Технические сложности.

      Вопросы те мне сразу не понравились. Ох как не понравились!       Можно было тогда же догадаться, к кому он придёт за дальнейшими пояснениями. Я, правда, надеялся, что может всё-таки не придёт. Может останется сидеть в своей башне из слоновой кости. Потому и Лёше рассказывать не стал. А зря.       На допрашиваемых, когда они его не слишком сильно бесили, тоже стал смотреть как-то странно, словно оценивающе. Потом на меня искоса взглядывал, потом снова на них.       Прямо же заговорить о предмете решил как-то вечером, когда мы остались одни в кабинете после моего длинного и нудного доклада. Ну как, прямо… Слово «член» (хотя бы!), а также названия для сопрягаемых с ним в данном контексте иных частей тела, в императорском лексиконе в тот вечер отсутствовали. Разве что тычинки и пестики не поминал. Вопросы, однако, задавал толковые. Сразу было видно, что в теоретической части разобрался на досуге. На каком материале, интересно?       Уже через десяток минут форменного допроса стало понятно, что одной теорией тут не обойдется. И что отдуваться за маменькины строгости и небрежение старших братьев придётся, как всегда, мне.       Оно, конечно, может и к лучшему. Уж лучше я, чем кто-нибудь поболтливее да понахрапистее. Обидят ещё. Сплетничать по углам начнут. Только вот Лёша…       Да и чего греха таить, не хотелось бы осрамиться перед молодежью. Я конечно понимаю, что у любого добропорядочного подданного на своего императора должен стоять по умолчанию. Однако ж годы, да раны боевые…       Но не успел я толком ни себя накрутить, ни Лёше признаться.       Он является ко мне в кабинет в следующий же вечер. Решительный, набыченный, на все пуговицы застёгнутый. Глаза вот только испуганные.       На меня старается не смотреть. Ходит кругами, хватает и вертит в пальцах всё, что под руку попадется: перья, пресс-папье, безделушки с полок. Говорит о делах в комиссии, отрывисто и почти бессвязно. Оглаживает ладонями полы домашнего сюртука на бедрах.       Нервы у меня, конечно, такого не выдерживают.       Доведись мне когда-нибудь написать мемуары и осмелься я подобное в них внести, я бы конечно написал, что решительно подошел к императору, развернул к себе, взяв за плечи, впился в губы жарким поцелуем и завалил царскую особу на так удачно подвернувшийся под монарший зад диван…       Ага, завали его, попробуй, каланчу такую.       Нет, я, конечно, подошёл, и даже почти решительно. Только вот температуру поцелуя сложно поддерживать на должной высоте, если проиходится вставать на цыпочки и запрокидывать голову. И то, что принимающая сторона вздрагивает и рефлекторно сжимает губы, ничуть не помогает, знаете ли. Вздрагивает, но не отстраняется…       Да гори оно всё синим пламенем! Хоть и пожалею потом, как пить дать пожалею.       Кладу ладонь на гладко выбритую щёку с идеально очерченной полосой бакенбарды. Да вы никак готовились, Николай Палыч? Ведь вечер уже. Делаю шаг вперед, почти прижимаю его к массивной дверце шкафа. Невмоготу будет, так оттолкнёт. Сил хватит. Касаюсь губами под подбородком, прихватываю кожу на вздрагивающем кадыке (как раз моя высота!), кладу руки ему на поясницу. Он рвано, почти со всхлипом втягивает воздух, и я немедленно оказываюсь в буквальном смысле слова крепко взятым за задницу. Ну что ж. Кажется стадия реверансов пройдена.       Я снова пробую поцеловать в губы, почти целомудренно, но он быстро перехватывает инициативу и с готовностью демонстрирует, на что способен. Недурно, весьма недурно. Александре Фёдоровне грех жаловаться. Когда он отрывается от моих губ, стопы у меня сводит судорогой. Хоть скамеечку подставляй! Зато сюртук на нём уже расстёгнут и наполовину стянут с плеч, а щёки горят лихорадочным румянцем.       Беру за руку и почти волоку в угол к широкому турецкому дивану. Знают басурмане толк в мебели. И, видимо, не только в мебели.       Сюртук летит на пол.       Он опускается на край дивана и смотрит снизу вверх. Я без лишнего изящества валюсь на колени промеж его разведённых ног. Не до изящества сейчас, дело надо делать.       Он откидывается на спинку дивана и с похвальной резвостью приподнимает бёдра, позволяя избавить себя от штанов и кальсон. Только рубаха ещё пытается хоть что-то прикрывать. Господи, а тощий-то какой под этими тряпками. Покормить бы… Ну да это потом.       Стягиваю с него рубашку и озираю поле предстоящей деятельности. Да, надо признать, что и тут Александре Федоровне совершенно не на что пожаловаться. Беру его за правую лодыжку и заставляю согнуть и поставить ногу на край дивана. Виды открываются чудесные, да и сподручнее так. Он полулежит, опираясь плечами на спинку, дышит учащенно и смотрит на меня из-под полуопущенных век. Вцепляется длинными пальцами в разноцветную обивку, когда я прихватываю губами набухшую головку и слизываю с неё первые прозрачные капли.       