нет ничего дурного

Когда на стол упало нечто, завернутое в хрустящую бумагу с надписью «Бр. Фридлендеръ», Марго все-таки оторвала взгляд от колоды карт перед собой. Посмотрела на Алекса, потом на сверток — и так несколько раз. В неравном соревновании победил сверток: из него восхитительно пахло свежей выпечкой и жженным сахаром. — Нет, — сказала Марго на всякий случай. — Нет, Алекс, не проси меня ни о чем. Алекс только вернулся с улицы, жутко замерз и всем видом показывал, что просить ни о чем не собирается. Его красивое лицо раскраснелось, губы были лукаво изогнуты, глаза загадочно блестели — настоящий принц из страшной русской сказки. Еще пару лет тому назад Марго, увидев его таким, непременно растаяла бы. Сейчас она похвалила себя за стойкость и ухмыльнулась с иронией. — Даже не пробуй, — продолжила она. — Здесь все как с уличными котами, понимаешь? Кто притащил, тот и лечит от блох. — У Матвея нет блох, — отозвался Алекс философски. Скинув перчатки, Тарасов отодвинул стул напротив нее и сел. Пару раз качнулся на старых ножках, выпрямился, подпер подбородок ладонью и снова устремил ласковый взгляд на подругу. Она сказала: — Твои красивые глазки не помогут. — Да какие глазки? Жалостью берем, жалостью. Марго отвела взгляд; уголки ее рта едва заметно дернулись. — Марго, душа моя, — нараспев произнес Алексей со своей особой интонацией. — Кто, если не ты? Послушай, ты же знаешь, что я ничего в этом не смыслю. Сделаю только хуже. — Так постарайся не сделать. Постучав пальцами по поверхности стола, Алекс развернулся к другой части своей банды. Другая часть сразу же стала изображать бурную деятельность: Граф спрятался за газетой недельной давности, Чингиз уронил вилку, а Муха подавился. — Друзья, — не терял надежды Алекс, — на что вы готовы ради меня? Столовая погрузилась в тишину. Тогда Тарасов выразительным жестом указал на подарок для Марго. Та, хлопнув Алексея по руке, обозвала его хамом. — Предатели, — резюмировал Алекс. — Бессердечные предатели. — Алекс, ради тебя — на все, что угодно, — положив руку на сердце, сказал Муха. — Если только ты не хочешь повесить на кого-нибудь из нас больного Матвея. Ведь не хочешь? Алекс помрачнел. — Мотя о вас заботился, — напомнил он. — И о тебе, — парировал Граф. — В прошлом году, помнишь? Когда ты с простудой свалился. Матвей уж точно помнит. — В кошмарах видит, — вклинился Чингиз. Кончив с разговором и посмеявшись, занялись насущными делами: разлили чай и кофе, разрезали ароматный пирог с орехами, отнесли кусок Матвею и сели завтракать. Пока все были за столом, Алекс не оставлял попыток добиться задуманного. Чувствуя себя уставшим после бессонной ночи, он больше всех шутил и громче всех смеялся. В итоге ни к чему толковому это не привело. — Понимаем, все понимаем, — кивали друзья и пятились к двери. — Очень сочувствуем. Пожелай Матвею скорейшего выздоровления. О делах не беспокойся, мы за всем присмотрим. В тот момент, когда дверь захлопнулась, сверху раздался надсадный кашель — так Матвей, видимо, напоминал о своем существовании. Алекс поздравил себя с крупным провалом и решил, что идти к больному нужно как можно раньше: народная мудрость, в конце концов, рекомендовала есть лягушек с утра. Поднимаясь по лестнице, Алексей флегматично гадал, чем же Матвей запустит в него, когда он появится на пороге. Но сориентироваться Поляков* не успел. — А я думал, что это Чингиз, — пробормотал он вместо приветствия. — Тебе повезло, — Алекс натянул улыбку. — Я лучше. Как себя чувствуешь? На бледном, как первый снег, лице он старался рассмотреть не столько следы болезни, сколько остатки раздражения или обиды, но ничего такого не находил. Будто бы Матвей и вовсе забыл, как Алекс вчера ядовито отчитал его при всех, а потом избегал весь вечер. Это было поразительно — и вполне в духе