нам надо расстаться». — А она? — Вовка заволновался. — А она? — Серёжа неуверенно пожал плечами. — Сказала: «Надо расстаться…» и повесила трубку. Сходи к ней или позвони, Вов? Она тебе нравится, я знаю. — Теперь ты о ней беспокоишься! Раньше надо было думать, Сыроега, — съязвил всё ещё немного злой на товарища Корольков, а сам подумал, что именно так он и поступит — сегодня же заглянет к Светловой домой. — Только Гусю не говори, что я с ней порвал! — вдруг встрепенулся Серёжа. — А то он сам к ней лыжи намылит, и тебе не обломится! — Ты чего, Серёга, причём здесь Макар вообще? — Вовка так поразился странному умозаключению Сыроежкина, что даже рот открыл от удивления. — У него Зоя есть… — Чего чего? — передразнил его Серёжа. — Того! Этот кобель недоделанный любую девку под себя уложил бы, если б мог! Думаешь, я не понимаю, почему он мне завидует?! Ха! Была б у Гуся моя внешность, он бы всех баб оприходовал, можешь не сомневаться! С твоей Майки бы начал! Так что держи с ним ухо востро, мой тебе совет! — Серёж… — Вова много чего хотел бы ему ещё сказать, но Серёжа слушать его не стал, похлопал на прощание по плечу и тут же исчез в толпе спешащих домой школьников. А Вова остался ждать Макара с переписки контрольной по алгебре. Что творилось в голове у Сыроежкина, Корольков, как ни старался, понять не мог. Когда Серёжа говорил о Макаре, Вова невольно ловил себя на мысли, что это какой-то другой Макар Гусев, которого он совсем не знает. Потому что тот Макар, с которым Вова дружил, никаким кобелём не был и даже с Зойкой общался без особой охоты. Почему Серёжа видел в нём озабоченного придурка? Майя с Вовой разговаривать не стала, даже не вышла к нему. Её мать извинилась перед ним и сказала, что Майя просила её не беспокоить — ей не хочется ни с кем общаться. «Что ж, — подумал Вова, — наверное, стоит дать ей какое-то время прийти в себя». Он выждал ровно три дня и позвонил по телефону. Трубку взял отец, пошёл звать Майю, потом вернулся и сказал, что она просила передать, что ни с кем говорить сейчас не может. На Вовкин вопрос здорова ли она, замялся и сказал, что на здоровье не жалуется. Вова звонил каждые три дня в течение месяца и за всё время Майя так и не согласилась поговорить с ним. А в последний раз её мать почему-то шепотом сказала: «Приходи завтра вечером, Вов. Может, ты сможешь ей помочь». Вова примчался за полчаса до оговоренного времени, под дверью минут пять собирался с духом и, наконец, нажал кнопку звонка. Его встретили Майкины родители, оба грустные и озабоченные. Сказали, что с дочкой совсем плохо — весь последний месяц она почти ничего не ест, в школу толком не ходит и практически не разговаривает. Ни беседы с психологом, ни лекарства, назначенные психотерапевтом, ей не помогают. В понедельник она ложится в больницу. Когда Вова вошёл в Майкину комнату, то даже не сразу её заметил. — Май, привет!.. — сказал он осматриваясь в незнакомой обстановке. — Привет!.. — донеслось из угла. Вова вздрогнул. На небольшой подростковой кровати, целиком заваленной какими-то пледами и мягкими игрушками, в ворохе этого барахла, вжавшись в угол и подогнув под себя ноги, сидела Майка. Её одежда почти сливалась с висящим на стене ковром, а лицо и волосы — с тусклыми бежеватыми обоями. — Май, я так соскучился по тебе! — Вова подсел к ней на кровать и заглянул в глаза. — Вот, решил навестить. —…навестить… — тихо повторила девушка, глядя как будто сквозь него. — Я звонил, беспокоился! Ты заболела, да? — Вова скользил взглядом по заострившемуся лицу, выпирающим скулам, торчащим в вырезе Майкиного халата ключицам и еле сдерживал слёзы — на сколько же она похудела? Килограмм на десять? Пятнадцать? С её прежним весом это была катастрофа. —…да… — вроде бы согласилась Майя, но Вова засомневался — понимает ли она, что говорит? — Ты выходишь на улицу? Я бы хотел с тобой погулять — весна на дворе, птицы поют, скоро листья на деревьях распустятся! — …распустятся… — прошептала Майя и откинула голову, опершись затылком о стену. — Май, ты хочешь лечь? — догадался Вова и помог ей принять горизонтальное положение. Пока укладывал, услышал в ответ тихое: «…лечь?» и совсем пал духом — Майя его не понимала и, вероятно, даже не осознавала, кто рядом с ней находится. — Май, ну зачем