***
Москва наряжалась, одеваясь в гирлянды, зажигая иллюминацию, открылись ёлочные базары, запахло мандаринами и хвоей. Кажется, горожане с таким трепетом и восторгом ещё никогда не ждали праздника, люди слишком устали и больше всего на свете хотелось сменить защитные маски на карнавальные. Пока одни кружились в вихре праздничных забот и находились в предвкушении волшебства, были и другие, кто проводил этот предновогодний день на кладбищах или в душных залах ожидания, и не то чтобы им тридцатого декабря идти было некуда, просто Новый год — семейный праздник, не их вина, что с самыми близкими они были разделены небом… А кто-то и вовсе вместо того, чтобы украшать ёлку и сидеть у камина, завернувшись в плед, пропадал на работе. Просто такая работа, просто кто-то должен её делать, просто убийцы не берут новогодних каникул…***
В каждом наброске, в каждом черновике, Учитель продолжается в своем ученике.
Она уверенным шагом вошла внутрь, не снимая чёрных очков, и, не доставая рук из карманов брюк, присела на корточки и присмотрелась к жертве. Она была странная. Чёрные огромные глаза почти всегда прятала под солнцезащитными очками, независимо от погоды и времени суток; то ли у неё была аллергия на солнечный свет, то ли на весь этот мир — второе, конечно, вероятнее. Прямо на месте преступления могла позволить себе выпить из фляжки, не стесняясь ни вышестоящего начальства, ни убитых горем родственников. У всех, кого она допрашивала, или тех, кто просто попадался ей на пути, брала сигареты, но не выкуривала, а складывала в портсигар. Писала только карандашом и почти никогда не пользовалась табельным оружием. Странная, как и он. Она была немногословной, как и он. На вопросы отвечала уклончиво или же не отвечала вовсе. Бывало, смотрела с презрением и во взгляде читалось «Вы ни хрена не поняли», и, поймав на себе этот взгляд, никто уже не задавал вопросов, а ей было плевать, ведь она сама на свой главный вопрос «кто я» ответ уже получила. Она — это он. Пока Стеклова неторопливо и внимательно разглядывала жертву, следователь нетерпеливо переминался с ноги на ногу и наконец решился заговорить. — Вот вы серийниками занимаетесь — скажите, зачем они это делают? — Ну, мотивы разные бывают… — начал свою лекцию о психологии маньяков её напарник Саша, и лекция эта должна была длиться не менее тридцати минут, содержать в себе много полезной информации… — Два мотива всего. Власть и похоть, — грубо и громко оборвала его Есеня; от раза к разу он раздражал её всё сильнее. — Остальные сводятся к этим двум… Слышь, капитан, нам бы кофейку! — Чего? Где я здесь и сейчас вам кофе найду? — заскрипел зубами следователь, поняв, что слухи о дурном нраве Стекловой не преувеличены. — Ну, ты ж следак? Найди! — Черные глаза сверкнули из-под очков. — Обязательно каждый раз так делать? — недоумевая, спросил «хороший мальчик», когда мужчина скрылся из виду. — Так проще, — пренебрежительно бросила она и, склонившись над жертвой, спросила сама у себя: «Что видишь?» — Будешь продолжать в том же духе, станешь такой же, как он! И закончится всё плохо, Есеня… Где-то внутри себя девушка рассмеялась в голос. Она смеялась то ли над напарником, которого начальство ей навязало силой и она всё искала способ от него избавиться, то ли над мирозданием в целом. Она не станет такой же. Она и есть его продолжение. Она — уже он. В жестах, привычках, словах, и чем больше она походила на Меглина, тем больше чувствовала себя собой, правильной, такой, как должно, и не замечал её сходства с ним лишь глупец или слепец. Впрочем, чёрт его знает, может, Саша был и тем и другим? — Саш, ты меня лечить пытаешься или спасти? — спросила она, не скрывая злости в голосе. — Так не надо, папа уже пытался. Всё сделал, чтоб у меня всё как у всех, дом, ребёнок, семья — и что в итоге? — с каждым словом Есения раздражалась всё сильнее. — Есеня, но как же Вера… — молодой человек не оставлял попыток воззвать к её разуму. Вдруг вместо того, чтобы отпустить очередную колкость, Стеклова обернулась и с тёплой