Матвея Полякова. — Ты меня слушаешь? — спросил Мотя. — Да, — уверенно соврал Алекс. — Да, слушаю. О чем ты, к слову, говорил? — Почему ты еще здесь? Ты разве никуда не торопишься? — Говорю же: тебе повезло, — повторил он. — Сегодня обо всем заботятся Марго и ребята. У меня выходной. Буду ставить тебя на ноги. Казалось, что в состоянии Матвея побледнеть больше было невозможно, но он, сильно постаравшись, смог. Алекс издевательски улыбнулся и заботливо подоткнул ему одеяло. — Алекс, — мягким голосом, каким обычно разговаривают с детьми, начал Мотя и накрыл его ладонь своей, — Алекс, уж прости, но ты даже о себе как следует позаботиться не смог, когда заболел. Ты это ненавидишь. В чем дело? Тарасов, приподняв брови, посмотрел на чужую ладонь. Матвей, смутившись, убрал ее. — Дело в том, — сказал Алекс, — что ты, как последний идиот, решил искупаться в Неве вчера, заболел и ночь провалялся в бреду, пока все вокруг тебя бегали. Поляков опустил глаза в пол. Больше всего он терпеть не мог доставлять неудобства кому-то, и Алекс об этом прекрасно знал. Также он знал, что никаких неудобств Матвей на самом деле не доставил: все здорово перепугались и, может быть, спали меньше обычного, но и только. Если и существовала в этой ситуации какая-то проблема, то заключалась она только в том, что он, Алексей Тарасов, будучи мастером витиеватых словесных конструкций, наедине с Мотей порой забывал, как складывать слова в предложения по-человечески. — Я не просто купался. — Конечно, — буркнул Алекс, почти уже растеряв запал. — Спас ребенка. Герой. Гордишься собой? — Допустим, — облизнув сухие губы, ответил Матвей. — А что нужно было делать? Стоять и смотреть, как девочка тонет? — Допустим, — повторил Алекс. — Так люди обычно и делают. И ждут жандармов. Или кого-то, не обремененного умом. Кого-то вроде тебя. Видишь ли, я вообще считаю, что если ты свалился в воду в октябре — это твои проблемы. — Да? — Да. Не хочешь тонуть — не прыгай в реку. И куда только смотрели достопочтенные maman et papa? Закрыв лицо руками, Матвей рассмеялся. Алекс закатил глаза, но тоже улыбнулся, пока его никто не видел. Инцидент был исчерпан. — Ты так не думаешь, — еще посмеиваясь, убежденно заявил Поляков. — О, ты не знаешь, о чем я думаю, а о чем — нет. И лучше не пытайся разобраться, — беззлобно посоветовал Тарасов. — Не трать мое время, ладно? Что тебе нужно, чтобы вылечить горло? А голову? Матвей уже собрался с силами, чтобы объяснить, почему им не стоит все это затевать, но поймал острый взгляд прохладных глаз и замолчал. Он успел выучить, что если Алекс что-то вбил себе в голову, то спорить с ним не было никакого смысла. Даже если он вознамерился залечить его, Мотю, до смерти. — Я точно об этом пожалею, — пробормотал Матвей и рухнул на подушку. Добавил: — Что насчет молока? Алекс понял не сразу. — Молока? — переспросил он. — Холодного? А. А, ясно. Теплого. Его надо подогреть, да? С медом и с яйцом? Противное такое. — Это ты противный. — Не выражайся. Будет тебе молоко. Исполню все по высшему разряду, вот увидишь. Спустя четверть часа Матвей попробовал приготовленный для него гоголь-моголь и выражение его лица сделалось таким несчастным, что у Алекса дрогнуло что-то в области грудной клетки — там, где у обычных людей располагался орган с аортой. — Плохо? — сухо поинтересовался он. — Горячо, — неловко ответил Матвей и передал ему кружку. Алекс попробовал. Если коротко, то вкус был отвратительный и напоминал о самых плохих вещах в жизни. — Не так уж это и просто, да? — подразнил его Матвей. — Чепуха, — решительно отрезал Тарасов. — Я немного ошибся. С кем не бывает? Поляков закусил губу, чтобы не рассмеяться, и зарылся носом в одеяло. Откуда-то оттуда глухо сказал: — С тобой обычно не бывает. Под напряженными пальцами Алексея скрипнула спинка