ты себя так мучаешь? — всхлипнул Вовка. — Ну, не достоин тебя этот дурак Сыроежкин, не достоин! Забудь ты про него, забудь! —… забудь! — сказала Майя, безучастно глядя в потолок. — Майя! Майечка! Я люблю тебя, так люблю! — срывающимся голосом произнёс Вова, взял Майкину руку и прижал к губам. —…люблю… — равнодушно повторила Майя. Слёзы капали на некогда нежную и изящную, а теперь костлявую и узловатую, словно лапа курицы, руку, Вова размазывал их своими губами, тёрся о холодную ладонь щекой и думал о том, что если Майки не станет, он этого тоже не переживёт. Никаких свиданий с посторонними в больнице не разрешали, и Вовка по этому поводу очень расстраивался. Звонил Светловым каждый день и без конца справлялся у них о здоровье дочери. К концу апреля стало ясно, что физически Майка поправилась, и за её жизнь можно больше не опасаться — от еды не отказывается, вес вернулся в норму, мышцы в тонусе, рефлексы в порядке… Но на контакт с окружающими по-прежнему не идёт, от коммуникации сознательно отказывается и полностью замкнулась в себе. Из дома, куда её выписали на амбулаторное лечение, не выходит. Несколько раз Вова навещал её, но Майя его не узнавала. Весь их разговор сводился к тому, что Вова пытался рассказывать ей о том, что происходит вокруг, а она лишь изредка повторяла его последние слова. Потом её мать попросила Вову какое-то время не приходить — мол, им с отцом кажется, что после этих визитов Майе становится хуже. Куда может быть хуже, Вова не представлял. Будучи в последний месяц сам в подавленном настроении, Вовка несколько отдалился от своих друзей. Серёжа, который вроде искренне переживал за свою бывшую подругу и по-видимому чувствовал себя виноватым в её болезни, к нему лишний раз подходить не решался. На Вовкин вопрос, с чего это он теперь его сторонится, даже как-то растерялся. Сказал: — Вов… Ты ж меня ненавидишь, наверное. Вот я и стараюсь… не отсвечивать. — Ненавижу? — не понял Вова. — С чего это? — Ну как же… — удивился Серёжа. — Майка же! Она же из-за меня так… А ты её любишь. Я бы точно ненавидел человека, из-за которого чуть не погиб тот, кого я люблю. Ну… если бы я любил кого-нибудь. — Ах, в этом смысле… — Вовка только вздохнул. — Если б ты был виноват, я бы заставил тебя всё исправить. Уж поверь мне! Только вот дело не в тебе. Она сама. Привязалась к идее быть с тобой, вбила себе это в голову и теперь просто отказывается принимать реальность. Кажется, так со слов её родителей психиатр сказал. Ну или примерно так. — Вовка посмотрел на Серёжу — тот выглядел озадаченным. — Но в любом случае, я с этим согласен. А насильно заставить кого-то любить себя невозможно. Даже если очень хочется. Так что за что мне тебя ненавидеть? За то, что ты не смог её полюбить? Но это глупо же, Серёж… — Ты очень добрый, Вовка. — Серёжа благодарно ему улыбнулся. — Я бы тоже хотел таким быть, но… не получается. Ненавидеть-то я умею, а вот просто любить… Не знаю даже. А ты никогда не злился на Майку за то, что она любила не тебя? — спросил он вдруг. — Нет… — Вова замотал головой — он даже и представить себе не мог, как это возможно вообще — злиться на Майю? — Эх, вот бы мне так!.. — Серёжа мечтательно закатил глаза, а потом вдруг резко нахмурился — на горизонте появился Гусь в обнимку со своей Кукушкиной. — Вот же придурки! Даже здесь обжиматься им не стыдно! — Да чего ты к ним цепляешься? — Вова обернулся на остановившуюся у кабинета физики, где у них должен был сейчас начаться урок, парочку. Зоя почти висела у Макара на шее и что-то тараторила ему на ухо, а Макар чуть придерживал её за талию. Смотрел он при этом на них с Серёжей. — А ты знаешь, что они трахаются?! — с явным негодованием сказал вдруг Сыроежкин. — Ну… — Вова пожал плечами. — Поговаривают. Девчонки треплются — Зойка вроде как кому-то из них похвасталась. Но, может, и врут всё. — А Гусь чего на это? — сразу насторожился Серёжа. — Я спросил у него как-то, — вспомнил свой недавний разговор с другом Вова. — Правда, говорю, что ты с Зоей переспал? Макар только рукой махнул — то ли потому что брехня всё, то ли он типа это за важное событие не считает. Я не понял, короче, а он больше ничего не сказал. Странно, да? — Ха! Чего странного! Не сечёшь что ли? Для него это ничего не значит, потому он