улыбкой взглянула на напарника. Милый, хороший, правильный мальчик, проявляет заботу, пытается разбудить в ней прилежную мать. Слишком тяжело ему придётся в жестоком мире, от которого она давно привыкла отгораживаться тёмными стёклами очков. Такой хороший и такой глупый, думает, что так много знает, а на деле так ни хрена и не понял, впрочем, как и все остальные… Да, возможно, она плохая мать и уделяет убийцам куда больше времени, чем маленькой дочери, но помощь ей не нужна, её поздно лечить и поздно спасать. Она давно поняла одну простую вещь — всё намного проще, это люди зачем-то всё усложняют, а ещё теперь она точно знала, что нет никакого «метода», но эти бараны в галстуках, конечно, будут пытаться его найти. Плевать, пусть делают, что хотят, и тратят время впустую. А она просто делала свою работу, помня всё, чему её учил Меглин, она не просто его ученица, она пришла на его место — она это он.Нас просто меняют местами…
— Ты за Веру не волнуйся, Вера будет лучше меня… — и добавила уже без улыбки: — Работай давай! Вечером, отпустив няню, она расположилась прямо на полу недалеко от наряженной ёлки. Дочка что-то громко лепетала, разрывая остатки подарочной бумаги на клочки, в камине трещал огонь. Она, не торопясь, потягивая из бокала красное вино, смотрела на малышку и вдруг произнесла вслух: — Я знаю, я плохая. Меня к тебе лучше вообще не подпускать, но спасать меня уже поздно, и очень хорошо, если ты не будешь на меня похожа, и на него… — Помолчав немного, добавила: — Ты будешь лучше меня… Лучше, чем мы: я и он… И это единственное, во что ей хотелось верить в преддверии Нового года…Они сказали — нас поздно спасать и поздно лечить. Плевать, ведь наши дети будут лучше, чем мы.
***
— В тот день очень много птиц кружило над нашим домом, — вспомнит еще не раз. — Потом они улетели вместе с Настей. © Константин Хабенский
Люди сновали туда-сюда. Чемоданы дребезжали колёсиками по полу. Каждую минуту в зале ожидания механический голос громко объявлял очередной рейс. Люди бежали мимо, они предвкушали долгожданный отпуск, спешили сменить обстановку, надеялись, что там, куда они улетят, их ждут настоящие рождественские чудеса. Его же, задремавшего в кресле у окна, в пункте назначения ждало нечто большее, чем чудо — его ждал сын. Но пока до его самолёта было время, он, не замечая суеты вокруг, погрузился в свои мысли, пытаясь найти ответ — как вышло, что всё зашло в тупик? Всё началось с того, что этой ночью он не выспался. Всю ночь в окно их с женой спальни стучалась чайка. Птица была так настойчива, что не улетала до тех пор, пока рассветное небо не окрасилось в нежно-розовый. Птица улетела за горизонт, а Ханту ещё долго казалось, что он слышит, как она кричит, будто зовёт его куда-то. За завтраком Тедди увлечённо, взахлёб, буквально проглатывая слова, говорила о том, как ждёт-не дождётся их совместного отпуска в горах, а Оуэн, совсем её не слушая, думал о том, что не видел чаек с того самого дня… Когда Тедди начала что-то говорить об их младшей дочери Алисии-Александре, которую дома все звали Алекс, Хант вдруг перебил её: — Я ближайшим рейсом улетаю в Сиэтл, скоро праздники, я должен увидеть Лео… — Как это, Оуэн? — от услышанного Альтман подскочила на ноги. — А девочки? Элисон и Алекс так ждут эту поездку! — Я отец не только твоим дочерям, Тедди, ещё у меня есть сын, мой сын от Амелии Шепард! Амелия без преувеличения была сумасшедшей. Оксикодоновая наркоманка, так стремящаяся превзойти старшего брата, едва не сбежавшая с их свадьбы и имеющая таких же чокнутых сестёр. Для семейной жизни она была непригодна, на работе невыносима и портила всё вокруг, как она сама утверждала. А он, пережив одно крушение, знал, что не вынесет этого снова, и знал, что с ней его ждёт крушение и не иначе. И неизвестно, как всё сложилось бы, если бы однажды она сама не пришла к нему и не предложила: — Давай всё испортим? Их путь не был лёгким, он был усыпан острыми иглами, которые то и дело ранили их, но, к удивлению близких, которые не очень-то верили в успех, они справились, живя назло обстоятельствам и вырывая у жизни своё «долго и счастливо».Нас не стереть, мы живем назло, Пусть не везет, но мы свое возьмем…