стула. Он небрежно улыбнулся, отшутился и вновь ушел на кухню. Мысленно он уже представлял, как Поляков, попробовав его второй шедевр, возьмет свои слова обратно и признает, что Алекс лучший даже в приготовлении пресловутого гоголя-моголя. Но ничего такого не произошло. — Сладко, — пожал плечами Матвей и посмотрел на Алекса честными глазами. — Второй блин тоже комом, Алекс? — Кружку, говорю, отдай, шут гороховый, — закатил глаза Алексей. Хотя за следующие пару часов он провел на кухне больше времени, чем за всю свою насыщенную жизнь, оценки Моти не менялись: «горько», «много яйца», «очень сладко», «почему он соленый, Алекс?» К седьмому разу у Алекса, вечно спокойного и ироничного Алекса, задергался глаз. — Тебе не нравится, — процедил он сквозь зубы, наблюдая за реакцией Матвея. — Конечно, тебе не нравится. — Все не так плохо. Правда, — постарался убедить его Поляков. — Может быть, я лучше сам? — Ты же болеешь. — Это не займет много времени. — Что говоришь? «Не займет много времени»? — задумчиво протянул Алекс и посмотрел на Матвея с улыбкой, которая ничего хорошего не предвещала. Через секунду Матвея, как куклу, подняли с кровати, поставили на ноги, укутали в одеяло по самый нос и потащили к выходу из комнаты. Поляков охнул только: «Совсем дурак?» Смех Алекса послышался где-то над головой. Тарасов вел его по лестнице, обхватив руками, дразнил, как маленького ребенка, и внимательно следил за тем, чтобы они не оказались на первом этаже раньше и болезненнее, чем он спланировал. — Совсем дурак, — сам ответил на свой вопрос Матвей, когда они добрались до кухни, и устало опустился в потрепанное временем кресло. — Столько знакомы, а ты говоришь об этом только сейчас, — хмыкнул Алекс. — Кто из нас дурак? За окном свистел ветер и шел дождь; в окно было холодно смотреть. Задернув тяжелые шторы, Тарасов разжег огонь в камине и пододвинул кресло Матвея ближе к нему. Следующие двадцать минут под его чутким руководством Алекс смешивал нужные ингредиенты и с короткими перерывами напоминал, как велика его ненависть к народной медицине. Мотя рассказывал о ерунде: как соседские детишки просили научить их кататься на коньках, как он помог кому-то на базаре. Его голос становился все тише. — Не спать, не спать, — бодро проговорил Алекс и аккуратно растормошил Полякова. — Пробуй. Если и в этот раз не понравится, я вылью все тебе на лицо, учти. Матвей хмыкнул: — А вы хороший доктор. Сделал глоток. Потом еще один. Стоило заметить, что на этот раз напиток действительно получился вкусным — таким, каким готовил его папа. Матвей уже собирался сказать об этом и от всей души поблагодарить застывшего в ожидании Алекса, когда почувствовал, как к больному горлу ненавязчиво подкатывает тошнота. — Что такое? — обеспокоенно спросил Тарасов. В ответ Матвей замахал руками. Алекс, закатив глаза, опустился на корточки и заглянул ему в лицо. — Все замечательно. Без шуток, — просипел Мотя. — Просто знаешь… я, наверное, теперь не хочу пить молоко. Больше никогда. — Я тебя, — Алекс улыбнулся ласково и жутко, — пристрелю. Скрипнула половица; Матвей постарался отодвинуться, но двигаться, по большому счету, было некуда. Алекс сидел перед ним, положив обе руки на подлокотники, и рассматривал самым внимательным взглядом, пока Поляков старательно сливался цветом с креслом (оно было серым). — Это ты так решил отыграться за тот раз? — прищурившись, спросил Алексей. — Когда я заболел. — Когда что?.. — Мотя нахмурился. — С чего ты взял? Что тогда произошло? У Матвея была замечательная особенность прощать людям их паршивое поведение. Тарасов был уверен, что в период своей печальной болезни, он, как и все люди, которые болеют не часто, вел себя именно что паршиво. Понимание того, что в ближайшее время все внимание Матвея будет принадлежать ему безраздельно, неслабо