Понравилось мне. Прикипел я

Если коротко: дела мои обстоят ужаснейшим образом. Если еще короче: я в полном дерьме. Не знаю даже, с чего начать эту сердобольную историю, что привела меня к месту, где я сейчас сижу, воткнув эти затычки в уши, и слушаю бесполезное бренчание Моцарта — единственное, что мне бесплатно установили при покупке китайского телефона. История эта долгая, местами нудная, с видимыми пробелами в памяти и очевидно предвзятым отношением. Я — человек предвзятый, юлить не буду, но и оправдываться не стану. Проебов, знаешь ли, у всех хватает. Я уже сказал, где я сижу? Вроде бы, нет. Сижу я в учреждении весьма мне неприятном. Если точно: сижу я в суде. Если еще точнее: сижу я в коридоре и жду первое слушание по своему делу. Атмосфера здесь специфическая, если конкретнее: устрашающая. Стены тут ободранные, кое-где кусок обоев свисает, кое-где просто голая стена стоит, еще и с этим похоронным зеленым цветом. Почему похоронным? Я просто ненавижу зеленый, навевает смертельную скуку и тоску. Кто еще в нашем веке красит стены зеленой краской? Я бы этих людей судил, не себя. Сижу я не один. Рядом со мной сидит мой адвокат — ну как адвокат, скорее практикант на государственной должности, работающий за копейки и делающий вид, что помогает беднякам вроде меня. Я же знаю: он нихера не сделает для того, чтобы отсюда меня вытащить, ему вообще плевать, зарплата-то у него фиксированная. Но я его не виню. За такие деньги, что он получает, я бы тоже хер кого вытаскивал. Себя бы с этим плевком в конце месяца вытянуть. А если жена? А если дети? Напротив меня сидит компания с весьма сомнительными моральными ценностями: в одном углу — подозреваемый в краже телевизора, какой-то плазмы дорогостоящей, и его такой же безмозглый адвокат-самоучка, как и мой; во втором углу вообще — пропитый и накуренный бомж, который зашел сюда погреться. Но я его тоже не виню, ты, бля, погоду за окном видел? Минус десять, и главное эта приставка «ощущается на минус двадцать пять». И почему сразу не написать, что минус двадцать пять? Мне в голове эти числа считать и среднее арифметическое получить? Делать нечего, до моего суда еще целых сорок минут, единственного свидетеля пока не привели, судья моя пока тоже здесь не появлялась. Я вытягиваю один наушник и спрашиваю: — А че ж ты за самый дорогой телек-то схватился? Стащил бы дешевый какой, маленький, старый, гляди никто бы и не заметил. От этого барахла за радость избавиться. Он мне и отвечает: — А мне телек вообще и не нужен-то был, взял я, какой удобнее взять было. Я снова спрашиваю: — А зачем брал тогда, раз не нужен? А он отвечает: — Да это я так, от безделья. Руки занять. Ну, тут уж я не могу не согласиться. Одобрительно киваю. У нас в стране все так — от безделья. Тысячи никуда не приткнувших себя людей, не реализовавшихся, а потом ходят по магазинам и телевизоры воруют. А все от чего? От безделья. Я вообще вот, как считаю: все у нас с детства тянется. Проблемы все, загоны, проебы в будущем. Этот бедолага чего на кражу пошел? Ему же телевизор этот вообще не нужен был, да и места у него в квартире для такой роскоши нет — а если бы и нашли, место это, то все равно не поставили бы. Неуместен он там, телевизор этот. Делать ему просто нечего было. Нам с детства прививают эту бедность и страх действовать. Я на чем сам рос: на фразе «береги копейку» и «думай, как выживать будешь». Я же с детства уже был заточен на регулярную заработку жалких, мелких деньжат, которых хватит разве что на выживание. Какое там хобби? Какое развитие? Какие кружки, секции? Кто об этом думал вообще? Я рос, как свинья на загоне, как кролик, что должен в колесе бежать, как бешеный, как подорванный. И главное бежать из последних сил, не для радости, не для счастья, а из последних сил. Так, чтобы уже пот по лицу стекал, чтобы руки синие были, чтобы глаза водкой залиты были, чтобы спину ломило, ноги скручивало чтобы. Чтобы ночью и днем в этом колесе бежать, чтобы света белого не видеть, других людей, счастливых, не видеть, не расстраивать себя чтобы. Потому что, а вдруг увижу? Что я увижу? Что не все, оказывается, по колесу бегают? И что не все лбы тридцатилетние в студенческой общаге комнату с крысами снимают? Не все тараканов на завтрак едят и шпаклевкой дешевой дышат? Что я, блять, теперь в мире этом другом могу увидеть? Так что я его понимаю. Лучше руки занять чем-то — пусть и кражей. Чем мир другой видеть. Наконец привели моего свидетеля, тетку Зину из соседней квартиры. Она так прошла мимо меня, как завели ее, посмотрела своими крысиными глазками, сощурилась вся, скукожилась, так и