Father time

Саша встречает его из магазина, нахлобучивая дурацкую, вязаную из синей колючей пряжи, шапку на непокрытую чужую голову. Щеки Дани розовеют, от мороза ли? В руках шуршат тяжелые пакеты, под ногами скользкий гололед, а Саша смеется, когда шапка спадает Дане на глаза. Из витрин магазинов, с окон домов, мимо которых они проходили, подмигивали им огоньки гирлянд. В каких-то окнах горел свет, там люди готовились ко сну, украшали ёлки, ругались, били посуду, любили, и ужинали в одиночестве, а Саша с Даней шагали домой длинным путем, чтобы замерзнуть как следует. Они идут до дома через парк, пустой в такое позднее время, и совсем заваленный снегом, белый-белый, и на дорожке только их следы. Пакеты бью по ногам, Даня курит, сигарету неудобно держать пальцами в перчатках, и он стягивает одну зубами, на черной лайковой коже остались следы его зубов. Саша затягивается из его рук, чуть касаясь его холодных пальцев обветренными губами, и Даня хмыкает довольно, улыбается. Даня отогревает чужие ледяные руки в своих ладонях, приближает их к своему лицу, опаляя их горячим дыханием. А мотом мягко касается губами костяшки среднего пальца, и слышит чужое дыхание как свое. Кудри мокнут от падающего снега, падают на глаза, закрывают обзор. Даня стоял бы так вечно, наблюдая Сашу в ореоле света от уличного фонаря. Смотрел бы, как на его плечи, волосы, ресницы падает снег, и сразу тает, оставляя мокрые капельки на лице. А Саша смотрит на него восторженно, будто бы Мустаев самый лучший человек, которого он когда-либо знал. Даня думал, что это точно не так, а Саша смотрел и смотрел, потому что так оно и было, — самый лучший, все, чего Саша мог когда-нибудь просить есть в Дане. «Наша любовь — мой главный подарок на Рождество.» Они сворачивают в переулок, совсем рядом с их подъездом, и целуются, потому что обоим кажется, что если не сделать этого сейчас — они просто умрут. Данины губы на вкус как сигареты и жвачка со вкусом ягод, а Саша пахнет морозом, чужим-своим парфюмом и изогнутыми конфетами, которые валялись у них по всей квартире и висели на ветвях их елки. И все в нем было такое «свое», и Даня жмурится, хватая Сашу за руки, тянет его домой. Их куртки шумно трутся одна о другую, и обниматься неудобно. Они возятся в прихожей, только-только захлопнув дверь. Разуваться и пытаться целоваться одновременно — вообще неудобно, и они бросают это бесполезное занятие, оставаясь в уличных ботинках, пачкая паркет прихожей, и Даня снова улыбается в поцелуй. Обхватывает розовые щеки Саши теплыми ладонями, прижимается близко, тесно. Грязный пол совсем не важен, когда в животе и голове взрываются салюты только от мимолетных прикосновений, и они нужны большем, чем воздух. Бутылка шампанского выкатывается из пакета, и Саша спотыкается о упаковку с замороженной курицей, едва не падает, и теперь томительное ожидание сменяется пузырьками веселья, бьющими в нос, как когда хлебнешь слишком большой глоток шампанского. Они хохочут, Саша не спешит подниматься с пола, и Даня перешагивает через него, направляясь на кухню. — Целуй меня до рассвета, ты согреваешь меня, — воет Мустаев в темноте кухни, судя по звукам уже поставив пластинку. — А строчки про девчонку-школьницу и влюбленность ты пропустил, — ехидничает Саша, заходя на кухню следом. Елкой воняло на всю их квартиру. Ее иголки осыпались на паркет, а огоньки освещали комнату мягким светом. Игрушек на еловых ветках не было, потому что Даня был против такой вопиющей безвкусной пошлости, а Саша не возражал. Гостиная совмещенная с кухней была погружена во мрак, потому что нужды в дополнительном свете просто не было, и с запахом елки смешались еще несколько: мандариновые корки, которые Саша бросил на краю стола еще перед выходом из дома, свежестью зимних ночных улиц и чаем, с какими-то ароматизаторами. В окно задувал ветер, он выл в спальне, в глубине квартиры, и босые ноги мерзли. Саша подходит к Дане, разбирающему пакеты на столешнице, обхватывает его двумя руками за талию, просовывает холодные ладони ему под крупно связанный свитер, гладит по животу, бокам. А тот шипит, но снова улыбается в полумрак перед собой, и разворачивается в Сашиных руках к нему лицом. Тоже обнимает, кладет Саше подбородок на плечо, прикрывает глаза. Песня на пластинке сменяется, почти без пауз, из динамиков проигрывателя слышится фортепианная мелодия. Саша тоже закрывает глаза, и начинает плавно покачиваться в такт заигравшей музыке, находя чужую ладонь, переплетая их пальцы. Текст было сложно разобрать, Кикир и не пытался, а Даня почему-то шептал ему на ухо то, что мог понять. — Дорогой, я едва ли могу дышать, когда тебя нет рядом, — уху щекотно, но Саша задерживает дыхание, только бы Даня не замолкал, только бы это оказалось правдой на самом деле, а не безликой цитатой. Гирлянда мягко освещает молодых людей, наверно жутко нелепо выглядевших со стороны, покачивающиеся посреди кухни уже совсем не в такт, и разговаривающие шепотом. Хотя, любовь не может быть нелепой, любое ее проявление красиво, так что и Саша, и Даня были неотразимы друг для друга. А больше и некому было смотреть. За окном валил снег, снежинки сразу таяли на окнах, на черном небе можно разглядеть с золотым отливом звезды, но намного ярче сейчас светились Сашины глаза. Он снова смотрит так, как смотрел тогда на улице, пару часов назад, и как смотрел в их первую встречу, и как смотрел всегда, — с абсолютным доверием, будто прямо сейчас готов отдать свое сердце Дане в руки, и ни о чем не пожалеть. Хотя, он действительно не пожалел. И пока остальные люди с нетерпением ждут новогоднее чудо, Саша обнимает того, кто этим безусловным чудом является. Ему больше не нужно никаких подарков, главное чтобы Даня и дальше держал его за руки. — Я в надёжных руках, ты мой ангел, милый.