вскружило Алексу голову. Несколько дней он буквально не отпускал Полякова от себя ни на шаг: просил помогать с лекарствами, читать вслух газеты, готовить горячий чай, мерить температуру. Словом, делал все, чтобы однажды Матвей, такой отзывчивый и добрый Матвей, уснул прямо за обеденным столом и проспал там весь день, пока его не хватились. Марго с Чингизом тогда устроили Алексу хорошенькую головомойку. Алекс, помнится, состроил виноватое выражение лица, потрепал сонного Мотю по волосам и пообещал себе, что когда-нибудь точно извинится перед ним. Видимо, момент настал. — Прости, — поперхнулся Мотя, — что ты сказал? — Я что, тихо говорю? — недовольно цокнул языком Алекс. — Хорошо, — Матвей закусил губу и отвернулся. — Забыли. — Хорошо, — повторил Алекс. — Извини. Полякову чудилось, что у него начинается бред. На его памяти это был четвертый случай, когда Алекс извинился перед кем-то, и первый, когда он сделал это искренне. — Все отлично. Ты тоже извини меня, хорошо? Выражение лица у Моти было такое забавное, что Алекс, не сдержавшись, щелкнул его по покрасневшему носу. Потом, фыркнув, прошелся пальцем по белой полоске над верхней губой, которая осталась от молока. Руки от чужого лица он не убирал долго, запоминая нездоровое тепло и смущенный взгляд. — Я, может, лучше лекарства куплю? — негромко, чтобы не разрушить момент, спросил Алексей. Матвей не сразу расслышал вопрос. — Да, — запнулся он. — Да, хорошо бы. Нужно все записать. Поднимался по лестнице Матвей самостоятельно. Алекс, заложив руки за спину, шел следом и беззаботно рассуждал о деятельности Герцена и Огарева. В комнате у Полякова они некоторое время составляли список микстур. Когда закончили, Тарасов встал со стула, сладко потянулся и остановился, наклонив голову к левому плечу: заметил знакомую тарелку на столе. — Пирог чего не ешь? — поинтересовался он. — Не понравился? — Нет, это мой любимый. Но горло очень болит, — рассеянно улыбнувшись, ответил Матвей. — Не знаешь, кто его купил? — Откуда? — отмахнулся Алекс, перечитывая названия лекарств. — Чингиз. Или Граф. Кто-то из них. — Надо будет их поблагодарить. — Поблагодари. Все, я ухожу, — оповестил Алексей. — Скоро вернусь. Постарайся ничего себе не сломать, пока меня не будет. Лучше вообще не двигайся. В этот раз Матвей все-таки кинул в него свернутым шарфом.

***

В Петербурге смеркалось, где-то по другую сторону земного шара занимался невиданный рассвет, а очередь в аптекарской лавке все никак не могла сдвинуться: людей там было так много, будто одновременно с Матвеем Поляковым простуду подхватил весь город. В первое время, незаметно ежась от холода и раздражения, Алекс с очаровательными улыбками пропускал вперед молодых хорошеньких женщин с детьми и веселился, прикидывая в уме, как мог бы обчистить солидного господина, чья фигура виднелась в витрине кондитерской «Сѣверъ». Когда стало скучно, Тарасов, иронично усмехаясь, включился в беседу двух студентов. Те говорили о медицинском экзамене, который им предстояло держать в скором будущем, и о нынешнем положении дел в Российской империи. — Господа, но вы же люди умные, — тянул Алексей с самым серьезным лицом. — Зачем нам конституция, которая будет ограничивать монарха? Он ведь у нас и без того ограниченный. Господа студенты, моментально вспыхнув, принялись с ним спорить. Алексу вскоре наскучило и это. Постукивая пальцами по корпусу карманных часов, он погрузился в зыбкие размышления о тщетности бытия и природе вещей. То есть о Матвее. Разумеется, дело было именно в Матвее. Если бы не Поляков, Алексей не оказался бы там, где оказался. Он всегда позволял Моте больше, чем остальным. И в моменты, как сейчас, жалел об этом. Началось все еще несколько лет назад. Со своими чувствами к Моте Алекс уже смирился и не упускал возможности высмеять сам