И они жили счастливо, но недолго — однажды она заболела. Сама поставила себе диагноз, сама вынесла приговор, сама объявила всем, сколько ей осталось жить. Зловещая насмешка судьбы состояла в том, что её за два месяца сожгла дотла болезнь, от которой она излечила сотни людей… Пока Хант отчаянно искал выход, она всё повторяла: — Оуэн, я вдребезги, меня не починить. Плевать. Он будет лучше, чем я. Он всегда будет смотреть на тебя моими глазами, я буду говорить с тобой его голосом — наш сын Лео, вот что главное. Проводи с ним побольше времени и обязательно вместе наряжайте ёлку… За её спиной то и дело шептались о том, что смерть Шепард стала её счастливым билетом, но Альтман, мечтающую заполучить Ханта ещё со времён иракской войны, не очень-то это волновало. Он слишком долго выбирал не её — сначала Янг, потом Шепард, и теперь упускать шанс Теодора не собиралась. И вот спустя годы — уютный дом, две дочери — погодки и, казалось бы, полная идиллия. Лео остался в доме своей тётки Мередит Грей, а Хант, переехав в соседний город, навещал его так часто, как мог. Правда, ёлку вместе они ещё так и не наряжали, и с него хватит. Хватит жить жизнью, которую придумала Тедди… Объявлена посадка, его самолёт. — Папа, идём, — Лео, крепко схватив отца за руку, тащил за собой вверх по лестнице и, открыв дверь своей комнаты, радостно прокричал: — Смотри! Мужчина огляделся и был, мягко говоря, шокирован: голубые стены детской украшали не машинки, не трансформеры, не роботы, корабли или дельфины, а опухоли. Стены были разрисованы разными опухолями…. Видя растерянность Ханта, стоящая за его спиной Мередит, ничего не говоря, с хитрой улыбкой открыла дверь в детскую Элис — там интерьер был таким же, только на розовом фоне. — А где бабочки и диснеевские принцессы? — наконец отмер мужчина. — Это у нормальных детей самолёты, бабочки, а это дети Шепардов, — засмеялась Грей. Он слишком давно не был так счастлив, ему не нужно было ничего, кроме как просто наблюдать за сыном — как он сосредоточено смотрит куда-то огромными светлыми глазами, как вскрикивает, найдя решение сложной задачи, как стоит в позе супергероя, и как сильно он похож на свою мать… Об этом думала и Грей — младшая Элис была копией отца, и чем старше становилась, тем больше походила на Дерека. Она ведь была не просто ребёнком, а прощальным подарком от мужчины, которого уже никем не заменить. Мередит узнала о беременности в день гибели Дерека. И теперь она очень часто вспоминает слова Амелии и любит сама повторять их: — Жизнь всегда найдёт возможность продолжиться, в конечном итоге всегда побеждает жизнь… — проговорила тихо и, помолчав, добавила: — Молодец, что приехал… — Чайка, — проговорил Оуэн, не отрывая взгляда от играющих детей, — всю ночь в окно билась… В тот день над нашим домом кружило очень много птиц, а потом они улетели вместе с Амелией… — Как думаешь, они там встретили друг друга? — Конечно, — прищурившись, улыбнулся Хант, — как иначе — они же брат и сестра… — Сидят там, выясняют бесконечно, кто из них главный «Доктор Шепард»… Стоило Грей произнести это, как они оба засмеялись сквозь слёзы. Их любимых нет рядом, но в гостиной ёлка до потолка, а под ней подарки, завтра сменится год… и продолжится жизнь, с верой в лучшее вопреки всему.***