давно уже, и не только с этой! Зуб даю, у Гуся ещё девки есть! — Да нет у него никого, кроме Зои… — возразил Вова и решил больше эту тему мне обсуждать — Серёже почему-то нравилось представлять Макара этаким Казановой. Вова этого своеобразного увлечения не разделял. Двадцать второго апреля у Серёжи был день рождения. Пятнадцать ему исполнилось в среду, а друзей он позвал к себе в воскресенье — родители обещали в его распоряжение целую квартиру оставить. Вова идти не очень хотел — настроения веселиться не было, но обижать отказом Серёжу он не стал. Зашёл по дороге за Макаром — Серёжа, несмотря на напряжённые отношения с Гусём, позвал и его. — Я думал, ты не пойдёшь, — честно сказал ему при встрече Вовка. — Вы ж с Сыроегой не очень… Ещё поцапаетесь прямо на Дне рождения! — Он позвал, значит, пойду, — мрачно резюмировал Гусев, наводя перед зеркалом марафет. Вовке это «он позвал» ничего естественно не объяснило. Зоя, которую Сыроежкин, как ни странно, тоже к себе пригласил, к назначенному времени подъехать не могла, обещалась быть позже, и Вовка с Макаром пошли к Серёже вдвоём. Когда пришли, оказалось, что на месте собралась уже добрая половина класса, и праздник в самом разгаре. Серёжа как всегда был в центре внимания, гости осыпали его комплиментами, надарили кучу подарков, а девчонки, пользуясь тем, что предмет их страсти на данный момент свободен, без всякого зазрения совести гроздьями висли на нём. Серёжа выдерживал их приставания стоически, хотя, как догадывался Вова, ему такое тесное общение было скорее неприятно. Парни, уже давно привыкшие, что если рядом Сыроежкин, конкурировать с ним за внимание женской половины класса бесполезно, болтали между собой, бодро дёргались под музыку, налегали на еду и пили принесённый кем-то портвейн — Серёжины родители оставили гостям только пару бутылок шампанского. В общем, тоже ни в чём себе не отказывали. Вове в отличие от товарищей танцевать не хотелось, да и аппетита отчего-то не было. Поэтому он просто тихо сидел на диване, вспоминал несчастную Майку и наблюдал за праздником со стороны. И даже в какой-то момент поймал себя на мысли, что будь он сам девчонкой, тоже сейчас лип бы к Сыроежкину. «Новорожденный» и правда притягивал к себе внимание, словно магнит. Красивый, как картинка, задорно улыбающийся, он шутил, заразительно смеялся вместе со всеми и вдобавок умудрялся периодически подходить к каждому гостю и говорить ему что-нибудь приятное. А потом взял свою гитару и начал петь. Пел он действительно здорово, а если учесть, что некоторые песни Серёжа сочинил сам, то можно сказать, что всеобщее восхищение он заслужил. Гусев к Вовкиному облегчению больше с Серёжей не ссорился, вполне дружелюбно перекинулся с ним парой слов, а так всё смотрел на него издали. В общем веселье Макар тоже не участвовал. «Наверное, скучает без своей Зойки, ждёт, когда она придёт», — подумал Вовка. Потом решил, что раз Кукушкиной всё равно ещё нет, надо бы немного развлечь друга разговорами. Поискал глазами Макара и к своему удивлению понял, что того в комнате нет. Хотел спросить у Серёжи, не поругались ли они с ним опять, и не ушёл ли в итоге Гусев домой, но и Серёжи было не видать. Пошёл смотреть, куда же подевались его друзья, но ни в комнатах, ни на кухне их не увидел. Наудачу дёрнул дверь ванной комнаты — она оказалась не заперта. Серёжа сидел на бортике ванны со стаканом портвейна в руке и тяжело дышал. — Тебе нехорошо, Серёжа? — забеспокоился Вовка. — Тошнит? — Не… не тошнит, — мотнул головой Сыроежкин, и со звоном поставил стакан на стиральную машину. На Вовку даже не взглянул. — Просто херово. Или нет. Я не знаю. Вообще, мне выйти надо, Вов, — сказал он и поднялся. — Я, наверное… Что он «наверное», Вовка тогда так и не узнал. — Помогите! На помощь! Кто-нибудь!.. — буквально в ту же секунду с лестничной площадки раздался полный ужаса и отчаяния крик. Кричала Зоя. Вова испуганно дёрнулся, а Серёжа, вмиг побледневший, отодвинул его от двери и бегом бросился на лестницу. Опомнившись, Вова последовал за ним — медлить было нельзя: Зоя, видимо, попала в беду. То, что увидел на лестнице Вовка, повергло его в настоящий шок. На площадке между этажами, на пролёт ниже Серёжиной квартиры, на полу на коленях сидела Зоя и, обхватив себя