себя. Труднее, чем смиренно принять эту нелепую во всех отношениях слабость, было признаться в том, что Поляков имеет на него какое-то особое влияние. Нет, Алекс и раньше влюблялся в женщин и в мужчин, но никогда не терял головы — слишком уж она была ему дорога, эта голова. В случае же с Матвеем события развивались совершенно по-другому, и нельзя было описать словами, как это Алексея раздражало. В один из душных летних вечеров Матвей оторвался от сборника Антона Чехова, по которому учился читать, и сказал: — Никакой ты не социалист. Тебе просто нравится думать, что твои авантюры приносят пользу кому-то, кроме тебя. Муха и Чингиз замолчали. Граф уронил бокал с вином. Все будто бы замерли в ожидании бури. Но Алекс, до этого дремавший на плече Марго, приоткрыл один глаз и снисходительно произнес: — Вот что бывает, когда допускаешь народ к знаниям. Он извращает светлые идеи и выставляет тебя виноватым. Посмеялись. Марго, Чингиз, Муха и Граф принялись с Матвеем спорить: в конечном счете, социалистом себя не только Алекс называл. Сам Тарасов сделал вид, что споры интересуют его в последнюю очередь. Алекс думал, что не воспринимает слова Матвея всерьез до того момента, пока, зараженный общим энтузиазмом, не выкупил убогое здание недалеко от центра города — ему через несколько месяцев предстояло стать эксцентричной рюмочной «Полярная звѣзда». Все с головой погрузились в новое дело, благодаря чему очень скоро оно стало процветать. По выходным в рюмочной собиралась голодная до экзотики публика — люди в дорогой одежде, с хорошим вкусом и дурными пристрастиями, которые блистали на приемах императорской семьи. В будние дни в «Полярной звѣзде» было не протолкнуться из-за рабочих. Тогда Алекс с жадностью слушал их разговоры о проекте Зубатова**, царской несправедливости и грядущей революции, присоединялся к ним сам и простым языком разъяснял сложные вещи трудов Маркса и Фурье. В один из таких дней Матвей, светло улыбаясь, впервые сказал, что Алекс делает «доброе дело». Алекс без зазрения совести толкнул его в самый большой сугроб, а потом еще с неделю ходил хмурый, как небо над Петербургом. Но это, как оказалось, было едва ли самым страшным. Так, как-то раз, вернувшись на корабль после увлекательного побега от жандармов, Алекс едва не поседел: в большой комнате, служившей им гостиной, кухней и кабинетом, в кресле сидел возмутительно реальный князь Аркадий Трубецкой. Он все никак не мог собраться с мыслями, мял в руках шапку и то и дело посматривал на часы со сломанной кукушкой. Появление Тарасова заставило его напрячься только больше. — Матвей, — протянул Алекс, — у тебя есть две минуты, чтобы все объяснить, иначе я начну стрелять. Не могу гарантировать, что попаду только в потолок. Давай, время пошло. Вскочив со своего места, Поляков пустился в спешные объяснения. Из его слов Алексей понял, что арестовывать их вроде как никто не собирался. Сам Аркадий пришел поговорить о Париже. — О Париже? — прищурился Алекс. — Что вы забыли в Париже, князь? Князь лаконично ответил, что намерен ехать к Алисе Николаевне Вяземской. Тарасов, кивнув пару раз, перевел взгляд на Матвея. Спросил: — Ты же понимаешь, что он привезет ее обратно и сдаст отцу? — Нет, — перебил его Аркадий твердо. — Ничего такого, я уверяю вас. Я собираюсь остаться там, чтобы помогать. Зажав в зубах папиросу, Алексей стал хлопать себя по карманам в поисках спичек. Между делом коротко усмехнулся и бросил: — Вы считаете, что Алисе Николаевне необходима ваша помощь? — Я считаю, — аккуратно подбирая слова, ответил Трубецкой, — что Алиса Николаевна способна справиться с проблемами самостоятельно. Но присутствие хорошего друга, которым я собираюсь стать для нее, лишним не будет. — Блестящий ответ, — похвалил его Тарасов. — Долго репетировали? Спички все никак не желали