— Настю сегодня не взял. Сказал, чтоб меня дома ждала… — произнёс молодой человек, положив у подножья мраморного обелиска букет алых роз, которые тут же покрыл мелкий снег. — Снег идёт, видишь? Он замолчал и шмыгнул носом. Все говорят, что мужчины не плачут, и все забывают, что им одинаково трудно и больно, почему они должны терпеть? Кто сказал, что им легче? Вполне возможно, что им, несмотря на их мужественность и силу, гораздо сложнее. Отцу-одиночке всегда сложнее — подгорает каша, носки всегда разных цветов, не получаются косы, а главное, нет врождённого инстинкта, как у женщины. Игорь Соколовский знал это наверняка, но ему хотелось думать, что он справляется. Ему хотелось думать, что родители гордятся тем, какой он отец, что Вика где-то там за облаками спокойна за дочь. Но могильные плиты безжизненны, а улыбки холодны. Мама и папа… Он начал это всё, чтобы отомстить. И в конце правда вскрылась, но ценой её оказалась Викина жизнь. Думаю, слишком многие из нас, зная, что ждёт их в конце пути, не сделали бы первого шага в начале. Тогда, лёжа в луже их крови и сжимая Викину ладонь изо всех сил, Соколовский думал только о том, что, если бы ему дали ещё один шанс, он прожил бы совершенно другую жизнь, без мыслей о мести — просто простит всех обидчиков и улетит на другой конец света. Он и сам, признаться, не понял, чем заслужил, но был услышан и смог очнуться. Ещё большим чудом стала весть о том, что в живых осталась и Вика. Откладывать свою часть обещаний в долгий ящик Игорь тоже не стал — сменил номер, оборвал все контакты и, забрав Вику с малышкой, улетел в Калифорнию, жить совершенно другую жизнь. Родионова улыбалась, слушая шум воды, и думала, что однажды уже видела это во сне. Игорь крепко обнимает её, впереди закатный горизонт, у ног плещется океан, волосы треплет лёгкий ветер, и, кажется, всё произошедшее в прошлом — просто дурной сон, от которого они наконец сумели очнуться. Только, может, всё наоборот, это сейчас они спят и видят прекрасный сон, однажды идеальная картинка попросту рассыпается на осколки — ведь счастье, точно бабочка, однажды бесшумно садится на твою ладонь и так же незаметно улетает. Она старалась не думать об этом, всеми силами гнала от себя дурные мысли, ведь сейчас она абсолютно счастлива, и единственное, чего ей не хватало — снега, пушистого белого снега в тёплой Калифорнии. Роковой выстрел, сделанный Игнатьевой тогда в здании банка, дал о себе знать ровно через год. У Родионовой стала болеть спина, и ничего не помогало, никакие самые дорогие и сильные лекарства — боль только нарастала. А затем неутешительный вердикт — опухоль. Она стала расти на позвоночнике прямо на месте выстрела. Обвила позвонки, задела собой спинной мозг. Для Соколовского стало большим открытием и одновременно потрясением то, что деньги решают далеко не всё, хотя это он давно должен был понять. Эскулапы с псевдоскорбью в голосе сообщили: единственным, кто однажды вырезал подобную опухоль, был доктор Дерек Шепард, но он погиб несколько лет назад; конечно, его сестра Амелия Шепард могла бы попытаться повторить успех брата, но и её уже нет в живых. И всё, что они могут теперь — это тихо прошептать, что им жаль, и облегчать её состояние всеми известными медицине способами. — Игорь, — прохрипела она слабым голосом. Он тут же подхватился с кресла, в котором ему удалось ненадолго задремать, и склонился над ней. — Какое сегодня число? — Двадцать седьмое декабря… — Давай на Новый год в Москву полетим? Там, наверное, снег… Только сказала — и мониторы, отражающие линии её жизни, пронзительно запищали. В ту же самую секунду глаза Соколовского налились кровью. Им двигало одно только желание — найти Игнатьеву, где бы та ни была, и придушить собственными руками, это ведь Вику убил тот самый выстрел двумя годами позже, но… Но он не сделает этого. Она могла умереть ещё там, в здании банка, но им дали ещё два года, чтобы они смогли переоценить жизнь. На самом деле никогда не поздно понять, что важно по-настоящему. И это Настя, их дочь, которая достойна хорошей жизни, достойна быть лучше. — Папа, а мы куда? — спросила малышка, опираясь ладошками о стекло в зале ожидания и восторженно наблюдая за тем, как, отрываясь от взлётных полос, в небо улетают железные птицы. — В Москву, — тихо ответил Игорь. Он не собирался мстить Кате, сансара существует. Один умирает, другой рождается, мы навсегда остаёмся жить в глазах своих детей, и каждому воздастся, и Игнатьевой тоже. Он просто хотел похоронить Вику в Москве. Погружённый в раздумья о вечном, Соколовский не сразу заметил, что с серых облаков падают белые хлопья. Снег покрывал собой землю, скрывая несовершенство мира, и причудливо смотрелся на верхушках пальм. Снег, которого ей так не хватало. Снег в Калифорнии, словно напоминание — она всегда рядом с ними…— В тот день очень много птиц кружило над нашим домом, — вспомнит еще не раз. — Потом они улетели вместе с Настей. На следующий день выпал снег… Много снега… в Калифорнии. © Константин Хабенский