видел, что слюной скоро плюнет в меня. Сказала: — Я все видела. Это ты виноват, ты! Мерзавец! Бесстыдник! Я тогда ничего не ответил. Ее желтый, торчащий в сторону зуб, как кошмар теперь. Напоминание о сегодняшнем дне. Как пинок под жопу. Я, впрочем, знаток в пинках: любит мне жизнь их устраивать. Судья опоздала и пришла на тридцать минут позже назначенного времени. Живем мы в маленьком городе, все друг друга знаем, все друг к другу привыкли, все друг друга ненавидим. Я всегда бесился: почему судьи себе такое позволяют? Точнее: почему люди на «высоких» должностях себе такое позволяют? Еще точнее: почему разрыв между бедными и богатыми мне так бросается в глаза? Разрыв. Я ухмыляюсь. Да это дыра целая, пропасть. Марианская впадина. Разрыв, бля. Захожу я в зал суда — маленькую комнатушку, в которой у нас и за кражу телевизора, и за изнасилование судят. Если что, я не насиловал — это я так, фигурально выражаюсь. Захожу я, сажусь за продолговатый стол, рядом со мной — адвокат мой. Спрашивает: — Может, признаетесь? Мы с ним на «вы». Такие здесь формальности. Культура здесь такая. — Срок сократят. Я говорю: — У меня работа. Сторожем работаю. Бросать бы не хотелось, прикипел. Понравилось. Адвокат кивает. Ему, в общем-то, все равно. А для галочки спросить надо было. Заседание длилось около двадцати минут, прежде чем дали слово мне. Вначале судья, Таня из самого элитного и богатого дома на весь город у нас, зачитала, за что меня обвиняют, затем дали слово соседке моей новой. Она все норовила обозвать меня бесстыжим бездельником, но Таня ее периодически осаждала. Мы как-никак в зале суда сидим. Потом дали слово мне. Я выхожу за трибуну, становлюсь, галстук свой поправляю. Приятно так становится: думаю себе, как, наверное, политикам классно, или профессуре в университете. Вышел так, стал перед огромной толпой, и все тебя слушают, внимают. Не жизнь, а сказка. У меня спрашивают: — Вы знаете, что произошло третьего октября, в восемь часов вечера в квартире вашей матери, Елены Никифоровны Смольской? Я говорю: — Естественное дело, знаю. Еще бы мне не знать. Квартирка-то по наследству мне досталась. — Где вы были третьего октября около восьми часов вечера? Я смотрю на адвоката своего, тот сидит со скучающим видом, на скамейке этой, бумаги какие-то перебирает. Я аж удивляюсь: не знал, что по моему делу бумаги какие-то есть. — Гражданин Смольской? — заговорила снова Таня. — Где вы были… — Дак в квартире у матушки и был, — отвечаю. Она смотрит на адвоката. И я смотрю. А он все бумаги раскладывает. — Это вы убили свою мать, Елену Никифоровну, в тот день? Я ужасаюсь: и как она спокойно такие слова произносит? Хотя что я диву даюсь, профессия у нее такая. Адвокат мой наконец успокаивается и перестает копошиться в этой бюрократии. — Гражданин Смольской, я повторяю свой вопрос: это вы убили свою мать? — Да, — говорю, — я. А что? У Тани аж глаза по пять копеек стали. Сидит, насупленная, на меня смотрит. Видать вопрос «а что» не понравился. А я боковым зрением вижу, адвокат мой еле смех сдерживает. Тишину прерывает соседка: — Я же говорила, ваша честь! Это он, он ее убил! Негодяй, бесстыдник! Ее зуб меня прямо-таки доводит. Хочется подойти и вырвать его, даже усилий особых прикладывать не придется. Но я держусь. В зале суда как-никак нахожусь. — Вы отдаете отчет в своих словах? Вы потом не сможете изменить свое показание. Глаза Тани смотрят прямо на меня. Вот это внимание. Говорю: — Да, отдаю. Мне нечего скрывать. Соседка опять вопит: — Да как тебе не стыдно? Мать тебя кормила, поила, одевала… Таня ее перебивает: — Ведите себя, как подобает вести себя в суде, гражданка Рубчинская. Иначе вам придется покинуть помещение. Я вставляю свое (довел-таки меня этот зуб до конечной): — А чего ты не в свое дело лезешь-то? Ты там была? Знаешь, как все было? Культура на «вы» как-то быстро растворилась. — А мне и знать не надо! Убийца! Еще и рукой машет на меня. Мымра, ну точно. Таня говорит: — Сейчас же прекратите этот балаган! Немедленно! Я хотел было прекратить, но не сдержался: — У меня, может быть, жизнь забрали, надежду! Я же человеком не рос, как свинью меня растили! Куда я пригоден теперь, кому нужен? Кричать ты сколько угодно можешь, а детство у меня отняли, поняла ты? Мымра старая. Тут уж она бросилась на меня с кулаками, разнимать пришлось. Иначе за двойное бы посадили. Не знаю. Надеюсь разве что как выйду, смогу вернуться охранником работать. Прикипел я. Понравилось мне. Нет у меня ничего другого. Забрали. В детстве, в юности забрали. А, и вот что… историю-то я так и не рассказал. Да и не хочу уже. Сам додумай.