находиться, и на помощь пришел Мотя. На секунду загородив собой Аркадия, он сам поджег чужую папиросу, а еще сказал одними губами: «Помолчи, пожалуйста». В ответ Алексей лишь закатил глаза. Ему вдруг захотелось оказаться в славном во всех отношениях 1899 году, когда таких проблем в жизни не было. — Подождите, а я что-то не понимаю, — Алекс выдохнул дым и прищелкнул пальцами. — Князь Трубецкой, извольте объяснить, кто вас, служащего Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, отпустит во Францию? Аркадий тяжело посмотрел на него исподлобья. Он понял, к чему клонил Тарасов. — Я больше не служу Его Величеству, — сказал он. — Вы хотели узнать это? — Услышать, — поправил его Алекс не без удовольствия. — Узнал я все без вас, светлейший князь. Проверил пальто, которое вы так неосмотрительно оставили на входе. К слову, а те часы — серебряные такие, с гравировкой — они очень будут нужны в вашей новой прекрасной жизни? Скоро вернулись Чингиз и Граф; их тоже ожидало потрясение. Едва увидев, в какой компании они с Матвеем проводят вечер, друзья Алекса поспешили к выходу. — Надеюсь, вы за водкой, — крикнул им вдогонку Алекс. — С чего бы? — высунув голову из-за двери, настороженно спросил Граф. — С того бы. Не каждый день в России жандарм становится человеком. С визита Трубецкого прошло некоторое время, а Алексей все никак не мог выбросить из головы реакцию Матвея. Когда они, оккупировав одну из комнат, сочиняли письмо прекрасной Алисе Николаевне (сочинял и писал Матвей, а скучающий Алекс, улегшийся поперек кресла, время от времени исправлял его ошибки), Тарасов не выдержал. Вытянув руку, выхватил тонкую бумагу прямо из-под носа возмущенного Матвея, задумчиво покрутил ее в руках и прямо спросил: — А ты не боишься, что тебе соврали? — Я верю Аркадию, — Матвей мотнул кудрявой головой. — Он в самом деле любит Алису, раз уж готов отказаться от всего ради нее. Отдай письмо, пожалуйста. Алекс скривился. Заложив руки за голову и глядя на трещины в потолке, он добавил совсем ровно и сухо: — А ты, юный герой-любовник? — А я очень за них рад. Сказать, что Алекс ожидал другого ответа, — это означало не сказать совсем ничего. Сказать, что сердце Алекса зашлось, как в припадке, стоило ему услышать слова Моти, — это означало сказать все и даже больше. Он почувствовал, как впервые за длительный период времени его перестают грызть ненужные мысли и чувства; ему стало очень легко. Призрачный образ девушки, который все время маячил у Матвея за плечом, наконец исчез. Это, конечно, не помешало Алексу упустить из вида несколько ошибок во время проверки сочинения Полякова. Все будто бы успокоилось. Там, где раньше бушевало море, как у Горького в его новой «Поэме о Буревестнике», настал полный штиль. Алекс больше не старался вырваться на первый план, затмить собой весь мир и задеть Матвея самим фактом своего существования. Теперь он учился быть рядом просто так и понимать. — Что нужно сделать Матвею, чтобы ты наконец нашел нам что-то более подходящее, чем эта развалина? — поинтересовалась Марго, которая первой заметила его метаморфозы. Алекс даже не сразу осознал, что от него хотят. Оторвавшись от раскрытого на середине Макиавелли, он пару раз моргнул и спросил: — Тебя не устраивает наш корабль? Давно? — Я очень люблю наш корабль, — заверила его подруга. — Но понимаешь, в жизни каждой женщины однажды наступает момент, когда нужно сменить корабль на комнату. Желательно даже на несколько комнат. К тому же, мне ужасно интересно, на что ты готов, чтобы впечатлить Мотю. Из другой комнаты послышался смех Мухи; он постучал по стене и сообщил, что подписывается под каждым словом. — Ваш голос очень важен, — отозвался Алекс. — Я подумаю об этом. — Правда? — Нет. Примерно так банда Алекса стала нанимать квартиру на Петроградской стороне.

