Shine

Дейви — Убери это. Я не хочу есть, — ты отпихиваешь кофейный столик здоровой ногой, едва взглянув на тарелку с овсянкой, и отворачиваешься к монитору, сминая в руках незажжённую сигарету и прислушиваясь к возне во дворе: где Мартин пилит дрова, Хелен снимает постельное бельё, а лениво развалившаяся на газоне Нэна погавкивает на соседских щенят. — Аппетит приходит во время еды. — А во время чего ты идёшь на хуй? — огрызаешься ты и, взяв Тома на руки, воркуешь с ним, а я терпеливо проглатываю колкость, завидуя животному: кот и собака — единственные существа в этом доме, на которых ты никогда не кричишь, не злишься и не срываешься. — Не во время чего, а после чего, — поправляю, но настаивать не решаюсь: ты и до хосписа ел мало и редко, и практически ничего не пил, а сейчас — и подавно, — ну чуть-чуть. За маму, за папу. — Не хочу. — Тогда малоежку выпей, — я не сдаюсь: перед фуросемидом тебе нужно хоть что-то закинуть в топку но, несмотря на то, что мы оба это знаем, ты продолжаешь артачиться. — Сам эту бурду пей. — На одном пиве далеко не уедешь. — А мне далеко и не надо, — ты фыркаешь и, отпустив Тома, нарочито присасываешься к бутылке, мол, «что ты мне сделаешь?» — Впихни в себя хотя бы три ложки, и я отстану. — Отстань прямо сейчас. В пизду диуретики. Поем, когда захочу. — Я посмотрю, как ты запоёшь, когда снова отечёшь и будешь орать, что не можешь поссать. Щёлканье мышкой затихает, и ты медленно поворачиваешься ко мне с таким выражением лица, будто ты можешь меня испепелить одним взглядом. — А не охуел ли ты часом? А то вдруг охуел, а я не в курсе? — ты тихо рычишь и пригибаешься, словно готовящийся к атаке хищник, — а ничего, что от твоих таблеток толку меньше, чем ни хера? — Я… — Знаешь, что я думаю обо всём этом? — поморщившись, ты с трудом встаёшь и медленно хромаешь ко мне, сжав кулаки, — а вот что: ПОШЛО ОНО ВСЁ НА ХУЙ! И ТЫ ИДИ НА ХУЙ! Несколько неловких, но точных движений — и в меня летит и тарелка, и аптечка; таблетки, шприцы и ампулы со звоном падают на растёкшуюся по полу кашу, следом за ними ты отправляешь всё, что попадает под руку. — Отлично, — не выдерживаю я, когда в дюйме от виска пролетает стеклянная пепельница, — раз так, я умываю руки. Ебись сам. Ты что-то кричишь вслед, но я уже не слышу: последние две недели я практически не отхожу от тебя, и я устал, чертовски устал, и больше всего не свете мне хочется взять и бросить всё к чёртовой матери — на кой хер я вообще ввязался в это? Чем думал? — закинуть своё барахло в сумку, сесть за руль и уехать домой. Потому, что ты уже не тот Джеймс, которого я знал с младых ногтей или, как ты бы сказал, «с пиздючества». Потому, что ты теперь — даже не жалкая тень себя прежнего, а охуевший, бесконечно ноющий, обозлённый на всё и вся невыносимый мудак. Когда я уже поправляю неприятно давящий на плечо ремешок от сумки и открываю дверь, из твоей комнаты раздаётся сложноидентифицируемый — и перед моими глазами встаёт картина, словно прерывающая ролик на youtube реклама: ты падаешь с кровати и не можешь встать, или блюешь в ванной и поскальзываешься, или просто тихо воешь в подушку, ненавидя себя за расплывшееся на кровати мокрое пятно… А вдруг у тебя очередной приступ удушья? Меня бросает в дрожь, что в этот раз ты не выберешься, и сотрудники из скорой помощи вызовут полицию на констатацию смерти, и больше я никогда не услышу, как ты зовешь меня. Будь моя воля — или в моих силах — я бы положил на твоё выздоровление всю твою жизнь, и до самой старости выгребал бы из-под тебя говно, пусть ты будешь злиться, орать, бить меня, плакать и проклинать — но ведь ты будешь жить… Мне страшно представить себя без тебя — и это не гейство и не любовь, просто… чёрт, я не знаю. И мне становится стыдно за моё малодушие: ведь ты уходишь так быстро, так тяжело, Джим, и я понимаю: потерпеть твои истерики — меньшее, что я могу сделать для тебя. С меня не убудет. Перекрестившись, я снова швыряю вещи в шкаф твоей сестры -неудачно брошенные ключи от машины вообще падают за комод — и захожу в твою комнату. Ты лежишь и смотришь на свой звёздный потолок — среди лужи каши виден продолговатый след в том месте, где ты поскользнулся, а я пытаюсь вспомнить, когда из толстого рыжего нескладёхи, пунцовеющего, когда мы смеялись над твоими курсами чечётки, ты превратился в простой скелет на кровати — забитая метафора, но я — не ты и не Майлз, я не умею говорить красиво. Буквально. Сгребая в пакет испорченные лекарства и вытирая пол влажной салфеткой — тряпкой пройдусь попозже — я трогаю языком рубец на мягком нёбе, оставшемся после операции, сделанной ещё в далёком детстве, до того, как познакомился с тобой в начальной школе. — Рейс на хуй отменили? — повернувшись ко мне, ты слабо улыбаешься, обнажая кривоватые клычки — напрямую ты никогда не извиняешься: только так, улыбкой или тихушно подсунутым ништяком. — Скорый поезд «Стэкпоул — пиздец» ехал без остановок в Мейденуэллсе, так что нам было не по пути, — ухмыляюсь в ответ и, когда срабатывает напоминалка на телефоне, начинаю копаться в огромном контейнере с лекарствами из IKEA, попутно утопая в своих мыслях: если всё так плохо сейчас, что будет потом, когда ты перейдёшь в категорию «лежачих»? — О чём задумался? — твой голос звучит устало измученно, несмотря на ранний час, и мне становится ещё гаже от своей попытки сморозиться и вернуться к Мелиссе. — Да