руками, тихо выла. Рядом на холодном бетоне лежал Макар. Кровь из раны на его шее уже перестала течь, а широко открытые глаза невидяще глядели в потолок. В разжатом кулаке Гусева блестел нож — тот самый, которым ещё полчаса назад Вовка сам нарезал колбасу. Столпившиеся за спинами Серёжи и Вовки одноклассники охали и причитали, девчонки плакали, кто-то сообразительный побежал звонить в скорую и милицию, потом из других квартир начали выглядывать соседи, они подходили к Макару, смотрели, горестно восклицали и советовали ребятам ничего здесь не трогать и возвращаться в квартиру. Никто, конечно, никуда не ушёл. Вовку трясло от случившегося кошмара, было до безумия жалко Гусева и… себя. Он потерял самого лучшего друга за всю свою жизнь. Почему Макар сделал это с собой? Серёжа… Серёжа как застыл молча над телом, так и стоял не шевелясь, будто в статую превратился. Ничего не говорил, не плакал, ни на что не реагировал. Когда один из прибывших на место происшествия милиционеров опрашивал ребят, Сыроежкин тоже молчал. Милиционер нашел это странным и даже попросил врача скорой осмотреть Серёжу. Тот в результате вколол ему какой-то препарат и написал на бумажке рекомендации для его родителей, Вовка даже не стал вникать — ему самому было так плохо, хоть волком вой. Но то, что рассказала милиционеру Кукушкина, Вовка слышал. Оказалось, она как раз шла к Серёже, и нашла Макара уже лежащим на лестнице в луже крови. Он был ещё жив, но подругу не узнал, умер у неё на руках почти сразу. Единственное, что смог перед смертью — прошептать что-то о справедливости. — Понимаете, — всхлипывала Зоя, — он сказал, что это несправедливо… Несправедливо! Понимаете? Значит, кто-то виноват в этом, виноват… Кто-то довёл его! Макар не мог просто так, не мог!.. Этого человека нужно найти и наказать! Слышите? Ведь должна же быть справедливость на свете! Правда? — и опять разрыдалась. Вова потом долго думал над её словами, но ни к какому выводу так и не пришёл — у Макара не было врагов и никто его не доводил. Разве что вялотекущие перебранки с Сыроежкиным периодически портили ему настроение, но чтобы из-за этого перерезать себе горло — такое Вовка даже вообразить не мог. Следующая неделя прошла как в тумане. Вовку и других ребят уже вместе с родителями вызывали в милицию и опрашивали более подробно, в школе все ходили с траурными лицами и перешёптывались о случившемся по углам, классный руководитель привёл на урок математики психолога, который провёл с ними беседу и призвал обо всех проблемах сообщать родителям и учителям, на худой конец — одноклассникам, и ничего не держать в себе. Серёжа появился в школе только в следующий понедельник. Что с ним было на протяжении этих семи дней, он не сказал — отдал какую-то бумажку классному, и всё. Ни с Вовкой, ни с другими ребятами не общался. Вообще не разговаривал. Сидел молча с безучастным видом за своей партой, писал в тетрадь уроки, если учителя спрашивали его — отвечал. Вова смотрел на друга и не мог отделаться от мысли, что того, прежнего Серёжи больше нет — настолько сильно изменился Сыроежкин. Он не выглядел подавленным, нет. Он стал никаким. Такое же красивое, но теперь не выражающее никаких эмоций абсолютно равнодушное лицо, пустой взгляд, чёткие, словно механические, движения, бесцветный, лишенный жизни голос. Серёжа не просто перестал смеяться — теперь даже тень улыбки не касалась его губ. Он не хмурился и не сердился, и ни разу с момента трагедии Вова не видел его слёз. Даже на похоронах, куда пришёл весь класс, и где сам Вовка устроил настоящую истерику, Серёжа стоял с каменным лицом. Не проронив ни слова, положил на могилу два белых нарцисса с яркой жёлто-красной серединой (где только достал такие?!) и сразу же ушёл. Учебный год Вова закончил с трудом. Отметки-то у него были хорошие, но вот дались ему эти последние недели в школе так тяжело, что он всерьёз думал, что не справится. Макар погиб, Майке не становилось лучше, Серёжа превратился в тень себя прежнего — все друзья, к которым он был привязан, так или иначе оставили его. Вова всё так же добивался у Майиных родителей свидания с ней, получал полные извинений отказы, впадал в уныние, через какое-то время приходил в себя и шёл на штурм другой крепости — пробиться через