***

В квартиру Алекс вернулся уже глубоким вечером. Не разуваясь и не скидывая пальто, он помчался по лестнице на второй этаж — туда, где приветливо кашлял Матвей. Полякова он застал в кровати; потирая глаза, тот со сложным лицом листал какую-то книгу. — Что читаешь? — полюбопытствовал Тарасов, разматывая шарф. Матвей покрутил книгу в руках и с сомнением посмотрел на Алексея. — «Бориса Годунова», — ответил он. — Про Лжедмитрия в замке Мнишеков. И не делай такое лицо, пожалуйста. Я знаю, что тебе нравится Пушкин. Откинув одело, Мотя поднялся на нетвердых ногах и забрал у Алекса лекарства. Алекс, растирая руки, отозвался менторским тоном: — Дело не в том, что мне нравится. Дело в том, что вся литература — это мусор на фоне революции. — А что не мусор? Машины? — пошутил Матвей. — И снова в молоко, Моть, — фыркнул Алекс. — Нет. Я, например. Или ты. Мы вместе. Люди, понимаешь? Никаких пошлых метафор и сантиментов, только человек думающий. — Говоришь, как поэт. — Еще бы, — хитро ухмыльнулся Алекс. — В человеке все должно быть прекрасно. Снизу послышались голоса: из рюмочной вернулись Марго, Чингиз, Муха и Граф. Пока Алекс с Матвеем разбирались с лекарствами, они по очереди заходили к Матвею и каждый раз громко удивлялись тому, что он все еще жив. — Хочешь, я посижу с тобой? — спросила Марго во время своего визита. — Если Алекс устал. — Где же ты была сегодня утром? — ехидно фыркнул Алекс. — Ну не дуйся, милый, — попросила она. — К тому же, Матвея надо растереть. Не думаю, что ты справишься. Тут возразил уже сам Матвей. — Нет, спасибо, Марго, — он неловко улыбнулся. — Не хочу тебя утруждать. Может быть, Алекс?.. — Может быть, и Алекс, — тягучим, как патока, голосом ответил Тарасов. Глядя на красного до корней волос Матвея, Алекс и Марго расхохотались. Уже позже, наблюдая, как Матвей снимает промокшую рубашку, Алекс готов был сделать неслыханное — отказаться от собственных слов. Неловкость, которую испытывал Поляков, витала в воздухе. Чтобы разрядить обстановку, потребовалось рассказать безобидную шутку про бездомных животных. Мотя тут же раскритиковал ее. — Пациент скорее жив, чем мертв, — со знанием дела фыркнул Алекс. — Либо делай, либо уходи. «Мне в жизни везет», — весело-грустно подумал Алекс, затем обмакнул тряпицу в раствор водки с водой и приступил к делу. Он не волновался, но чувствовал себя как-то странно, пока касался теплой кожи с россыпью родинок. Это напоминало забавную игру: смотри, Алекс, трогай, Алекс, но не делай глупостей, Алекс, потому что наделал их уже предостаточно. — М, что? — переспросил Алекс, вынырнув из раздумий. — Достаточно. Матвей натянул рубашку, повел плечами и развернулся, оказавшись лицом к лицу с Алексом. Тот, наклонившись, стал лениво его изучать: темные кудри, прилипшие ко лбу, рубашку, прилипшую к телу, мягкий изгиб губ и лихорадочный румянец. — Как все прошло? — спросил Тарасов снисходительно. — Ты о чем? — Помнится, в прошлый раз от нашего близкого контакта ты… Глаза Матвея расширились; он не дал Алексу договорить. — Извини, — сказал он. — Помнится, в прошлый раз ты меня поцеловал. И я тогда споткнулся, слышишь? Споткнулся. Там сугроб был. — Сугроба не помню. — Еще бы ты помнил, — фыркнул Матвей и потер кончик носа. — Сколько ты тогда выпил? Не отвечай. А тех жандармов, что чуть тебя не подстрелили, помнишь? Алекс сделал какой-то неопределенный жест и встал с кровати; та скрипнула. Как-то не хотелось признаваться, что о знаменательном вечере, случившемся несколько месяцев назад, он запомнил совсем немного: шум крови в ушах, смех Графа, яркие пятна фонарей вдалеке и влажные, приоткрытые губы Матвея. — Ты так рассказываешь об этом, будто тебе не понравилось. — А тебе? — Нет уж, Моть, — насмешливо улыбнулся Алекс, — сначала ты. Надо учиться отвечать за себя. Матвей