так, — я отмахиваюсь и, распаковав шприц, отламываю головку ампулы, — о своём, о женском. — Ну и дурак, — ты беззлобно фыркаешь и послушно даёшь мне наложить жгут; рука у тебя худая-прехудая, как у анорексика — кахексика, поправляю я себя автоматически — и кожа на ней тонкая, как… как у меня под глазами, разве что на сгибе она плотная и твёрдая от бесконечных инъекций. Когда игла протыкает уплотнение, ты прикрываешь глаза, и я невольно съеживаюсь: вдруг ты снова начнёшь буянить, швыряться в меня чем-нибудь и орать, что от лекарств тебе только хуже. Истерики, равно как и кроткая терпеливость или полное равнодушие — наша с тобой рутина, и интимность её куда более личностна, чем любые сексуальные отношения, как бы по-гомосексуальному это ни звучало, — я, наверное, откажусь от лечения. Мне становится дурно: и от принятого решения, и от отчуждённого равнодушия, с которым ты говоришь о нём. — В смысле? — Хуй на коромысле, — одёрнув майку, ты садишься на кровати и отрешённо смотришь на занавески, рассеянно протирая ваткой место укола, — ничего, кроме обезболивающих, мне не помогает. — Стоп. ведь если ты откажешься… — Посмотрим, что будет, — ты пожимаешь плечами и, отправив окровавленный комочек хлопка в мусорное ведро, подходишь к окну. — Ну… — я стараюсь подобрать слова, чтобы высказать своё мнение как можно мягче, — как бы… тут можно и не смотреть, и так понятно, что будет. — Урожай вот определённо хороший будет: яблони пиздец огонь цветут. Особенно «red… — Блядь, Джим, перестань! Какие яблоки?! — Красные, с восковой кожицей и бордовой плодоножкой. Не ори на меня, — ты скрещиваешь руки на груди и прислоняешься лбом к тёплому стеклу. — Да что с тобой? Это же твоя жизнь, алло! — Да, это моя жизнь, и это я сижу тут, как дурак, ни говна, ни ложки, это мне приходится понимать, что всё, пиздец, так что не ори на меня. — Ах, блядь, извините, что не собираюсь тупо сидеть и смотреть, как ты умираешь, — не выдерживаю я, — друзья так не делают. — Ну раз ты не можешь меня поддержать в моём решении — значит, хуёвый ты друг, шерпа Дейви, — закурив, ты поворачиваешься ко мне, не отрывая головы от окна. — Это я-то плохой друг? Ладно. Пусть так, — я понимаю, что это в тебе говорит болезнь, но мне всё равно становится обидно: я был рядом практически с самого начала, забив на всё, а в итоге оказываюсь плохим другом, — но это не я собираюсь сдаться, и не я разрушаю жизни родных и близких отрешением от всего мира. — Ты можешь просто вернуться к Меллс и найти работу, за которую тебе будет платить начальник, а не мой отец. Это удар ниже пояса — один из моих секретов раскрыт: я и правда сначала долго отказывался, но потом стался под напором одной лишь зарплаты Мелиссы и завидно упорной — сразу понятно, в кого ты такой упёртый — настойчивости Мартина; вместо того, чтобы взбрыкнуться и начать отнекиваться, я вспоминаю глаза мистера и миссис Гриффит, когда тебя перевели на морфин, плещущиеся в них все стадии модели Кюблер-Росс, это беспомощное отчаяние… — Джим, это убьёт твоих родителей. Неужели тебя это не колышет? Склонив голову, ты мрачно смотришь на дым и лёгкие вспышки искр, когда ты щелчком стряхиваешь пепел, и нервно кусаешь губы вместо того, чтобы ответить. — Что, поебать, да? — Уходи. — У нас новая традиция выгонять меня каждый час? — я устало тру глаза: я выехал сюда в пять утра, чтобы успеть к восьми и успеть всё подготовить к твоему пробуждению; сил на ругань больше нет — ванна терпения переполнилась и залила соседей, и я просто вытаскиваю пакет из мусорки, засовываю новый и иду в ванную за ведром, шваброй и тряпкой. Когда я возвращаюсь, ты уже лежишь и снова смотришь на карту звёздного неба, и морщишься от запаха хлорки. — Я хочу куда-нибудь съёздить. — Опять мне по морде? — хмыкаю я, вытирая подоконник, — пройденный этап. — Нет, — на твоём лице внезапно появляется ухмылка — впервые за неделю ты хоть как-то улыбаешься, — в залив, например, пока я ещё… ну, ты понял. — Псих, — мне становится дурно: после попытки самоубийства и хосписа такое предприятие кажется мне совершенно безумным — ты и ходишь-то еле-еле, а до залива после озерца тащиться пешком дня два, если не три. — Да похуй. Мы с отцом можем поколдовать с картом, и я не устану, и вы барахло таскать не будете… — Придержи коней. Ладно уколы, а перевязки как мы делать будем? Там же такая антисанитария! А вдруг инфекцию занесём? — Да ладно тебе! — ты приподнимаешься, опершись о локоть, и смотришь на меня снизу вверх, — что со мной плохого может случиться, если ты будешь рядом? — Джим, ты — сраный манипулятор, ты в курсе? Майло -… В залив сразу после его днюхи. Думаю, всё же стоит собраться… Вряд ли он дотянет до юбилея, Майлз. — Я пас: у меня командировка. Потом созвонимся, — отвечаю я и отключаюсь, услышав, как Хло выключает воду. — Кто звонил, Майло? — Хло выходит из ванной совершенно голая и мокрая, и трусит длинные медные волосы ярко-синим полотенцем. — Никто. Ошиблись номером. — Ну и куда ты не поедешь, мой суперработник? — ехидно вздымается тонкая бровь, а губы скашиваются в саркастичной ухмылке: как и брат, Хло отличается сообразительностью, а обмануть умную женщину может только очень умный — или очень глупый — мужчина, — уж не в Стэкпоул ли? — Завали-ка, курочка, и принеси мне выпить, — я запускаю пальцы в волосы, вспомнив отца после фразы Дейви, и точно понимаю, что поехать-то нужно, но видеть