***
«Мама всегда рядом», — с детства твердили Наде Гориной её отец и Ирина Сергеевна, и девочка всегда старалась верить в это, так сильно, как только умеет детское сердце. Но именно сейчас одной этой веры ей было недостаточно. Она была загнана в тупик, малышка сейчас, кажется, в одиночку сражалась с огромным миром. С отцом, что был непреклонен и категорически против её тренировок по фигурному катанию, и даже выбросил коньки, на которые малышка копила с таким трудом. С Ириной Сергеевной, которая была не согласна и, считая, что девочке передался талант матери, невольно вбивала между ними клин. Двое взрослых людей, каждый из которых признавал лишь свою правоту, рвали её на части, она кричала от боли, но они были заняты тем, что отстаивали свою точку зрения и не слышали безмолвного крика малышки. Но и это были не все проблемы. Ещё одна проблема появилась в их квартире с клетчатым чемоданом и синими помпонами чирлидерши полгода назад. Брюнетка с янтарно-зелёными глазами буквально очаровала Горина. За восемь лет после смерти его жены приехавшая из Подольска Марина Касаткина стала первой из женщин, кто переступил порог квартиры Гориных. Тканевый вигвам, что стоял в углу её комнаты, уже не спасал ни от скандалов отца с Ириной Сергеевной, ни от присутствия Марины в их доме. В этом мире осталось только одно тайное место, где она «пряталась», ощущала связь с мамой и слышала её голос. Девочка лежала, прижавшись ухом к тонкому льду Байкала, и слушала еле уловимый треск льда, сквозь который иногда проступал мамин голос. — Мама, лёд трещит… — шептала Надя. — Это я с тобой разговариваю, — слышалось ей в ответ. — Мам, я так хочу стать чемпионкой, как ты, хочу, чтобы ты мной гордилась, — она всхлипнула, прозрачные слёзы скатились по щекам, смешавшись с прозрачной гладью льда. — А папа мне не разрешает, даже коньки выбросил, и он мне врал, говорил, что ты врачом была, и ещё Марина эта… Стоило девочке только произнести её имя, как неподалеку раздался голос: — Горина! Я долго за тобой по городу бегать буду? — Касаткина была зла, то ли на девочку за её упрямый характер, то ли на себя за невозможность с ней сладить. — Сегодня тридцатое декабря, к празднику ничего не готово, папа с игры вернётся и расстроится! «Ну и хорошо. Тогда он поймёт, что ты бесполезная и не нужна нам», — а вслух она прокричала, предварительно встав на ноги: — Не пойду! Я сейчас вообще прыгать начну, — пригрозила малышка, — лёд провалится, а папе скажу, что это ты меня утопила! «Скажет, что это я её утопила, она может. Хитрости в ней на четверых», — подумала Марина, преодолевая страх и осторожно ступая на тонкую кромку льда. Не торопясь, шагала и думала о том, за что эта маленькая негодяйка ей послана — впрочем, ответа по-видимому не будет. Грехов у Касаткиной столько, что лучше не начинать в них копаться в поисках того самого косяка. Только вот, стоит отдать должное мирозданию, чувство юмора у него отменное. Она, не оглядываясь, бежала из родного Подольска едва ли не с одним-единственным чемоданом, прекрасно понимая, что о ней и её отношениях с тремя игроками местного хоккейного клуба сплетничать будут ещё долго. Приехала в снежный Иркутск из хмурого Подольска, радуясь тому, что в большом городе затеряться проще. Устроилась чирлидершей, то ли больше ничего не умела, то ли просто привычка. Но на сей раз дала себе клятву — никаких интрижек с хоккеистами. И честно держала эту клятву несколько лет, пока Горин не вернулся в команду. Когда она поняла, что влюбилась, ей хотелось то ли плакать, то ли смеяться, пришло осознание, что от себя убежать нельзя, карма настигнет тебя везде — снова хоккеист, но