броню, которой отгородился от мира Серёжа, было ничуть не легче, чем достучаться до Майкиного рассудка. Однако, в середине лета удача улыбнулась Королькову. Сыроежкин, который дни напролёт проводил, заперевшись один в своём гараже, открыл ему. — Привет!.. — несмело сказал Вова и прошёл внутрь. Серёжа кивнул ему и вернулся к тому занятию, которым, судя по всему, занимался до Вовкиного прихода. О том, что Серёжа посвящает этому абсолютно всё своё время, Корольков боялся даже подумать: Серёжа смотрелся в зеркало. Минут пять или десять Вова стоял позади него и не знал что сказать — Сыроежкин, более не обращая на него никакого внимания, во все глаза любовался на своё отражение. Единственное, что немного обнадёжило Вовку, наблюдавшего со стороны за странным поведением друга — Серёжа снова стал похож на живого человека, а не выглядел как кукла или робот с человеческим телом. На его лице были видны чувства. Серьёзность, сосредоточенность, восхищение, мечтательность, любовь и даже нежность — Вовка готов был поклясться что именно эти эмоции и ещё с десяток их оттенков чередой сменяли друг друга в зеркальном отражении. Серёжа, хоть и «ожил», был полностью поглощён собой. Это немного пугало. Стоило уже как-то начать разговор — ждать первого шага от Сыроежкина не приходилось: если он хотя бы вслух ответит на Вовкины слова — уже хорошо. Но с чем к нему обратиться? Вова ещё раз внимательно посмотрел на своего друга, и решение нашлось само собой. — Серёжа, ты покрасил волосы? Серёжа изучающе посмотрел на свои волосы в зеркале, пару раз медленно моргнул и… обернулся к Вовке. — Н-нет… — задумчиво сказал он, а Вовка расплылся в счастливой улыбке — Серёжа говорит с ним! — Я не красил, они сами. — Он запустил пальцы в сильно отросшие кудри. — Но так даже красивее, правда? Вова подошёл ближе и пригляделся к шикарной шевелюре товарища — улыбаться сразу же расхотелось. Пшеничные Серёжины локоны не были окрашены, они все были с проседью. — Правда… — тихо сказал Вова. — Серёж, скажи, а ты всё время здесь проводишь? Не гуляешь совсем? Погода хорошая… — Ну, куда ж я денусь? — Сыроежкин пожал плечами. — От него, — добавил он и кивнул в сторону висящего на стене зеркала. — От зеркала? — Вовке стало совсем не по себе. — Зеркала везде есть… Карманное возьми. — Причём здесь зеркало? — Серёжа будто и не понял, о чём говорит ему Вовка. — От него. — Серёжа опять подошёл к зеркалу и уставился на своё отражение. — Здесь мы с ним одни, и никто нам не мешает. Хотя дома, конечно, зеркала большие, и его видно целиком, но… Там сейчас мать целыми днями — переводы какие-то на дом взяла. При ней я так не могу. — А при мне можешь? — удивился Вова. — Ну, ты же не упечёшь меня в психушку, как Майку её родители в своё время. Если увидишь, как я разговариваю с зеркалом и целую его. А мама может, — серьёзно сказал Серёжа. — Хотя это было бы справедливо. Вова невольно поёжился. Сразу вспомнилась Кукушкина, требующая от милиционера справедливости за смерть своего парня. — Серёж… а з-зачем ты зеркало… целуешь? — Вова присел на старую раскладушку — ноги у него отчего-то начали дрожать. — Да не зеркало… — Сыроежкин разочарованно вздохнул. — Зеркало мне как раз мешает. Но так хочется его обнять, поцеловать! Ты даже не представляешь! А не могу… Всё стекло это дурацкое. — Кого поцеловать? О ком ты говоришь, Серёжа? — ужаснулся Вовка. — О любимом человеке естественно. — Серёжа посмотрел на него как на дурачка. — О ком же ещё? — Ты влюбился… в себя?! — Нет, конечно! — Серёжа даже фыркнул от возмущения. — Я люблю Эла. — То есть ты дал имя своему отражению, в которое влюбился? — всё ещё отказываясь до конца поверить в этот бред, уточнил Вовка. — Нет же!.. — занервничал Сыроежкин и принялся ходить туда-сюда по своему гаражу, то и дело ероша себе волосы. «Серёга совсем как раньше стал, — горько усмехнулся про себя Вовка, — если бы не та околесица, которую он несёт». — Тебе я могу рассказать — ты не болтливый, Вов. — Серёжа наконец остановился, встал напротив Вовки и закусил губу, словно собираясь с духом, чтобы сделать нечто важное. — Мне давно поговорить об этом хочется. А не с кем. Только ты не смейся надо мной, что я в парня влюбился, а не в девчонку. Ладно? — Н-не буду… смеяться, — усиленно затряс головой Вовка. — В