Джеймса я не хочу точно, — и мне правда в конце августа — начале сентября надо будет изрядно помотаться по делам то в Кардифф, то в Лондон, — вру и понимаю, что палюсь: Рыжая в чём мать родила наливает виски в два шорт-гласса, садится на кровать и скрещивает руки на всё ещё упругой, не смотря на двух детей, груди и пристально смотрит на меня, всем видом давая понять о наличии собственного мнения на этот счёт. — Это ведь из-за Джима, да? — небрежно сунув мне в руки стакан, она отпивает из своего и испытующе смотрит на меня. Я опускаю глаза, изучая собственные голые ноги и качаю головой. — Майлз Гектор Клэвелл! — Ну да, да… — Трус ты ебучий, — грохнув недопитый виски на стол, она начинает спешно одеваться, чем огорошивает меня: за два года полусовместной жизни я так и не смог привыкнуть, что Рыжая по темпераменту мало чем отличается от брата. — Хло… — в голове уже вертится миллион оправданий, ни одно из которых она не примет за правду. — Если ты не поедешь, то я отзову бракоразводный процесс и останусь с Майком! — кричит она уже из коридора, — то же самое будет, если ты ему не расскажешь про нас до того, как вы вернётесь. Не порть ему последний день рождения! — она хлопает дверью, оставляя меня созерцать лишь бьющийся о врезной замок брелок её ключей. — Какое невыносимое блядство… — бурчу себе под нос и, закурив, кладу на стол кипу газет и включаю видеосвязь, как можно громче шурша бумагами, чтобы создать вид чудовищной занятости, покуда ребята обсуждают маршрут путешествия. —… А после «быка» почешем к причалу Мартина — и вперёд, к заливу… — Я думаю, что лучше срезать путь и пойти по прямой, — возражает Дейви, кивнув мне в знак приветствия. — Наш Джимбо, если надо, может по воде пешком пройти, — расхохотавшись, восклицает Билл и, судя по звуку, бьёт кого-то по плечу, — ему всё нипочём. Чёртов Джим… Да, конечно, понятно, что мы как бы друзья детства, и он как бы умирает, и как бы его последнее желание — съездить в Барафандл, но нужно же рассуждать трезво, всё-таки нам всем давно не по восемнадцать лет… — Невыносимое блядство, — когда конфа заканчивается, повторяю я, спрятав лицо в руках: гадливое отвращение заполняет меня точно так же, как виски заполняет стакан — неумолимо, до кромки, через край… Руки чешутся позвонить и сказать ребятам, что я никуда не поеду, а Хло — что мы расстаёмся, — не-вы-но-си-мо-е. Билл — К трём буду, без базара, — заверяю я Дейви и, кинув бычок в унитаз и спустив воду, открываю третью щеколду, с надписью «дрочить» — на двух других написано «ссать» и «гадить», — купить чё надо? — Не-а, просто не опоздай. Мы начинаем в четыре, лишние руки не помешают. — Считай, уже выехал, — усмехаюсь и, щедро набрызгав освежителем воздуха, выхожу из туалета. — Далеко собрался? — тяжело оперевшись о дверной косяк прихожей, Эбби смотрит на меня тяжёлым, тупым взглядом, напоминая Энни Уилкс. — К Джиму. День Рождения у него. Я же говорил, Эбс. — Смотри не пей. — Ладно, буду смотреть и не пить, — вздыхаю и беру из холодильника банку пива: воскресенье плавно перетекло в понедельник, и хоть я взял отпуск до десятого, организм всё равно чувствует выходной и требует свой заслуженный «Cwrw Tundo», через час уже выезжать — от одной поллитрушки ничего не будет, но не хотелось бы нарваться на полицейских и вместо Стэка поехать полицейскийв участок. — Не хами, — фыркает Эбби и кривит лицо, что не мешает мне обнять её, поцеловать и погладить её живот — мелочь пинается под моей ладонью, и я, опустившись на колени, целую исполосованную багряными растяжками кожу: — Папка скоро вернётся, Микробобёр. Завернув горшок с Алисой в полиэтиленовый пакет, чтобы влага не испарялась без нужды, я паркую свою маленькую гордость в машину, где уже лежит мой походный рюкзак и, приласкав «благоверную» напоследок, выезжаю к Гриффитам. Крутя баранку своей ласточки, я стараюсь настроить себя на позитивный лад: из динамиков орёт «bloodhound gang», «e-rotik» и прочий ништяк, который так ненавидит Эбс, в подстаканнике плещется ледяной red bull с водкой, в зеркале заднего вида машет ветвями Алиска, а тёплый, почти летний ветер треплет мои волосы, но всё равно нет-нет да возвращаюсь к мыслям о тебе: о том, что тебе не так уж и долго осталось, что тебе, наверное, очень больно, о том, что буду пиздец как скучать по тебе… Закуриваю, проезжая мимо Лодж Парк: нахуй эти размышления, это же днюха кенточка, ты точно обрадуешься Алисе, миссис Г. наверняка нафигачила вкусняшек, а мистер Г. — замутил офигенный карт, да и впереди — праздник и поездка к заливу: только наша великолепная тройка — фантастическая четвёрка, если мистер Нудл соизволит заявиться — море пива, костры, старушка Мэри-Джейн и никаких тёлок — кроме тех ебливых девах из «Белого Быка». Дейви Не день, а дерьмо — сначала ты закатываешь мне истерику, отказываясь спать, потом орёшь, как резаный, чтобы я приклеил три фентаниловых пластыря — ты боишься, что уснёшь в двадцать восемь, а проснёшься в двадцать девять и тем самым потеряешь целый год. Я же просто стискиваю зубы и продолжаю делать то, что должен: молча собираю разбросанные по продезинфецированному полчаса назад полу таблетки обратно в контейнер, а в семь утра колю тебе диазепам и дексометазон вместо морфина, чтобы ты отдохнул хотя бы немного. Три часа я помогаю Хло и Хелен с готовкой, а Мартину — расставить мебель в саду и на веранде, пока не приходит время