теперь всё было совсем иначе. Горин был не похож ни на Егора, ни на Кисляка, и тем более ни на Смирнова. И главное отличие было в том, что у Саши была дочь, которую он растил один. Вот в чём и крылся главный бумеранг — однажды не пожелав стать матерью своему ребёнку, она пыталась заменить её чужому. Однако выходило не очень, они обе оказались до жути упрямы. И Касаткина, может, и была глупа, но не настолько, чтобы не понять — в случае выбора он будет не на её стороне. Казалось бы, проще всё бросить и найти другого. Подумаешь, где четыре хоккеиста, там и пятый, но она не могла, не в этот раз. Она забрела в Иркутск практически наугад, но вдруг ощутила, что наконец нашла своё место в этом городе, рядом с ним и с этой неугомонной девчонкой. Касаткина легла на лёд, и они вот так вот пролежали молча, смотря в небо долгое время. Никто никогда не узнает, о чём в этот момент они думали, но Марина вдруг нарушила молчание. — Вставай, идём. — Не пойду я наряжать с тобой твою дурацкую ёлку! — Чёрт с ней, с ёлкой.***
— Одевай! Шатенка протянула девочке коньки, и та даже не попыталась перечить, просто обула и завязала. — Ирина Сергеевна сказала, что вы уже программу подготовили, и что ты уже можешь прыгать тройной, как мама… — Да, но Ирина Сергеевна говорит, рано… — Покажешь? На катке заиграла музыка, шум толпы затих, все понимающе расступились, но стоило лезвию конька разрезать собою лёд, как за спиной Марины раздался гневный крик: — Касаткина, твою мать! Это что такое? Что Надя делает на льду? Мужчина уже хотел перелезть через бортик, но Марина и подоспевшая Ирина Сергеевна остановили его. Девочка каталась безупречно, сквозь пелену слёз Шаталина видела её маму, Надю Лапшину, в том же возрасте, сейчас это будто один и тот же человек. И вот она заходит на прыжок, отрывается ото льда и… падает. Больно ударившись, она сидела на льду и не сдерживала слёз, а её отец еле сдерживал гнев, рвался к ней, но Марина его опередила. Она подняла девочку, одела слетевшую с неё шапку, а малышка всё это время видела перед собой маму, ощущала, как та заботливо обнимает её и шепчет: — Попробуй ещё раз…***
Если задуматься, то каждый новый год — это просто крошечная, почти незаметная точка в бесконечном колесе сансары. В бесконечной череде войн и конфликтов. Побед и поражений. Восторга и отчаяния. Иногда, устав или подумав, как быстро наступило очередное Рождество, мы недоумеваем, зачем всё это? Куда мы бежим? Зачем в попытке достичь цели предпринимаем сотую попытку? Когда-то однажды нас всё равно не станет, на наше место придёт кто-то ещё, нас просто заменят, и, кажется, в бесконечном круговороте нет смысла, но… есть нечто незыблемое — любовь. Любовь, которую так трудно найти, и это почти никогда не удаётся с первой попытки. Любовь, потеряв которую, ты уже ничем не заменишь и не восполнишь её, как бы тебе ни хотелось, но она стоит того. Ведь она откроет нам запертую дверь. Укажет путь, если мы заплутали. Зажжёт огонь, если нам темно. Пошлёт снег туда, где его не хватало, и птицу к нашему окну, чтобы напомнить — всегда побеждает жизнь… И как бы нам ни было трудно, в эти новогодние дни мы вопреки всему возвращаемся туда, где нас ждут, независимо от стран и принятых в них традиций, собираемся вместе, смеёмся и поднимаем бокалы. Каким бы сложным ни был прожитый год, мы всем желаем нового счастья и верим, что будущее прекрасно, и лучшее, конечно, где-то там впереди, и весь этот круговорот не так уж бесполезен, и так или иначе оставляем след, ведь наши дети будут лучше нас…Делай вопреки, делай от руки, Мир переверни, небо опрокинь. В каждом наброске, в каждом черновике, Учитель продолжается в своем ученике. Всю мою жизнь я иду ко дну, Всю мою жизнь я искал любовь, Чтобы любить одну. Они сказали — нас поздно спасать и поздно лечить. Плевать, ведь наши дети будут лучше, чем мы. Лучше, чем мы… Лучше, чем мы… Когда меня не станет — я буду петь голосами Моих детей и голосами их детей. Нас просто меняют местами, Таков закон сансары, круговорот людей. © Баста «Сансара»