Между Сциллой и Харибдой

Scold me, hold me, I'll be yours to keep The only thing I beg of you: don't make me go to sleep (Terrance Zdunich — «In all my dreams I drown»)

Жрецы Третьего точат обсидиановые ножи в предвкушении обеда. Царь Первого полирует серебряные приборы в ожидании гостя. «Иди к нам, лакомый кусочек. Мы так проголодались. Твоя кровь так горяча, твоя плоть так соблазнительно нежна. Такой роскошный пир, такой аппетитный вкус. Мы обглодаем твои косточки и вырежем на них твои стихи. Иди к нам...» Они измождены столетиями неутолимого желания. Их почерневшие клыки крошатся и выпадают, их лица бледны и впалы, их глаза горят отчаянной жаждой, согласной даже на такую хилую и тощую добычу, как Писатель. Тот, кто приходит ночью, совсем на них не похож: ровные белые зубы пресыщенной ухмылки, оценивающий взгляд привередливого знатока. Но он вожделеет его не меньше. «Иди ко мне, милый мальчик. Твои кошмары так незабываемо ярки. Такое сладостное безумие, такой изысканный ужас. Твой измученный разум — произведение искусства. Отдай мне его, и ты больше не будешь страдать. Иди ко мне...» Писатель готов на что угодно, лишь бы это прекратилось. Он — перетягиваемый канат. Путей отступления нет с обеих сторон. Пожиратели Бога растерзают его на части, как пираньи; Отель проглотит целиком и живьём. Выбора нет тоже. Можно было бы воззвать к их первой жертве. Можно было бы выжечь себя огнём проклятых свечей, чтобы не достаться никому. Но это гораздо более безрассудный выход, чем само сумасшествие. Но это гораздо более гибельный путь, чем сама смерть. Он кричит во сне. Пытается спрятаться в одеяло, словно ребёнок. Крик срывает горло, и остаётся лишь хриплый шёпот: — Нет, нет, пожалуйста, не надо... Бесполезно. Наивно надеяться, что его пощадят ради одних только пустых слов. Обессилев, он тихонько плачет в подушку, пока тени незабытого прошлого тянутся к нему. — Что случилось? — голос его жены, напуганной не меньше. Она обеспокоенно дотрагивается до его плеча. — Это ты... — постепенно приходит он в себя. — Боже, опять. Кошмары. Чёртовы кошмары. Бренди и травяной чай на ночь не помогают — значит, придётся доставать опиумную настойку, но как же ему ненавистно зависеть от этого зелья, в обмен на кратковременное избавление берущего в плен волю и подтачивающего здоровье. И рассудок — ведь должен же он помнить, что никогда не был женат... Он просыпается. Один в холодной постели. Или — всё ещё — не просыпается? Или — уже — не один? Лучше быть оставленным на милость понятной и недвусмысленной алчности Пожирателей, чем этой гнетущей зловещей неизвестности, которую Весёлый Джентльмен носит, как очередной элегантный аксессуар. — Я тебя не боюсь, — заявляет Писатель безмолвной темноте. Это, конечно, очевидная ложь. Его искусанные губы дрожат, с трудом одолевая каждое слово. — Рад, что мы смогли перейти на «ты», — отвечают из-за спины. На то, чтобы обернуться, у него уходят все оставшиеся силы. Он знает, что второго шанса сделать вид, как всегда, что ничего не слышал, уже не будет. Человек в шляпе терпеливо ждёт, опираясь на трость. Затем, убедившись, что замечен, подзывает его приблизиться. Дьявольская улыбка сияет не тусклее, чем перстень с золотой монограммой Отеля на манящем его пальце. Сдаться добровольно или каждую ночь изводиться мучительным ожиданием? Писатель выбирает первое. Он уступает раскрытым объятиям и обречённо зажмуривает глаза. — Я больше так не могу, — всхлипывает он. — Они сводят меня с ума. Я пробовал забыться в творчестве, но чем чаще я пишу, тем они сильнее. «Никто не оценит тебя так, как мы» — говорят они, когда мне возвращают непринятые рукописи. Я не выдержу. Возьми меня. Мне уже всё равно. Сердце трепещет, как пойманная птица в клетке рёбер. Каким бы всепоглощающим ни было отчаяние, оно не хочет останавливаться. — Бедное дитя, — Менеджер вытирает перчаткой слёзы с его бледной щеки. — Вижу, за последние века они стали совсем непривередливы. Ну какое с тебя мяско — скелет скелетом... Ничего, в Отеле тебе не придётся голодать, живя от гонорара до гонорара. «Зря надеешься. Мы не отступим даже там. Если точно знать, где ты, будет только проще. Если тебя откормят, будет только лучше. Станешь сочным, жирненьким, вкусным...» «Зря мечтаете. Стены моих владений видят всё. Стены моих владений не отпускают никого. Он мой. Он мой!» Писатель рыдает, разрываемый древними стихиями. — Ш-шш, всё хорошо, — довольный победитель прижимает к себе свой трофей. — Им тебя не достать. Все напасти позади. Ты больше не будешь ни в чём нуждаться. Чего ты хочешь, мой драгоценный бриллиант? Чего тебе не хватает для счастья? Я дам тебе, что только пожелаешь. И ты забудешь про всё остальное. — Я верю, ты милосерден, — бессильно хрипит Писатель. — Добей меня. Но не так, как они. Быстро и без мучений. Пока я сплю... Тени Сада Кошмаров тоже жадно облизываются и скребутся когтями с обратной стороны зеркал, но послушно ждут одобрения хозяина. Тот едва слышно смеётся, словно над легкомысленной дружеской шуткой. — Единственный раз, когда я занёс кинжал над чужим сердцем — когда я спасал от смерти, — шепчет Менеджер. — Единственный раз, когда я добровольно обагрил руки невинной кровью — когда я дарил жизнь. «...Перерезать, покромсать, освежевать. Рвать зубами, если затупятся лезвия. Ты всё равно будешь наш...» — ...Я намного более жесток, чем они, мальчик мой. Потому что я не позволю тебе сдаться.