будить тебя, чтобы сделать очередной укол и помочь тебе собраться; ты лежишь на боку, весь покрытый испариной, и я вижу, как бегают глаза под сомкнутыми веками: что-то во сне тебя тревожит — кажется, я догадываюсь, что именно — и я тихонько тормошу тебя за плечо: — Джеймс… Джеймс, просыпайся. Ты что-то бормочешь и поворачиваешься на бок, а я массирую тебе спину, руки и ноги, чтобы кровь циркулировала лучше, от чего ты сладко потягиваешься и просыпаешься окончательно, с выражением облегчения, обречённостью и вселенской усталости на лице. Майлз Я паркуюсь на подъездной дорожке у светло-жёлтого с зелёными ставнями коттеджа и, просунув руку через щель в воротах, поднимаю щеколду. За забором уже слышны звуки праздника: перезвон бокалов, смех детей, лай старой твоей, шум голосов, напоминающий жужжание осинового гнезда. Выйдя через чёрный ход прямо на веранду, я сразу оказываюсь в эпицентре празднования: человек двадцать — не меньше — беспорядочно мельтешат вокруг праздничного стола, правда, виновника среди них почему-то не видно, от чего на душе становится до свинства легко. Клюнув в щёки всех женщин — кроме пары бабушек, чьих имён я знать не знаю — и пожав руки всем мужчинам (опять же за исключением Билла и Дейви — их я просто обнял), я уже открыл было рот, чтобы спросить, а не спит ли часом виновник торжества, когда в неудачный момент поднимаю голову и вижу тебя. Ну, как тебя… Лишь измочаленную тень того Джеймса, которого знал ещё с начальной школы: похудевший фунтов на шестьдесят, бледный, как смерть и так неловко сидящий на стуле чуть поодаль от веранды, ты выглядишь просто отвратительно, и что ещё хуже — ты смотришь на меня в упор, и уж ты точно видел, как изменилось моё лицо. — Майлз, — ты каркаешь с улыбкой, жестом приглашая сесть напротив; даже голос твой изменился, превратившись из бархатного и глубокого в сухой и приглушённый, словно горло распухло изнутри, оставив лишь маленькую дырочку для глотки. — Говёный видок, дружище. Как дела? — Прекрасный день, прекрасная саркома, чо, — ты тепло улыбаешься и протягиваешь мне фужер с каким-то пойлом, к которому я буквально заставляю себя притронуться, с трудом преодолевая непонятно откуда взявшуюся брезгливость, — поздравь меня с днем рождения, что ли. Дейви Майлз снимает на камеру, как я рисую на лице заснувшего Билла усы и бороду зубной пастой — сначала он подсунул мне «lacalut», но я беру наш «pearl drops» — он и щиплет получше, и не твой… … — Просто… просто я так и не начал жить, — услышав твой голос, я поднимаю голову и вижу тебя, сидящего рядом со старым шкипером, — ничего не сделал. Никем не стал. — Порой и малейший взмах руки может оставить след в истории, а доброе слово — в круговороте жизни, так что подумай об этом хорошенько, малой. — …Блядь, ну вы козлы, — фыркает Билл и, даже не оттерев зубную пасту — разве что слизывает то, что попало на губы — с томным и мирным причмокиванием снова засыпает, не обращая внимания на свисающую с бровей, усов и бороды мятную субстанцию, пачкающую рюкзак. — Да уж. Забавно, я разговаривал со своей сестрой, ну я вообще как бы не очень-то буддист, но я… — Но знаешь, что можешь путешествовать по вселенной, искать, а когда найдешь, это окажется ближе, чем твое дыхание, — перебивает старик, и ты умолкаешь на некоторое время, мрачно глядя на море. — Вы можете сказать, что прожили хорошую жизнь? — Ну да. Только я от неё не особо-то многого и хотел, малой. А ты… не усложняй жизнь запоздалыми сожалениями, парень. Физическое страдание — это испытание. А моральное — твой осознанный выбор. Поиск безусловных ответов извне на странные вопросы, которые подбрасывает нам жизнь, не имеет смысла: никто не знает наверняка, что нас ждёт. Закашлявшись, он уходит, а ты встаёшь и, повиснув на перилах, смотришь куда-то вдаль; чуть отвернувшись, ты тайком отпиваешь из бутылочки, думая, что тебя никто не видит, и бездумно обводишь взглядом всё обозримое пространство. Наши глаза встречаются, и ты натянуто улыбаешься, а я качаю головой, не одобряя несанкционированное употребление морфина. В твоих зрачках кроме слёз плещется что-то необъяснимо огромное и ужасное, и мне на долю секунды кажется, что ты сиганёшь в воду, но ты просто бегло вытираешь глаза и снова смотришь на море. Майлз Мы лежим на Гованском пляже, греясь у костра, пьём пиво и пускаем по кругу добротный косячок. Вертя в руках банку «brain's», я трещу без умолку, вспоминая наши приключения: вылазку в Лангригг, где Дейви провалился через прогнивший пол и сломал ногу, и нам пришлось тащить его втроём, ту лютую вечеринка в Бирмингеме, или как мы чуть не разбились на моцике папаши Билла… В общем, стараюсь изо всех сил спровоцировать всех, кроме тебя, на беззаботную болтовню — атмосфера довольно приятная и располагающая к беседе о чем-то доверительном, и ты в любой момент можешь открыть рот и начать говорить, а я вообще не хочу тебя слушать: глядя на тебя, я всё ещё вижу чуть более головастую и молодую копию отца, от чего сердце начинает биться слишком уж часто, а ладони леденеют, словно сейчас февраль, а не сентябрь. Терпеть страшное ожидание твоей исповеди нет никаких сил, и я пытаюсь максимально забить эфир до того момента, пока ты не заснёшь: спрашиваю о работе, семье, как здорово снова собраться, о налогах, недвижимости, политике — о чём угодно, лишь бы не слушать твои сраные откровения про смерть, вечную жизнь и