Может этим и обойдёмся, помышляю малодушно, старательно работая языком. Пошутили и хватит. Однако, он моего малодушия не разделяет.       Приподнимается, заставляя меня с совершенно неприличным звуком оторваться от дела, хватает за ворот сорочки и тянет на себя. Из сорочки я выворачиваюсь ужом, размышляя походя о том, что технический склад пытливого ума это не всегда хорошо. Помогаю ему подтянуться повыше и лечь удобнее на спину. Тянусь через него в изголовье, где на особой полочке заблаговременно приготовлена склянка с подогретым маслом.       Он закусывает нижнюю губу, алея щеками, но ноги свои бесконечные раскидывает с бесстыдной готовностью. Погодите, Николай Палыч, это вы ещё просто плохо представляете, что вас ожидает. В первый раз, как до основного блюда доходит, не всем без слёз вытерпеть удаётся. Он опускает глаза и ведёт пальцами по весьма очевидному влажному бугру у меня в штанах. Да и правда, лишние они здесь.       Не без удовольствия наблюдаю, как расширяются от удивления и благоговейного ужаса его глаза. Вот и Лёша также глядел в первый раз. Что поделать, природой не обижен. Беру его руку в свою и мягко направляю. Авось, не так страшно будет. А вдруг и передумает? Касание мягкое, почти невесомое, но кажется верному моему бойцу и этого достаточно, чтобы узнать руку главнокомандующего и немедленно вытянуться по стойке смирно, как на параде.       Масла не жалею. Поясницу свою тоже не жалею, изгибаясь и покрывая поцелуями его живот вниз от пупка, вдоль полоски тёмных жёстких волос. Он морщит лоб и сводит брови, кусает губы, чтобы не зашипеть сквозь зубы. Рефлекторно сжимается вокруг моего указательного пальца, но терпит. Поглаживаю крепкое бедро, нашёптывая что-то бессмысленное и ласково-ободряющее, и добавляю второй палец. Он этому явно не рад; прогибается в пояснице и кривит рот.       Наклоняюсь, целую его примирительно в губы и, не извлекая пальцев, придерживая свободной рукой и ласково уговаривая, заставляю перевернуться на живот и подтянуть под себя ноги. Глядишь, так легче пойдёт.       Он утыкается головой в мягкие подушки и несколько расслабляется, приноровившись к новым ощущением. Убираю пальцы и, не дав ему опомниться, заменяю их собственным языком. Зря. Он немедленно зажимается и ныряет вперёд, пытаясь отстраниться. Крепко хватаю его за бёдра и возвращаю в нужную позицию. Ничего страшного, значит не для него это просто. А вот Лёше нравится. Ритмично и быстро, в такт с рукой на члене. С ним после этого можно делать всё что угодно.       Третий палец входит туго. Он елозит коленями по турецкому шёлку и впервые стонет, тихо и почти жалобно. Да, нужно будет быть осторожнее.       Стягиваю со спинки дивана мягкий валик и проталкиваю ему под живот. Лью масла с лихвой промеж напрягшихся ягодиц. Несколько теплых янтарных капель скатываются по промежности, по поджимающимся яичкам, собираются у оголившейся, побагровевшей, крепко прижатой к диванному валику головки. Не противлюсь первому порыву и мягко растираю их большим пальцем по головке и стволу. Получаю в награду хриплый протяжный стон. Целую его в ямочку на пояснице и, чем чёрт не шутит, в порядке эксперимента слегка прикусываю крепкую круглую ягодицу. И получаю крайне любопытную реакцию. Его словно током прошибает. Он снова стонет и выгибается, но уже не в попытке отстраниться, а ровно наоборот. Вот оно как, значит, Ваше Величество. Трачу на изучение данного феномена пару минут. Крайне интересно, конечно, но пора и честь знать.       Почуяв недоброе, он зажимается весь и пытается вывернуться, оперевшись на разъезжающиеся локти и колени. Но я и не такие крепости брал. Если уж начали, так пойдём до конца. Прижимаю его всем телом к дивану, зацеловываю шею вдоль линии волос и напряженный загривок.       Вхожу самым кончиком, медленно и осторожно, и останавливаюсь, оценивая реакцию. Он предсказуемо дергается, едва не ломает мне затылком нос, запрокидывая голову, шипит и жмурится.       Парная акробатика мне никогда особо не давалась, я привык другим брать, но ради того, чтобы отвлечь его от неприятных ощущений, изворачиваюсь, просовываю руку под собственное бедро, плотно прихватываю и несколько раз провожу ладонью по его члену. Отыгрываю у неподатливых мышц ещё пару сантиметров. Он снова дергается, пытаясь соскользнуть с расклинивающего его изнутри орудия пытки, но только больнее себе делает, глупый. Замирает, тяжело дыша и закусив губу.       К тому моменту, как я вхожу почти полностью, он уже весь мокрый, как утопившаяся в пруду мышь, дрожит и, кажется, теряет всякую способность связно мыслить. Видит бог… Хотя нет, лучше бы ему этого не видеть.       