подумал и просто кивнул: — Хорошо. — Хорошо? — не понял Алексей. — И что, все так и оставим? — «Все» — это что? — наивно переспросил Матвей. На языке Тарасов почувствовал что-то горькое: то ли вкус стряпни Чингиза, то ли разочарование. Он уже сто раз успел пожалеть о том, что начал этот разговор. Ясно, что Поляков либо не понимал, о чем говорит, либо понимал слишком хорошо. Нужно было сделать как обычно: таинственно ухмыльнуться, кольнуть Матвея побольнее и удалиться. — Марго сказала, что пирог от тебя, — заметив перемену в его поведении, чуть тише добавил Матвей. — Судя по всему, сказала она не только об этом, — прищурившись, бросил Алексей. —  Я прав? Матвей, глядя ему в глаза, кивнул. — То есть ты все знаешь, — подвел итог Алексей спокойно. — Отлично. Поздравляю. Не попадайся мне на глаза больше. Поляков скатился по подушке вниз, накрылся с головой и рассмеялся. В этом смехе было что-то нервное. — Ты иногда ведешь себя, как ребенок. — Ты все знал, — четко произнес Алекс. — И молчал. Кто из нас ребенок? Тарасов присел на край чужой кровати. Просунул руку под стеганое одеяло, нашарил там чужую ладонь — и вытянул Матвея на свет божий. Алексей не представлял, чем может закончиться этот разговор, абсурдный, как полотно сумасшедшего художника, но очень хотел увидеть глаза Полякова. — Я не был уверен, — вздохнул Матвей. — Он не был уверен, — передразнил его Алекс. — У тебя что, глаз нет? Ты не видел, как я вел себя? — И о чем мне должны были сказать твои извечные придирки? Было видно, что Матвей не злится. Он сидел напротив, наблюдал, как в голове у Алексея все падает и ломается, и мягко улыбался. Эту понятливую улыбку хотелось стереть — или сцеловать. Тарасов почувствовал, как теряет контроль над ситуацией, и сказал: — Ты дурак, Матвей. — Спасибо. А ты мне очень нравишься, — ответил Матвей. — У больного, — трагично произнес Алекс, — бред. Матвей посмотрел на него удивленно. До того, как удивление перешло в разочарование, Алекс, усмехнувшись, наклонился ближе и поймал чужие губы своими. Это был не поцелуй, но легкое касание — до искр из глаз хотелось снова ощутить тепло и вкус Матвея. — Алекс, Алекс, Алекс, — смеющимся шепотом повторял Матвей, пока касания становились все настойчивее, — прекрати, ну. Ты же заболеешь. Алекс тоже смеялся. Наклонившись к уху Полякова, мазнул губами по чужой щеке и спросил: — А в последний раз? Раз оказался действительно последним. Когда Алексей Тарасов попытался схитрить в своем стиле, между ним и Мотей выросло препятствие — большой и тяжелый том «Капитала». Какая ирония. Тарасов, посетовав на судьбу, тоже лег на кровать. Он вдруг вспомнил, что безумно устал, обнял Матвея, уткнулся носом ему в плечо и прикрыл глаза. — Знаешь, а сейчас ведь этого не поощряют, — услышал он. — После революции все будет по-другому, — зевнул Алекс. — Россия станет самой свободной страной в мире. Матвей гладил его по волосам и смотрел на него с яркой улыбкой. Он находил что-то чудесное в том, чтобы наблюдать, как Алекс, циник до мозга костей, с детским восторгом рассуждает о светлых идеях всеобщего равенства и братства. — Настолько свободной, что… — Ну да, — Алекс открыл один глаз. — Что дурного в том, чтобы хотеть тепла другого человека — мужчины или женщины? Это касается только двоих. Или троих. Или четверых. Говорю же: никаких ограничений. — Я понял, понял. Алекс помолчал. Скатившись с Матвея, он устроился рядом и, глядя в чужие глаза, спросил: — Будешь там со мной? — Там — это в новой России? — Ну да, в новой России. Поляков посмотрел на него с намеком. Алекс картинно закатил глаза и хлопнул себя по лбу. — Ах да, я же совсем забыл, — сказал он весело. — Ты мне тоже очень нравишься. Я от тебя без ума. Я, если хочешь, крайне тебя обожаю. Так что, какие там у тебя планы на будущее?