прочее говно. Билл Когда мы добираемся до Стэкпоульского карьера, становится ясно, что придется спускаться к тропе здесь, так как путь к более пологой части перегородил валежник, и если бы ты не был так слаб, можно было бы на изи пройти по нему, волоча коляску как попало на тросе. — Хуевая затея, если честно. Нужно вернуться на ГованХед и чесать до Пустоши. — Ты дебил? — скептически фыркает Майло, пока я вытаскиваю альпинистское снаряжение из рюкзака, — мы целый день потеряем, и так не укладываемся в маршрут. — Голосуем? — предлагает Джим, но его никто не слушает — всё же не ему решать, как идти, он решает только куда идти. — Окей, а кто будет страховать? — я перекидываю в голове одну комбинацию за другой, и мне не нравится ни одна — но единственное, в чём прав Нудлз — что нужно спешить, чтобы вернуться до сезона дождей, — спуститься вдвоём ещё реально, а его как? Ему упираться нечем. — Мы с тобой внизу, — решает Дейви, — а Билл будет сверху держать верёвку, он сильнее. — Не согласен, — разматывая верёвку, я прикидываю, к какому дереву её привязать, — как раз мы с Майло страхуем, а ты спускаешь. — Нет, мне лучше быть снизу на случай, если что-то пойдет не так, я смогу сразу дать Джиму обезболивающее, — возражает Нортон, нервно кусая губу. — Ребят, может, послушаете? — Джим подаёт голос, но мы не обращаем на него внимания. — Рожайте уже, но я спускать не буду. — Всё, вы меня заебали, — не выдержав, я затыкаю этот курятник и, закрепив грузовую и страховочную верёвку наверху, подвязываю её к раме карта. — Джим, ради Бога, держись за трос, а не за тарантайку, — придирчиво проверяю каждый узел и жалею, что не могу пропустить пару глоточков горячего от нервов: чувствую себя таким же важным гусем, как Дейв, — обвяжем со всех сторон, перетянем, всё будет окей… Но если вдруг что — то лучше тебя пизданёт об скалу, чем распидорасит с картом. До половины пути всё идёт как по маслу — связка скользит, как положено, УИАА и шайба Штихта работают прекрасно, пока в какой-то момент мне не становится как-то слишком тяжело: как в замедленной съёмке я вижу хлестнувшую по каменной стене змею порвавшегося силового троса и тебя, начинающего нестись вниз с головокружительной скоростью вместе с картом — горе-страховщики разбегаются, ведомые банальным инстинктом выживания. Я пытаюсь удержать тебя на грузовой верёвке, при этом вися на обычной динамичке, но повозка весит фунтов сто пятьдесят, а ты — около восьмидесяти, и я не могу остановить падение, только притормозить. Дейви Когда я вижу, как коляска на полных оборотах несётся на нас, перед глазами пробегают последние полтора года — и почему-то я вижу флэш-форвард: священник говорит что-то о цветах и райских садах, гроб опускают в яму, а Клем и Мэдди начинают плакать… Карт с грохотом врезается в какой-то камень, и ты чудом не вылетаешь из неё, как человек-пушечное ядро — спасибо страховочным тросам, в этот раз мы можем обойтись морфином… Пунцовый от стыда Билл спрашивает тебя насчёт самочувствия, и ты выдыхаешь, что всё окей; мы же обмениваемся тревожными взглядами: в глазах Чуи я вижу испуг, в глазах Клэвелла — обречённое отвращение, а во моих они наверняка видят панику. Майлз Ты снова начинаешь говорить за благость жизни и сознания, про свою сраную стойкость и задвигать тему «кто ты такой, чтобы говорить нам, как жить» — и я не выдерживаю и всё-таки рассказываю про себя и Хло, от чего ты буквально мертвеешь лицом и, матюкнувшись, уходишь к скалам; мне больно смотреть на твою походку: с тех пор, как мы проебали карт, становится ясно, насколько у тебя всё плохо. Ребята смотрят на меня с осуждением и я, пнув песок и сжав зубы, иду следом за тобой — извиняться за интрижку и молчание. Сначала ты не хочешь слушать, а потом просто рявкаешь, что не хочешь меня видеть, и уходишь — но не к пацанам, а к морю, где садишься, вытянув ногу, и молча смотришь на воду, выпуская струйки сигаретного дыма в холодный морской воздух. Я стою, прижавшись к скале, и смотрю на твою мутнеющую в сумерках фигуру — чёрную, хрупкую и зыбкую, как будто ты уже умер — и мне становится стыдно за всё, и я робко подхожу к тебе и прикасаюсь к плечу: — Я знаю, Джим. Я знаю. — Только красной ленточки и не хватает, да? — твой изломанный невыплаканными слезами голос звучит беспомощно и беззащитно. — В смысле? — Ну… Я думал, что я готов, Майлз, а теперь… А теперь смотрю на Билла и думаю: вот бы мне протянуть пару-тройку месяцев… Или продержаться столько, сколько смогу, чтобы увидеть, как вы там разберётесь — или не разберётесь — с Хло… всегда интересно наблюдать за жизнью, умираем-то мы одинаково. — Боже, Джим, мне так жаль. — Я ухожу так рано, так тяже… и… И ведь я так боялся этого, а теперь… теперь… Ты начинаешь плакать, и я просто обнимаю тебя и глажу по спине: позвонки гуляют под пальцами, как клавиши ксилофона. Мне отчаянно хочется тебя хоть как-то успокоить, но я понимаю, что никакие слова не смогут облегчить твоё страдание, и я просто сижу рядом, провожая закат вместе с тобой. Билл — Мы проебали аптечку. Морфина больше нет, — слова Дейви пинают меня под зад, и я вспоминаю, что мы могли просрать её только где-то в районе Гриффитовой пади, когда тебе в крайний на моей памяти нужна была обезболка. Вытащив фонарики, я чуть ли не за шкирку выволакиваю мистера Нудлс на поиски; чуть ли не кубарем сбегая с холма, мы рыскаем белым светом по пожухлой траве