Вечная ночь

      Вспышки от взрывов, крики где-то в стороне и мерцающий свет среди свинцовых туч. Кажется, Айзаве удаётся услышать яростный вопль Старателя и мольбы своих учеников.       Он сожалеет о том, что готов их оставить в самом начале пути. Сотриголова очень сильно желал увидеть, как они встанут на ноги и станут примерами для подражания и гордости. Эти дети были достойны всяческих наград и похвалы.       Он хочет, чтобы они продолжали жить.       А чудовище он заберёт с собой.       — Мы не похожи на других, ты ведь знаешь об этом? Мы сильные, — глумится Шигараки, хватая пальцами чужой подбородок. Короткая щетина колет подушечки пальцев. — Я сильный. Думаешь, тот же Даби не боится меня? Нет, нет, я на несколько ступеней выше. Даже Всемогущий считает меня воплощением невообразимой мощи. Я не просто…       — Не просто особенный ребёнок? — выплёвывает Айзава, не смыкая век. Ему нельзя.       Нельзя, нельзя, нельзя.       Если он прикроет глаза хоть на секунду, потеряет последний шанс. Станет причиной катастрофы, позволит погибнуть людям.       — Конечно. Я чужой среди своих, чужой среди всех этих прогнивших людей, но самый сильный. Особенный.       Это будет его вина. Ширакумо должен был оставаться первым и последним человеком, которого тогда ещё юный герой не уберёг, но Шота не справляется, ему страшно.       Он растерян. Глаза слезятся, хочется окунуться в спасительную пустоту; хочется слиться воедино с миром и больше не чувствовать. В конце концов, Айзава не так уж много и просит.       «Ширакумо, тебе было больно так же, как и мне? Может, даже больнее?»       Провалиться в бездну, где вечный сон скроет его ото всех. В нём не будет боли и страха, лишь тишина и спокойствие. Всего лишь… умиротворение…       Нужно терпеть.       — Эй, Сотриголова, не засыпай. Ты же впервые в жизни сказал дельную вещь, — Айзаву хлопают по лицу, и он жадно втягивает носом воздух, вскоре заходясь кашлем.       Невыносимо. Хватит. По лицу скользят пальцы, ласково потирают щёку и обводят выделяющуюся скулу. Шота вздрагивает от отвращения. Томура, следящий за его реакцией из-под седой чёлки, довольно щурит дикие, как у бешеной псины, глаза. Шота видит напротив себя алые капилляры, приковывающие взгляд к белкам — Шигараки тоже не спит. Пока шёл эксперимент с его причудой, окружающий мир злодея был преисполнен болью.       И ему же хватало сил издеваться.              — Не засыпай, — и большой палец давит на губы, размазывает по ним алую кровь как помаду. Единственные звуки в комнате — голос Сотриголовы, хрипящий от боли, и сумасшедший смех чудовища, потерявшего всякий моральный облик.       Всемогущий говорил, что это внук его учителя, Шимуры Наны, но разве способен такой неудержимый зверь быть человеком? Шигараки Томура хуже всех. Чешет шею, хихикает и почти любовно давит Айзаве на адамово яблоко, бормоча под нос несусветную чепуху.       — Впер-рвые?.. — повторяет следом за злодеем и трясётся от клокочущей ярости, попавшей в лёгкие с горячим воздухом.       — Что? — притворно удивляется Томура и округляет глаза, нежно убирая с лица чёрные длинные пряди. Делает вид, что не слышит слов. — Хочешь попить?       Вода льётся Шоте в лицо неаккуратно, и в тот момент злодей издевательски ухмыляется, смотря герою прямо в глаза.       — Ох, прости, прости меня… Я такой неуклюжий, — томно шепчет на ухо и опаляет холодную от влаги кожу жарким дыханием.       Айзава шарахается от него, но слабое тело не слушается, он падает на землю и мычит, когда ударяется об угол разваленного здания, который не мог заметить раньше.       — Простишь меня? На первый раз. И на второй… Позволь…       Его речь сбивается. Шигараки сгорает от нетерпения и перестает произносить свои мысли вслух.       Вместо этого дурашливо улыбается. Айзава замирает, чувствуя, как из всех концов тела кровь приливает к ногам. Под слоем кожи, мышц и костей гулко ударяется о стенки организма судорожно сжимающееся сердце.       — Я тебя люблю… Ты такой крутой герой. Никогда бы не подумал, что признаю такого наивного человечка, как ты. Я хочу тебя растоптать. Да, растоптать… Или нет. Я подумаю. Я попробую поиграть подольше. Будет весело.       Шота устало прикрывает глаза, чувствуя, как содрогается от стука в груди тело. Органы зрения прошибает резью, мелькают чёрные мушки, а Сотриголова совсем-совсем ничего не может понять и увидеть с той же самой чёткостью, присущей его зрению ранее.       Ему почему-то становится легко, а ноги, его ватные ноги, окончательно перестают держать его и подкашиваются. От падения уже не больно. От чужой причуды расползаются нити распада, крошат всё в труху и превращают в пыль, которую ветер разнесёт по миру.       Не больно.       — Я выпью всю твою любовь… любовь к жизни и близким людям, вкушу горечь поражения вместе с тобой, — бормочет Томура, заходясь безумным смехом. — Если захочу, всех этих сопляков уничтожу. А я уже сгораю от нетерпения. Чего тебе стоит остаться? Всё будет хорошо, если ты согласишься. Нет ничего важнее жизни. Сила — нет ничего главнее… Ты достоин стоять вровень со мной. В конце концов, развеешь мою скуку.       — Нет…       — Тогда для тебя, Айзава, настанет вечная ночь… И я не смогу помочь тебе. Уж прости, — качает головой Шигараки и широко скалится. — Твои принципы не стоят жизни. Ты такой глупый. Я ненавижу ждать.       Лицо Томуры искривляется почти болезненно, когда он протягивает руки вперёд. Они скользят по лицу Шоты, словно запоминают черты. Длится это недолго. Злодей чуть прикрывает веки, его ресницы трепещут, а алые радужки темнеют.       Разум пропадает. Он больше не нужен.       Изо рта вытекает алая струйка крови, когда пять пальцев смыкаются на горле. Закатываются глаза. «Я ещё не сдался», — сияет в блестящих от слёз глазах героя. По телу идут трещины, расползаются мириадами увечий на коже, превращая ту в сизую пыль с кровяными сгустками.       Снова на краю. Душа прыгает в пропасть, и наступает вечная ночь.       Айзава вязнет в чернильной темноте, как в мазуте. Как долго боль будет длиться?       Это провал.       Конец всего.       — Ты и впрямь крутой герой, Сотриголова. Жаль, что отказался. Что же… Спи спокойно.       

Я сохраню твое имя на губах — остывает кровь…