Письмо самоубийцы

Без смысла. Без эмоций. Без представлений. На улице холодно, листья уже опали, только сухие концы злобных, ссохшихся ветвей жутко покачивались на ветру, чуть скрипя, давя всей этой неприязнью на людей, сердца их ещё не разбитые. Ещё. Чуя любил его давно, но не решался признаться и вовсе решил затушить искорки чувств, так ярко пылающих в сердце. Завывает вихрь, так внезапно поднявшийся над городком в этот день. Катаклизм? Судьба? Простое совпадение, что всех сегодня соблазняли отголоски меланхолии, так приевшейся людям здесь в осеннюю пору. А соблазнять было чем. Теплая кровать, махровое одеяло или плед. Это же так здорово, так здорово! Хотелось бы и ему верить в это, но не сегодня. Не сейчас. Больше никогда. Он любил его. Люди нехотя спешат по делам, кто-то неловко спотыкается и бежит, нарушая привычную картину хмурого утра, надоевшую высокому шатену, стоящему на краю. Стоит ли говорить, что на крыше вид завораживает? Молнии неподалеку рвут и мечут, а потому люди спешно начинают расходиться, разбегаться, а ты, словно бог, восседаешь на вершине, ожидаешь собственной погибели в подножьях зданий, растекаясь, разбиваясь на сером асфальте неприятной массой костей, органов и крови. И сердцем, которое, почему-то на месте. — Почему? Ты же только что его убил, — спрашивает сам себя Осаму, даже не пошатываясь на внезапном потоке ветра, охватившем крышу. Ответ не следует. Сердце все еще бьется и не замолкает, отдавая уже, казалось бы, в висках сильной пульсацией, невероятно тяжелой и болезненной, неприятной. А какой еще может быть та боль, когда сам рвешь на кусочки свое сердце, чтобы его не порвали другие? А какой еще может быть та боль, когда ты готов исчезнуть, забрав свое сердце с собой, разбиваясь и разлетаясь брызгами на сухом, до неприязни сером асфальте. Он написал. Написал письмо тому, кто никогда не примет его чувства, кто никогда не откажет и не согласится на них, может даже возненавидит его, Дазая, за это письмо. За такое отвратительно-ванильное и такое родное, такое близкое душевно и заставляющее трепетать, лишив всякой возможности дать хоть какой-то ответ, изменить ход времени и остановить «отправителя» от уже понятного и известного шага. Письмо. Так для чего он писал? Для чего лишь одному другу, возлюбленному и самому близкому человеку, дал прочесть, адресуя только ему? Через несколько минут примчится скорая, но не успеет. Никто не успеет. Ни Чуя, сжавший в дрожащих руках листок, исписанный ровным, красивым почерком и адресованный рыжеволосому парню, что сейчас не знал что делать, не знал, куда бежать, чтобы остановить этот кошмар, чтобы этого письма не было и в помине, чтобы он был жив. Строки стремительно пролетают перед глазами мальчишки, зашедшего к другу погреться, навестить, но открытая дверь его смутила, заставила заволноваться и, как стало понятно, не зря. Слезы накатывают, и перед глазами вскоре предстает лишь неприятная пелена от капелек, застилавший взгляд и будто очищавших радужку, которую Осаму всегда сравнивал с глубинами самых прекрасных морей, озер. Возлюбленный самоубийцы падает на колени в безысходности. Он набирает друга, ждет, все еще с замиранием сердца надеясь на то, что это глупая шутка и, хорошенько ударив его под дых пару раз, Накахара выдохнет с облегчением, браня друга. А друг ли это был? Чуя не знает, правда не знает, но если бы это спасло душу, для которой через пару секунд разверзнется ад, утягивая цепкими лапами в раскаленное пламя, то он бы стал не другом. Даже просто так стал бы чем-то большим, обнял, расцеловал его лицо горячими губами, прижал к себе крепко-крепко дрожащими, холодными от волнения руками и сказал, что