в поисках серебристого подсумка под истеричные вопли Заячьего Ебала «шевелитесь, Бога ради, быстрее!» и «ребят, у него губы синеют!», от которых нам кажется, что сейчас ты выхаркиваешь лёгкие и истекаешь кровью, и твои крики, полные страдания и искорчины, пока не находим искомое под огоньком чьего-то третьего фонаря. Майлз Ещё до того, как мои ноги начинают чувствовать дно, всё внезапно становится простым, ясным и понятным; ни скорбь, ни боль от этого не убавились, и пустоты меньше не стало, но я всё же окончательно понял то, что накатило на меня, когда я снял ботинки и пошёл следом за тобой в море, или что чувствовал Билл, баюкающий тебя на побережье, или что понял сам, когда Дейви пытался тебя откачать: ты был мёртв ещё до того, как мы дошли до залива. Когда мы выходим на берег, ты становишься слишком тяжёлым — живым ты был куда легче, я это точно помню, ведь не прошло и дня с тех пор, как я взял тебя на руки и поднял к вершине Гриффитовой пади и на пару с Дейви спустил тебя к заливу. Я смотрю на твой бледный лоб с прилипшими волосами, вьющимися от влаги, и на сердце становится гадко: Господи, я буду по тебе скучать — это уж точно, но вместе с тем я так долго ждал твоей смерти, что это всё произошедшее десять минут назад не было таким печальным и шокирующим потрясением, каким бы оно могло бы быть, утони ты просто так, без болезни. Дейви — Ну же, Джим… — изогнувшись, я размыкаю синюшные губы твоего тела, перекинутого через моё колено и давлю тебе на корень языка, стараясь вызвать рвотный рефлекс в ожидании, что вот-вот на песок хлынет вода или хотя бы раздастся тот характерный звук «э», — давай же, гадина, ну давай… — Дейви, остановись! — непонятно откуда взявшийся Майлз — он же только что ушёл к тропе, пиная песок и проклиная небо — хватает меня за предплечье и уже протягивает руку, чтобы стащить бездыханное тело наземь, — он ушёл. Его больше нет. — Пошёл ты на хуй! — я рявкаю и, оторвавшись от тебя и врезав Клэвеллу, лихорадочно прокручиваю в голове тонны литературы, которую изучал с того самого дня, как ты попросил отвезти тебя в Барафандл-бэй… — Я хочу куда-нибудь съёздить. — Опять мне по морде? — хмыкаю я, вытирая подоконник, — пройденный этап. — Нет, — на твоём лице внезапно появляется ухмылка — впервые за неделю ты хоть как-то улыбаешься, — в залив, например, пока я ещё… ну, ты понял. — Псих. … — Он просто захлебнулся, — уверяю я их: ты пробыл под водой всего ничего, и нужно только вытолкнуть воду из лёгких; это чем-то напоминает процесс родов, когда ребёнка хлопают по заднице, чтобы он начал дышать, — чем терять время, ищи, как вызвать спасателей! — Я… — GPS на камере? Вызвать по радио через плеер? Найти хоть чей-нибудь злоебучий телефон? Либо шевели мозгами, либо булками, блядь, и беги ищи помощь! — рычу в ритм нажатий на грудь, качая остановившееся сердце, — да дыши же ты, мудила! Изнурительный непрямой массаж заставляет уже мой мотор пропустить пару ударов, а искусственное дыхание — сбить собственное, но я с завидным упрямством — с таким ты рвался к заливу даже после того, как карт словно по чужой злой воле обрушился в море — продолжаю возвращать тебя к жизни, пока наконец изо рта подопечного — хватит так называть его, это же твой друг! — наконец, не начинает выливаться смешанная с розоватой пеной вода, а горло не стискивают удушающие спазмы кашля, а веки начинают трепетать; глаза мгновенно закатываются, а руки сводит жуткая судорога — неудивительно, ведь кислород так долго не поступал в мозг — но ты дышишь, а это — самое главное. А дальше все происходит как во сне, отчасти напоминая те эпизоды, когда умерла моя бабушка или Мартина хватанул инсульт: в зыбкое мировоззрение врываются крики Билла и Майло, суетливое мельтешение спасателей — паника ночью была слишком сильной, чтобы включить логику и ломануться к аванпосту скорой помощи — и вот уже мы направляемся в ближайшую больницу под вой сирен и визжание шин, когда карету скорой помощи заносит на поворотах. — Что произошло? — Можно без полиции, — неожиданно произносишь ты, — статьи о умышленном причинении тяжкого вреда к здоровью здесь нет. Я ушёл сам. Увидев небольшое замешательство, ты безучастно и монотонно, как читающий скучную сказку воспитатель в садике, терпеливо объясняет, что существование на терминальной стадии рака являет собой вполне оправданное стремление к суициду, пока не обрывается на полуслове и погружается в сопор. — Родокам-то что скажем? — Блядь, Майлз, мы четвертый десяток почти разменяли, а ты ссышься, что мамка узнает? — Ты меня слышал вообще? Я сказал не «не будем говорить», а «что будем говорить»! — Окей-окей… Так, мы поехали в больницу, потому, что… Потому что что? — Ну ему плохо стало. — А карт? — Сломался. — А обломки что, в жопу засунули? — Ну, может, он с обрыва рухнул? — Это ты рухнул. Краем глаза — с момента, как ты попал в руки парамедиков, я не то чтобы забыл про тебя — больше переключился на другую проблему, которую нужно решить как можно скорее, ведь как только они приедут в больницу, необходимо связаться с твоими родителями, которые наверняка не находят себе места после почти двух суток тишины… …Невыносимо долгое лето, которое, по идее, должно пролетать, как один день — тёплые и ласковые погожие дни с мороженым или дождливые с окунем под пембрукширским соусом, буйное, но упорядоченное цветение у миссис Гриффит и нашем с Меллс