общем, — начал Серёжа, — его зовут Эл. Элек. И он даже не совсем парень — он не человек! — А… кто он? Привидение? — Робот. Такой же как я внешне, только механический весь. И ничего не чувствует. Так-то, Вов… — А почему в зеркале? — спросил Вовка. Раз уж нормально общаться с Серёжей получается только включившись в его больную фантазию, он сделает это — будет считать, что всё так и есть, как говорит друг. — Не знаю, — растерялся Сыроежкин. — Просто я его вижу только там, больше нигде. Ты не думай, Вовка, что я совсем дурак и не понимаю, что в зеркале никто жить не может. Прекрасно понимаю! Но… это какая-то другая реальность, и там есть этот Эл. После… ну, — Серёжа опустил глаза и замолчал. — После того, что случилось, я стал его видеть. И влюбился. Ведь надо же было куда-то ту любовь девать, которая осталась? Вот я и полюбил Эла — больше-то уже всё равно некого… Теперь я люблю его больше всего на свете! Повисло неловкое молчание. Вова сидел переваривал Серёжины слова, тщетно надеясь отыскать в них хоть какой-то намёк на розыгрыш, а сам Сыроежкин вернулся к зеркалу. «Что если попытаться найти в его рассказе какую-то нестыковку, которая укажет Серёже на абсурдность его фантазии? — подумал Вова. — Может, тогда он поймёт, что это всё ему только кажется?» — Но ведь получается, что раз Элек — робот и не может ничего чувствовать, то он не может любить. Он не любит тебя, Серёжа! Серёжа нахмурился и отвернулся от зеркала. — Не любит, — сказал он мрачно. — И никогда не полюбит. — Зачем ты тогда с ним теряешь время?! — воскликнул Вовка. — Он тебя не стоит… Другие найдутся! Кто-нибудь живой… Из нашей реальности! — Вов, — укоризненно посмотрел на него Сыроежкин. — Ну ты сам же мне объяснял, помнишь? Глупо обижаться на того, кто тебя не любит. Даже если любишь его сам. Я наконец-то это понял… Теперь вот просто люблю и всё. Элек достоин этого… в отличие от меня. Вовка ещё больше впал в замешательство. Это Серёжа-то, от которого сходило с ума пол-школы, и который всеобщее обожание собственной персоны всегда считал чем-то само собой разумеющимся, говорит, что не достоин любви! Не иначе как и вправду спятил. — Серёж… как это недостоин? Себя любить надо!.. — только и смог сказать на это Вова. Но Сыроежкин ещё больше его запутал. — Знаешь, я ведь не шутил, когда говорил тебе, что человека, из-за которого мог бы погибнуть тот, кто тебе дорог, можно только ненавидеть, — серьезно сказал Серёжа. — А уж если он на самом деле погиб, можешь представить, насколько сильно я его ненавижу! У Вовки слова в горле застряли — он просто не мог произнести это вслух. Но Серёжа, кажется, всё понял по его глазам. — Ты зря тогда простил мне Майку. Нельзя было. Она сошла с ума, а он — погиб. Это я убил его. — Но… милиция… следствие установило — самоубийство же… дело закрыли… — еле ворочая языком от ужаса, пролепетал Вовка. — Это я вынес ему нож. — От тихого Серёжиного голоса у Вовки заложило уши. — Нет!.. Ты врёшь, Серёжа! — Он позвал меня на лестницу, покурить. А потом сказал, что любит… Что жить без меня не может, и если я не буду с ним, он убьёт себя. Я не поверил — у него же Зойка! Они трахаются! Значит, он просто мстит мне, издевается! За всё, что я ему сделал… А он… Он обнял меня… и поцеловал. Это был единственный раз, Вова… — По Серёжиному лицу текли слёзы. — Я оттолкнул его, сказал, чтоб не пытался из меня пидора делать. И если он так хочет себя убить, то я мешать не буду, даже помогу! Я вернулся в квартиру и взял на кухне нож… Он так и стоял на площадке. Если бы ты видел его глаза, Вовка, когда я дал ему этот чёртов нож!.. Если бы видел!.. Они до сих пор передо мной… каждую ночь. Я убежал сразу, не знал что делать. Думал напиться… а потом решил, что, вдруг, не врал он? Вдруг, правда всё? Я тогда тоже скажу ему!.. Я хотел, Вова, помнишь? Ты был со мной, спросил ещё, чего мне плохо… Но… я не успел. Вовка сидел на старой раскладушке в пыльном Серёжином гараже и тихо всхлипывал, сам Серёжа, кажется, уже успокоился и вновь прилип к своему зеркалу. Вроде все точки над «i» были уже расставлены, все ответы получены, но чего-то не хватало. Что-то в этой новой Вовкиной картине мира никак не хотело складываться. И Вова наконец понял что. Смерть лучшего друга, болезнь любимой девушки — в