Двигаться я не рискую, только слегка покачиваю бедрами. Подвожу руку ему под живот и слегка приподнимаю, наплевав на вполне себе реальную возможность вот прямо в эту самую минуту схлопотать прострел в пояснице. Утешает только одно: эрекция его никуда не делась и уже начинает причинять ему видимый дискомфорт. Возможно даже больший, чем моя. Кончает он быстро, что-то прорычав в намокшую от слёз диванную подушку, и без сил распластывается подо мной. Ну, хоть один из нас, и на том спасибо.       Велеть слугам заранее наполнить кипятком ванну было самой моей здравой идеей за весь сегодняшний день.       Помогаю ему опуститься на колени в остывшую до комфортной температуры воду. Он морщится и страдальчески поджимает губы.       — Это всегда так… неприятно? — смотрит исподлобья осоловелыми глазами.       — В первый раз — да, потом легче становится, — сосредоточенно намыливаю мочалку, не поднимая глаз, и начинаю аккуратно растирать ему плечи.       Он хранит молчание до конца водных процедур.       Накидываю на него свой халат. Маловат конечно, но лучше чем ничего. Он порывается было собирать разбросанную вокруг дивана одежду, но я его твердо останавливаю и после короткого препирательства ставлю снова на диван на колени и локти.       Не знаю, из чего делают эту мазь, и откуда Лёша её берёт, но мне она, помнится, практически жизнь спасла, когда мы с ним впервые попробовали местами поменяться.       Он стоически терпит мои прикосновения, видимо потому, что прохладная на ощупь желтоватая густая масса в самом деле усмиряет боль и успокаивает покрасневшую воспалённую плоть.       Уговариваю его прилечь ненадолго и дать мази сделать своё дело. Так он и засыпает, лёжа на животе, с голым задом, сморенный тяготами длинного дня. Стою над ним с одеялом и любуюсь на плоды… эээ… зубов своих. Дорого бы я дал, чтобы посмотреть, как он будет оправдываться перед императрицей за искусанную задницу. Хотя скорее всего никак. Просто спрячется в кабинете на своей походной кровати, прикроется делами и бумагами, пока синяки не сойдут.       Вопреки всем ожиданиям, я не попадаю в опалу, меня не разжалуют в рядовые, не прогоняют через строй и не отсылают на сибирскую каторгу вперед всех мятежников.       На следующий день, затянутый в мундир и как обычно застёгнутый на все пуговицы во всех смыслах, он, не сказав ни единого слова в отношении вчерашнего, одним только взглядом и поворотом головы ясно дает мне понять, что более такое не повторится. К моему великому облегчению, надо сказать.       А вечером приходит Лёша. И, честное слово, лучше бы сквозь строй…       — Лёш, ну не рви ты мне душу ради бога, — гляжу на него умоляюще. — Что я мог ему сказать? Не буду я вас трахать, Ваше Величество, и не просите?       Он стоит у камина спиной ко мне и задумчиво смотрит в огонь.       — Мы ведь оба с тобой люди подневольные. Тебе ли не знать!       На колени перед ним грохнуться, что ли? Да всё что угодно, только бы не этот тоскливый взгляд.       — Да знаю я, знаю, — голос у него задумчивый и грустный. — Просто…       — Что просто? — подхожу и обнимаю его со спины. Он не отстраняется. И то радость.       — Тебе хорошо хоть с ним было? — смотрит на меня из-за плеча.       — Нет, — отрезаю резко. — Никак мне с ним не было. Понимаешь? Меня попросили… приказали продемонстрировать техническую сторону вопроса. Я подчинился. И всё. А куда деваться-то было?       — Деваться некуда, — тихо и задумчиво тянет Лёша. — А ему? Понравилось?       — Не особо, — признаваться в этом почему-то неприятно.       — Ну да, — Лёша привычно-насмешливо хмыкает и в сердце моём зарождается робкая надежда. — С твоими-то статями да в первый раз. Не гуманно это даже как-то.       — Ну тебе же понравилось, — парирую, насупившись.       Лёша виновато морщится и смотрит искоса.       — Не понял, — тяну угрожающе, чувствуя, как шатается под ногами основа моего мироздания. — Ты же мне говорил…       — Тише, тише, не кипятись, — Лёша, наконец, оборачивается, кладёт руки мне на плечи и глядит невинно. — Понравилось, конечно. Интересно было, познавательно.       Целует меня неторопливо в губы, не даёт развозмущаться как следует новыми подробностями в деле.       — Только вот я человек простой, впечатления свои при себе оставляю. А ну как он, находясь под впечатлением, указ какой-нибудь высочайший издать задумает? Вот возьмёт и прикроет лавочку. И для нас с тобой, в том числе.       О таком я, признаться, не задумывался. А он ведь и правда может. С него станется. Но не это сейчас главное.       — Лёш, а Лёш, — подливаю в голос елея и просительно заглядываю в глаза. — Но ведь не издал же пока. Так что помех нет никаких. Пойдём, а?       И Лёша, хвала небесам, идёт.