паслисадничке — растягиваются, от чего сразу вспоминается термин «спагеттификация» и твоё долгое и нудное его разъяснение, когда ты в очередной раз впал в астрофизический маразм, и растворяется в физически ощутимом напряжении, во время которого мы с твоими родителями и — иногда — Хло сидели в столовой, гипнотизирую кружки с остывшим чаем в ожидании того самого звонка со страшными словами «нам очень жаль, но клиническая смерть наступила полчаса назад, мы ничего не смогли сделать» (как хорошо, что вместо этого ты позвонил сам и попросил отца забрать тебя домой)… … Я вижу свет фонарей: мы наконец-то подъезжаем к цивилизации, а Майло уже набирает номер Гриффитов, попросив телефон у одного из медработников. Билл Больница встречает нас ослепляющим после недели, проведённой у чёрта на куличках электрическим светом, белым кафелем и запахом хлорки; тебя только завезли в приёмный покой, а твои родители уже сидят на скамейке в зале ожидания. Я обнимаю их по очереди и говорю почти именно то, что ты велел: что мы проснулись утром, увидели, что его нет в палатке, заметили, как он дрейфует на поверхности лицом вниз недалече от Дьявольского кекура, как Дейви его откачивал, как мы проебали телефон… В общем, играю в радио, чтобы хоть как-то отвлечь от опасений и тревоги, пока над тобой колдуют реаниматологи. Дейви Я слышу голос Билла — там, за дверью, можно увидеть мельтешение зыбких фигур Чуи и Хелен с Мартином — здесь же я слышу лишь тихий писк кардиографа и стук капельницы да твоё дыхание. — Вы должны были оставить меня там, — отняв от лица кислородную маску, ты равнодушно блуждаешь взглядом по больничному потолку. — Я не мог отпустить тебя вот так, Джим, — я беру в руку твою ледяную ладоньс пластиковым пульсоксиметром, — ещё не время. — Сука. Три невыносимых дня в медцентре, полных ненависти и отчуждения — единственный контакт, на который ты пошёл — это подписание отказа от реанимации на случай, если сердце или мозг откажут из-за полиорганной недостаточности, по лезвию которой ты ходил с того самого дня, как отец привёз тебя из Кардиффа, куда ты не пускал никого, кроме Чуи — да и то один раз — почти месяц, в своём долбаном эгоизме накручивая нервы переживающих за тебя родных и близких — в принципе, тебя можно было понято тогда и можно понять сейчас, и все претензии так и останутся невысказанными, растворившись в тягучих вечерах ожидания, когда тебя отпустят домой. Дейви Всё, что нам остаётся, кроме снимков, показывающих, насколько сильно падение покалечило и без того слабое тело — это твоя покорная ярость смирения и ненависти к нашему предательству — а наше неуважение к последней просьбе ты расцениваешь именно как предательство; то, что ты принял неизбежность конца, я знаю прекрасно, если не сказать наглядно, равно как и причину твоего желания уйти поскорее, но, как оказалось, — знание не есть готовность — не знаю я только, что хуже: насильно вернуть домой или таки позволить тебе умереть. — Я не могу дышать, не могу… Чудовищные крики в ночи, одинокие и совершенно беспомощные — ребята искали аптечку совсем недолго, немногим больше пятнадцати-двадцати минут, но они растянулись на невыносимые часы, а о той обреченности, что последовала потом, когда мы в обнимку с Майло подошли к побережью, где ты уже покоился в руках Билла, глядя на море, не хочется даже вспоминать — смешиваются с той ужасной ночью в леденящее кровь и сминающее в горькой гримасе лицо, сбивая дыхание и заставляя проснуться и припасть ухом к стене — ты так и не разрешил мне делить твою спальню на двоих: нет, сейчас ты не кричишь, даже не слышен слабый, хрипящий клекот, но я всё равно встаю и тихо прокрадываюсь в твою комнату. Ты лежишь лицом к стене — единственная поза, в которой ты можешь находиться, оставляющая зачатки пролежней, клеймящих тело и зеркалящих и без того уродливую язву, успевшую расползтись чуть ли не до колена и рёбер: на правом боку, под больной ногой — валик, на дополнительной подушке с прилаженным планшетом закреплена капельница, а из-под обычной простыни стыдливо выглядывает краешек непромокаемой пеленки — и я с покорным и одновременно облегченным — слава богу, живой — выдохом сажусь в уголок у изголовья кровати, внимая хрипловатому бульканью дожимающих своё легких. Настойчивый сигнал будильника — раз пациент отказывается от услуг приходящей медсестры, не допускайте ни малейшего отступления от графика приёма лекарств — вырывает меня из тревожной полудрёмы — в последний раз я нормально спал дома, в объятиях Мелиссы буквально за несколько дней до того, как ты умотал в Кардифф, огорошив всех своим решением — наполненной всеми ужасами этой чертовой аферы от драки в Быке и неудачного фейерверка до падения на карьере и Пади и упорно не желающему покинуть голову воспоминанию о ночи, которую ты планировал как последнюю — и я резко поднимаю голову, что заставляет задубевшие от неудобной позы мышцы взволноваться сильным спазмом — страшно подумать, что же приходилось чувствовать тебе… — Если там ничего… Господи, Дэйв, мне конец… … начавшему возиться на смятой постели с заранее усталым и обреченным стоном, когда пробуждение вырывает тебя из тихой и, возможно безболезненной дремы — незадолго до первой попытки суицида в мае ты вскользь упомянул, что твои сны изменились: одурманенный хронической болью, лекарствами и чем-то, что делало тебя тускнеющим изнутри — другого антонима к «сиянию» я