этом всём был виновен конкретный человек. Но Вова не мог его ненавидеть! Ему было жаль Серёжу. Жаль настолько, что хотелось, чтобы хотя бы в своих больных фантазиях он был счастлив. — Серёж… — Вова подошёл к Сыроежкину, шмыгнул носом и положил руку ему на плечо. — Я уверен, твой Элек, он обязательно станет человеком. Каждый робот хочет стать человеком! И когда это случится, он… он обязательно ответит на твои чувства. — Ты думаешь?.. Он сможет?.. — Серёжа с сомнением посмотрел на своё отражение. — Но тогда он тоже будет страдать. Ведь мы никогда не сможем быть вместе… Если только… — Только что? — Если только… — Серёжа резко развернулся и отошёл от зеркала. — Иногда, чтобы быть с тем, кого любишь, надо просто пройти через стекло. — В каком смысле?.. — Вове Серёжины слова не понравились. — Но ты так никогда не делай, — вместо ответа погрозил ему пальцем Сыроежкин. — Тебе это не поможет. Тебя здесь ждут. А мне придётся — меня ждут там. А теперь иди, Вов. Нам с Элом надо побыть вдвоём. Вовка не решился заглянуть к Серёже на следующий день. И через день тоже — слишком тягостное впечатление осталось у него после разговора с другом. А в конце недели, когда он всё же набрался смелости проведать Сыроежкина, выяснилось, что тот накануне уехал в лагерь, и до сентября его не будет. Вовка подумал, что это хорошо: новая обстановка, новые люди вокруг, какие-то общие дела в отряде — Серёжа отвлечётся и, как знать, может быть к новому учебному году забудет про Эла и сможет наконец себя простить. Первое сентября в девятом «Б» началось как обычно — линейка, физика, две математики, классный час. Вот на нём-то классный руководитель и предложил ребятам навестить могилу их бывшего одноклассника Макара Гусева, чья жизнь так трагически-нелепо оборвалась этой весной. Идею естественно сразу все одобрили и тут же стали скидываться на цветы и венок, выяснять на чём лучше доехать до кладбища и решать прочие организационные вопросы. В общей суматохе никто и не заметил, как Серёжа Сыроежкин, весь день до того тихо просидевший на последней парте, взял свои вещи и вышел из класса.💮💮💮
— Серёжу, Мариночка, нашли почти сразу, на том самом месте, где сейчас клумба. Ни на какое кладбище, как вы понимаете, мы тогда так и не съездили, — Вова печально вздохнул. — Ой… — тихо сказала Марина и закрыла обеими руками рот. — Он тоже, да?.. — Как потом установило следствие… — Вова откашлялся: сколько он уже рассказывает эту историю, и каждый раз в этом месте его подводит голос. — Услышав про Макара, Серёжа прямиком направился в школьную столовую, прошёл на кухню — и почему его никто не остановил? — взял там большой нож для мяса, отошёл метров на сто от школы и перерезал себе горло. Так же как его друг за четыре месяца до этого. — Кошмар… — прошептала Марина, не отнимая рук ото рта. — А весной, — уже бодрее продолжил Вова, — и тут мы переходим непосредственно к нашей, так сказать, легенде, на месте, где Серёжина кровь впиталась в землю, выросли несколько нарциссов. Кто их мог там посадить, мы так и не выяснили. Но самое интересное началось после — на следующий год, как раз когда я выпускался, эти цветы встречались уже на территории всей школы. С ними тогда никто и не думал бороться — красиво же! — А что же случилось потом? — с любопытством спросила Марина — ей, видимо, тоже после всех рассказанных Владимиром Владимировичем ужасов хотелось просто поговорить о цветах. — А потом, говорят, с каждым годом их становилось всё больше и больше. Я тогда учился в институте и по рассказам плохо представлял себе масштаб бедствия. Но, когда устроился сюда работать, был поражён — эти нарциссы в пору было собирать в промышленном масштабе и нести на продажу! — Неужели никто не догадался подзаработать? — Марина Николаевна улыбнулась, впервые за последние полчаса. — Ну почему же, ещё как догадались! И пытались неоднократно! — всплеснул руками Вова. — Только вот никто не смог донести цветы не то что до рынка — до ближайшего перекрёстка! Они вяли почти сразу, как только их выносили с территории школы. — Мистика какая-то! — Марина сделала большие глаза. — Не то слово, дорогая Марина Николаевна, не то слово! — с энтузиазмом поддержал её Вова. — Мистика и чертовщина. Мало того, что эти цветы размножались с дикой скоростью, так