Больно.

Аки невесомо чиркает носом по чужому перу и шумно втягивает воздух. Ангел дергается и смотрит на него, как дикий зверек. — Ты уже насквозь провонялся моими сигаретами. Иди в комнату. Аки завел себе вторую губительную привычку: в плохие дни вот так отнимать себе сутки или двое. Но он не дурак. Во-первых, он ответственно подбирает момент. Это должен быть действительно кошмарный день. Сегодня Аки уже рыдал с надрывом, в ванной, скомкав в одной руке письма Химено, а другой затыкая себе рот полотенцем. Его почти стошнило на второй пачке сигарет, и он, кажется, простудился, без зонта съездив по кладбищам. Денджи и Пауэр свалили, решив не мешать ему скулить в уборной, а Аки всё не легчало. Его потряхивало от холода и никотина, и, если бы Ангел не пришел молча посидеть с ним вот так уже час, он бы, наверное, уже сбросился с этого балкона. Аки хочет жить, но не так. Не один. А иначе, просто зачем. Ангел сгорбленно скрывается в полутьме помещения. Окурок летит вниз, и Аки ругается себе под нос, подставляя пепельницу поближе, будто говоря: вот она, придурок, не мусори. Не положено. А во-вторых, он так делает не за зря. Он не знает, за какие ниточки таким образом дергает свой воспаленный мозг, но от прикосновения к этому чертенку действительно становится как-то легче. Когда его только закрепили за Аки, тому было страшно и дышать рядом: это субтильное существо ведь выглядит так, будто готово рассыпаться на месте, будто состоит оно из одной только отстраненной глубокой печали. И, кажется, начинает вытягивать ее и из тебя, если вы находитесь рядом достаточно долго. В любом случае, даже если бы Аки не знал, что нельзя, то он вряд ли прикоснулся бы к Ангелу тогда. А сейчас руки будто сами тянутся. Постоянно. Особенно в такие дни. Он захлопывает за собой балконную дверь, и пробегается глазами от чужих голых пяток до лохматого затылка. Ангел задрапирован в колючий плед, ссутулен и молчалив, крылья нелепо теснятся под покрывалом, а глаза прикованы к телевизору. И Аки снова перетряхивает от какого-то непонятного ноющего чувства в груди. Он зажмуривается, стараясь об этом не думать, а потом неторопливо подходит ближе. — О чем там? — Не знаю. Я не смотрел особо. Зато в глаза Аки он глядит пронзительно. Это еще одно свойство Ангела, которое дробит акину грудную клетку изнутри: они редко смотрят друг другу в глаза, но если это происходит, то Ангел никогда не отводит их первым. Аки привык к его беспристрастным повадкам, дурацким крыльям, почти игрушечному нимбу, но к этим глазам он, кажется, не привыкнет никогда. Тяжело в них подолгу смотреть. И больно. — Чего ты залип? — Теперь ты умрешь на двадцать два часа раньше. Завидую. «Я тоже хотел бы поскорее умереть» в той или иной формулировке Аки слышит от него каждый раз. Будто Ангел наконец нашел такое же поломанное создание, как он, и просто ждет, когда тот это признает. Признает, что рад, что скоро умрет. Что понимает, почему он завидует. Но Аки всегда молчит. Ангел просит поесть, и у Аки появляется повод разорвать зрительный контакт. Он забирает с кухни печенье и делает чай. Сил хватает только тупо смотреть в стену, ожидая, пока нагреется вода, и выкуривая очередную сигарету в вытяжку. Он заливает кипяток. Несколько дней назад Ангел обжег ладони, когда Аки позволил ему отпить кофе из своего картонного стаканчика. Так глупо. Руководимый этим коротким воспоминанием, он оборачивает чашку в плед прежде, чем передать её в эти тонкие и беспомощные руки. Иногда такие вещи его удивляют, но в целом Аки относится к Ангелу так же, как относятся к домашним котам: со снисхождением, попечением, и бесконечно оправдывая его тем, что «это же демон». Что с него взять. Безусловное принятие. Глаза невольно слезятся, а в груди всё сжимается, когда Аки воображает, что позволит себе любить его чуть больше, чем нужно. И тот тоже, конечно же, умрет. Будто читая акины мысли, и слыша стук сердца, Ангел с осторожностью ныряет головой под руку, и прислоняется к чужой груди. Да, там болит больше всего. И, кажется, он, как кот, может лечь на простуженное, поврежденное место и забрать оттуда всю боль. — Бьется. Так странно. Странно знать, как долго это еще будет продолжаться, — Аки молчит. Ангел отстраняется, отпивает чаю, и снова гипнотизирует своими усталыми оленьими глазами. — Пожалуйста, когда придет время, не умирай при мне. Я так от этого устал. А это уже тяжелая артиллерия, бьющая прямо в сердце. Аки закрывает глаза, чтобы перевести дух, чтоб не заплакать вновь, но дух не переводится, и он, как дурак, сидит так несколько минут, просто слушая все вокруг. Шорох крыльев, дыхание, свое и чужое, стук пустой чашки, опускаемой на стол, бормотание телевизора. Голова раскалывается, пальцы предательски дрожат, а мир схлопывается у него над головой. Он открывает глаза и снова сталкивается с чужими. Почему это так больно?! — Аки, ты не пообещал. — Что? — Пообещай, что меня не будет рядом, когда ты умрешь, — это что, слезы? — я так больше не могу. Пообещай, пожалуйста. Аки снова молчит. В разваливающейся надвое голове стремительно возникает странное желание, а за ним и понимание, что он никогда не забудет день, когда осознанно лишил себя… наверное, трех месяцев. Два поцелуя в лоб, и один, долгий, в обветренные, тонкие, удивительно теплые губы. Наверное, секунды две. Вот уж действительно, смертельное влечение. Аки так давно не целовал живое существо. Это так странно. Ангел начинает биться в истерике, хлопая крыльями и отталкивая его. Аки, глотая собственные слезы, кутает его обратно в плед и бесконечно извиняется, прижимая к себе, как взъерошенную яростную птицу. Ангел что-то кричит ему в грудь о том, что тот издевается, что врет, и хочет умереть, что так поступать нельзя, и чтобы он пообещал, пообещал, пообещал!.. Он исходит на всхлипы, и, в конце концов, обхватывает Аки руками, тихо трепеща под толстым слоем одеяла. Аки много-много раз целует его — одеяло — туда, где, по его мнению, должна быть ангельская макушка. Вытирает о него свои соленые от слез щеки, зарывается носом и прерывисто вздыхает. Ловит себя на всеобъемлющем, откровенно мазохистском ощущении, что это того стоило. Почему же тогда так больно? — Я не могу тебе ничего обещать. Ни-че-го. Вдруг меня кто-то убьет на работе, об этом ты думал? — Я же говорил тебе уволиться. — Нет. Я не могу тебе ничего обещать. Ангел сдается, немного ерзает, укладывая подбородок на акино плечо. Аки устраивает его голову в складке одеяла, чтоб случайно не соприкоснуться неприкрытой шеей с чужой щекой. — Вообще-то мне нравится пахнуть твоими сигаретами. Иногда я обнимаю себя крыльями, и так мне сразу становится не одиноко. Когда ты умрешь, я, может, начну курить, чтоб продолжать так делать. Аки снова молчит, обезоруженный такой искренностью. Как подстреленный, он заваливается на бок, увлекая сверток с демоном за собой. На диване тесновато для них двоих, но сил не остается на то, чтобы что-то менять. Аки устал от всех своих смертоносных привычек. Он уже причисляет Ангела к таковым. И, господи, как же это больно.