так и не придумал — ты лежал на этой самой койке и говорил максимально отрешённо, заплаканными глазами изучая потолок: — А ведь знаешь, мне сегодня снилось, что я вижу море. И иду к нему сам, не хромая, прикинь? Встряхнувшись, чтобы сбросить эту сокрушительную в своей беззащитности фразу, янеслышно подхожу к тебе и нависаю над ним, внимательно изучая каждый сантиметр кожи, каждое движение мышц, каждый растрёпанный завиток. — Иди на хуй. — И тебе доброе утро, Джим. — Отъебись, — даже не разлепив веки, бубнишь ты и накрываешься тонкой простынёй, выбившейся из-под одеяла. — Джим, послушай… — хоть ты при любом раскладе покорно протянешь руку и дашь затянуть жгут на предплечье, позволишь сменить повязку и даже безропотно перенесёшь раздевание и помощь с оправлением, но мне до физической боли хочется помириться. — Нахера вы это сделали? — Мы были должны. — Какого хуя? — Твоя мама не пережила бы. — Что хуже: принести матери весть о том, что я умер, или дать мне сдохнуть у нее на глазах? — гримаса боли искажает лицо, но ты, лишь на долю секунды выкрутив несчастную простыню, берёшь себя в руки, — я хотел, чтобы последнее, что она слышала от меня, были мои последние слова, а не… А не то, что было неделю назад. — Я не… — Просто иди нахуй, — завидев шприц, ты неожиданно отмахиваешься, отказываясь от приёма лекарств, — я же сказал, что не хочу умирать вот так. Неужели было так сложно просто взять и дать всему идти по моему сценарию? — Мы не могли иначе. — Ненавижу вас. — Джим, я понимаю, что врачи дали тебе не так уж и много, и по идее, тебе бы следовало воспринимать каждый день, как подарок, но… — мямлю я, стараясь легко и ненавязчиво снова заполучить твою длань и сделать тебе укол — всё же никому не стоит терпеть такие боли, особенно — человеку, существование которого только из нее и состоит, но ты упорно не даёшься и встаёшь на дыбы: — Да кто ты такой, чтобы говорить мне, что я должен чувствовать? Я вздыхаю: не знаю, что ответить, потому что я, в принципе, никто — просто близкий человек, которому ты позволяешь сменить подгузник и вытереть зад, и проклинаю себя, что не сделал укол вовремя, чтобы ты заснул до того, как начнёшь беситься. — Я же сказал, что не хочу умирать в больнице, — продолжаешь ты, слегка раскачиваясь, словно стараясь растрясти боль по всему телу и не дать ей вгрызаться только в бедро, — вы видели, что эта ёбань делает со мной. У меня больше ничего нет. — У тебя есть я. Ты хлюпаешь носом, гулко сглатываешь и бегло вытираешь подступившие к глазам слёзы и хватаешь меня за рукав трясущейся рукой: — Это не то… Эта хуйня забрала всё: достоинство, силу, жизнь… Что ещё я должен отдать? Когда этого будет достаточно?! Почему я не могу просто уйти — тихо и безболезненно? — Джим… Я обнимаю тебя — а ты слабо сопротивляешься, но всё равно отвечаешь на прикосновение, и начинаешь тихо плакать — а я ничего не могу сделать, чтобы облегчить боль, кроме очередного укола морфина. Ты засыпаешь, утомлённый тщетной борьбой, а я просто сижу и смотрю на трубки, тянущиеся из твоего носа к кислородному баллону; то, что ты смирился с исходом, я знаю прекрасно, если не сказать «наглядно», равно как и знаю, почему ты хочешь уйти, но, как оказалось, что знание — не есть готовность, не знаю я только, что хуже: ужасные снимки, показывающие, как сильно падение покалечило и без того слабое тело или смешанная с яростью и ненависть покорность и принятие положение слабого. Если пациент уже очень слаб и находится на последней стадии болезни, то едва ли он живет какими-то крупными событиями. Скорее, это будут такие мелочи, как горячий чай, аккуратно поданный в фарфоровой чашке и не пролитый на блюдце, вовремя доставленная ежедневная газета или любимая передача по радио. Подставка для книг, облегчающая ему процедуру чтения, и книги с крупным шрифтом, магнитофонная лента или кто-то из близких, читающий ему вслух, — все это также может доставить больному огромное удовольствие… Чем больше он будет обслуживать себя сам, тем лучше. Человеку всегда очень трудно примириться с ростом своей зависимости от других, и этого состояния следует избегать как можно дольше. Впрочем, вы сами увидите, что, когда больной не сможет больше обслуживать себя, он примет необходимую ему помощь от других, а не будет барахтаться в своем бессилии. И если раньше я рвал на себе волосы от того, что ты скоро умрёшь, то теперь причина близкого к безумию отчаяния — не прекращающийся ни на минуту вопль «боже, что мы наделали?!», когда ты, теперь уже навсегда прикованный к кровати, с молчаливой скорбью бросаешь полный ненависти — смотри, это твоя вина —взгляд за секунду до того, как демонстративно отвернуться к стене — уже только головой — только головой, Господи — стоит только мне зайти в спальню. Майлз Ты умираешь через неделю после того, как совершилось… Совершили. Дейви сказал, что ты ушёл тихо, во сне — он просто пришёл утром, а ты уже не дышишь. Я слышу, как Хло просит Клем кинуть цветы в могилу, потому что «душа не видит ничего, кроме цветов, и дядюшка Джеймс говорил, что природа проявляет любовь через цветы», а сам стою, сложив руки, и смотрю, как гроб опускают в могилу — и не верю своим глазам, что больше тебя не увижу: да, кончина была лишь вопросом времени, и не стала рваной кровоточащей раной, и мне даже не то чтобы больно, стало просто… иначе. Пустее. Я буду очень по тебе скучать, друг.