они и росли только в пределах нашей школы — ни одной луковицы за забором обнаружено не было. Мы, когда несколько наших первоклассников с отравлением загремели в больницу, всем педсоставом всё здесь перекопали, собрали все луковицы и сожгли их в большой бочке. Только вот, — Вова развёл руками, — весной опять то тут то там торчали эти злополучные цветы. Откуда взялись? Загадка — Ничего себе! У вас не иначе как завёлся цветочный террорист — высаживал их втихаря! — воскликнула Марина Николаевна. — Не иначе! — засмеялся Вова. — Но мы продолжали с этим нарциссовым террором усердно бороться — несколько лет выкапывали луковицы, посыпали землю химикатами — чуть всю зелень на территории школы не извели. А они всё росли и росли, и каждый год хоть один ученик, да получал отравление этим растением. Ничего серьёзного, к счастью, но не испытывать же судьбу?! В общем, в итоге встала дилемма — либо закатать всё в асфальт, уничтожив любую растительность, либо… Либо найти какой-то другой выход. И я его нашёл! — не без гордости сообщил собеседнице Вова. — Сделали эту клумбу? — Именно. В последний раз я предложил не уничтожать все луковицы. Часть их мы аккуратно пересадили на то место… — Вова ненадолго замолчал — ему опять вспомнился давний кошмар, с которого-то всё и началось. — На то место, откуда они начали распространяться. Я сделал клумбу… Впрочем, это не совсем клумба, Мариночка. В следующий раз, если обратите внимание, увидите — там обычная низенькая кладбищенская ограда. Я подкрашиваю её серебрянкой каждый год. Чтобы лучше видно было. — Боже!.. — ахнула Марина Николаевна. — Получается, что это… это Серёжина могила! — В каком-то смысле, — кивнул Вова. — Теперь мы ухаживаем за цветами, а они с тех пор нигде, кроме этой клумбы, не появляются. — Подумать только! — с чувством сказала Марина. — Мне теперь не терпится живьём увидеть эти чудо-цветы! — Увидите, Мариночка, обязательно увидите! В конце апреля вся клумба будет усыпана ими. Они очень красивы… — А какой сорт? Их ведь так много, — поинтересовалась любознательная Вовина коллега. — Белые. Narcissus poeticus по-научному. — А, это такие, с белыми листиками и маленькой жёлтой трубкой с красной каёмкой, — сразу же догадалась девушка. — Да, белоснежные листочки и трубка цвета спелой пшеницы с рыжей каймой… — медленно произнёс Вова. Марина вмиг стала серьёзной и задумчивой. — А что же стало с Майей? Вы так и не сказали… Она поправилась? — Ах, Майя?.. — Вова хотел было ответить Марине Николаевне, но отвечать пришлось на телефонный звонок — звонила супруга: — Да, да, конечно, дорогая, я всё помню, обязательно зайду по дороге… Да… Вафельный тортик тебе и шоколадные конфеты Танечке. И что-нибудь к чаю всем… Тоже тебя целую! Пока! Вова спрятал телефон во внутренний карман пиджака и, немного смущаясь, сказал: — Простите, Марина Николаевна, жена торопилась за внучкой в садик, не успела в магазин забежать — вот, меня просила. Так вы про Майю спрашивали? — Да… — Ох, вы знаете, Майка такая сладкоежка стала, вы не представляете! И ведь не поправляется совсем, и сахар в норме! Вот что значит, бывшая спортсменка!.. Не то что я — как дурак, калории считаю, — Вова оценивающе похлопал себя по животу. — А они вдвоём с Танькой, внучкой моей, всё сметут — и тортик этот, надо два, кстати, взять, и конфеты… полкило не меньше, чтоб хоть на пару дней хватило, — он углубился в подсчёты и не сразу заметил, что Марина, глядя на него, тихо смеётся. — Я так понимаю, с Майей всё хорошо в итоге стало, — сказала она. — Да, — тоже улыбнулся ей Вова. — Она полностью поправилась, и с тех пор мы с ней не расстаёмся. В магазине, кроме обещанных сладостей для семьи, Вовка прихватил ещё и бутылку коньяка для себя — на душе было муторно. Он не стал рассказывать Марине, что почти сорок лет назад, будучи сам не свой после гибели друга, он пришёл к Майке и почти с порога выдал: — Нет больше твоего Сыроежкина, Майя… Он убил себя сегодня. Зарезался. Майя подняла на него вполне осмысленный взгляд и тихо сказала: — Может быть это справедливо, Вов?.. «К чёрту такую справедливость!» — выругался про себя Вовка. Огляделся по сторонам в поисках полицейских патрулей, выдохнул, достал из пакета поллитровую бутыль Хеннесси и сделал большой глоток прямо из горла.