Ненависть

Уголок потрескавшихся губ Фуго вздрагивает. Он непроизвольно впивается ногтями правой руки в левую, чуть ниже локтя. Фуго яростно сжимает зубы, прикусывая нижнюю губу – во рту тошнотворно мерзкий солоноватый привкус крови. Бессилие борется с накатывающейся волной ярости. Волна не мягкая, не шипуче обволакивающая, не игриво пенистая. Волна громадная, пугающая, поглощающая с головой и швыряющая к самому дну, словно ты – крошечный парусник посреди бушующего океана; не дающая выплыть на поверхность и заполнить изголодавшиеся легкие спасительным глотком свежего воздуха. Еще несколько мгновений – неизведанность. Или глушащая сигналы мозга опустошающая слабость на отвратительно ватных ногах, или рвущаяся наружу диким зверем ярость. Страшно. Фуго пытается дышать – глупо. Только больше выводит из себя. Дрожащие пальцы против воли, по привычке тянутся к заточенному лезвию – секунда вперед, и они сжались бы на остром холоде стали, разлетелись бы гранатовые брызги, – а грудная клетка, кажется, разрывается от оглушительных ударов. Нет. Фуго чувствует, что подступает комом тошнота, и из последних сил подбегает к окну – ручка не поддается, и он судорожно вырывает ее с корнем. Он высовывается почти по пояс и вдыхает колючий, режущий морозный воздух. Холодно. Так холодно, что сковывает не только движения, но, кажется, и мысли, и внутренности. Лед проникает в самую душу. Все замирает вокруг, а в груди стучит тише. Фуго испытывает странное умиротворение – похоже на сон. Дурман снежного макового поля. Глаза против воли слипаются, сознание совсем притупляется. Сопротивляться не хочется. Будь, что будет. В пропитанный темнеющей синевой зимний воздух летит прощально печальный, одинокий белоснежный клуб пара. – Фуго, идиот, ты что творишь? – пара сильных рук отдергивает его от окна. Оба падают на теплый ворсистый ковер у камина. Паннакотта наполовину раскрывает уставшие покрасневшие глаза. – Я себя ненавижу, – шепчет он растерянно, вкрадчиво. Наранче больно это слышать, больно видеть его – таким. Иссиня-черные волосы небрежными прядями спадают на наивные фиалковые, печально блестящие глаза. – Что ты такое несешь? – слова звучат испуганно и неубедительно. – Я себя ненавижу, – повторяет Фуго громче, увереннее, поднимая широко распахнутые глаза на друга. «И ты должен меня ненавидеть», – проносится в его голове, затапливая рассудок безысходностью и вязко-терпкой болью. – Ты хороший. Ты хороший, – Наранча не знает – правда, не знает – что говорить. Он аккуратно берет его за вороник, легонько встряхивает и повторяет те же слова. – Ты хороший, слышишь? Фуго закрывается ладонями, молчит. Гирга хочет отнять руки от его лица – отрывает их силой и видит слезы, катящиеся хрустальными ручьями по бледным щекам. Паннакотту бьет крупная дрожь. – Зачем ты врешь? – тихо спрашивает он. – Зачем ты врешь? – не получив ответа, ожесточенно кричит Фуго, разрывая голосовые связки, срываясь на хрипоту. Наранча повторяет, как заклинание, те же слова, и они говорят вдвоем – один тепло, успокаивающе, а второй – яростно, оглушительно громко, отчаянно. Фуго срывается и замолкает. Теперь он уже не плачет – он рыдает в голос, истерически рвано всхлипывая, шумно глотая воздух и растирая слезы кулаками по лицу, как маленький. Гнев отступает, а на его место приходит бессилие. Наранча обнимает его, крепко сжимая руками его плечи, чтобы хотя бы немного унять дрожь. Пальцами гладит по колючим светлым волосам и нежной коже у затылка. Паннакотта, на мгновение замешкавшись, хочет впервые обнять его в ответ. Руки бестолково рассекают воздух. В комнате один только Фуго с кровоподтеком, оставшимся на лбу после падения с окна – да его тень.