не хочет его терять. И Осаму бы посмеялся, спросив, что же нашло на Чую. Так могло бы быть. Гудки, гудки, гудки. Бессмысленно. — Чуя? — зазвучал голос из динамика. Парень подскочил, схватил телефон и прижал к уху. — Где ты? Что случилось? Я слышу машины, ты на улице? — обеспокоенный голос, казалось, был полон хоть какой-то надежды, однако вся она разбилась вдребезги, когда парень с радужками цвета океана обернулся на окно уже от надежды высмотреть где-нибудь там, на улице, шатена, однако все что он увидел — стремительно набирающего скорость в полете Осаму. Он падал, и падал стремительно быстро. Чуя сразу понял, что это он по любимому плащу и телефону в руках. Они даже пересеклись взглядом, а дальше глухой звук, сигнализация, сирена скорой, сливающиеся в отвратительный приглушенный звук, а в ушах Чуи все еще звенело «Я люблю тебя» этим бархатным голосом, который мальчишка уже не услышит. Только серый асфальт и лужи крови, а Чуя падает на колени и до пришествия спецслужб просто сидит и смотрит туда, где лежало то, что осталось от его Дазая. Возлюбленный самоубийцы хочет прыгнуть за ним, хочет вернуть, но не может даже встать без помощи — до того его ноги казались ватными. А вот и листок, который Чуя обронил. И вновь перечитывает его. »…Чуя, ты единственный, кому я когда-либо мог настолько доверять, настолько открываться и говорить обо всём. Знаешь, я никогда не видел кого-то более яркого, более солнечного, чем ты. Самый невероятный, самый прекрасный, уверен, даже девушки тебе завидовали. У тебя много друзей, ты умеешь собирать вокруг себя людей и…я был тем, кого ты пленил с первой же беседы. Изначально я думал много дурного о тебе, мол, может он лицемер, может, ищет популярности или вроде того. Но ты не такой, вовсе не такой. Иногда, когда я замечаю лучик солнца на твоих волосах, то ты становишься еще больше похож на солнце, такое лучистое, особенно когда волосы переливаются на ветру, и ты сияешь своей улыбкой. И я никогда не мог отвести взгляд от тебя. Это слишком красиво. А…помнишь, как мы ходили смотреть на звезды? Это было просто невероятно. И я взял тебя за руку тогда не потому что замерз, прости. Просто невыносимо видеть отражение звезд в твоих глазах и не желать коснуться. Твои худые руки, твоя лучезарная улыбка, мягкие, на вид, губы, голос… Самый прекрасный голос. Я люблю тебя, Чуя. Когда злишься и бьешь меня. Я заслужил, раз за разом получая оплеухи, чтобы вновь и вновь чувствовать твои касания, даже если это профилактический, как ты считал, кулак. Я любил в тебе все, а ты никогда не отказывался, даже когда я напивался, резал себя, лишь отвешивал удар и обнимал. Я чувствовал эту заботу. Отныне и до конца твоей жизни я твой. И больше об этом не узнает никто. Спасибо, что был рядом. Ты — самое светлое в моей жизни. И в смерти. Так что…» Он любил его взаимно... Возможно, Чуя думал, что если снова ощутит теплые чувства к мертвому телу, то оно воскреснет, но это было бесполезно. Однако все больше думая вечером об этом, лишь все чаще Чуя чувствовал то тепло, с которым вспоминал одноклассника, а к концу и вовсе понял, что жизнь потеряла смысл. Потеряла смысл без него. Он просто не может справиться, не может пережить смерть самого близкого человека. А ведь когда-то давно он не признался и тоже скрыл от Осаму чувства, заглушив их. Сегодня произошло два самоубийства. Одно — юноша по имени Дазай Осаму спрыгнул с крыши и разбился насмерть. Второе — Накахара Чуя, одноклассник Осаму Дадзая, покончил с собой, наглотавшись таблеток. Говорят, нашли его ответное письмо первому самоубийце, гласящее следующее: «Я буду с тобой в пучине ада сгорать дотла. И больше не отпущу тебя. Никогда.»