***
— Там много снега, — говорит Мареик, и Лиса с сожалением выпускает из рук модные замшевые ботинки, проходит чуть дальше вдоль сверкающей обувной витрины. — Там носят ва-лен-ки, — выговаривает Мареик новое для Лисы слово. — Это похоже на «ва-лен-ки»? — спрашивает Лиса, указывая раскрытой ладонью на ботинки повыше. — Нет, — качает головой Мареик и за руку ведёт Лису дальше. — Вот, это больше похоже, — подводит её к полке с высокими сапогами. Чёрные, кожаные, с шерстяной манжетой по верхнему краю. На манжете, — будто насмехаясь над бесснежным берлинским декабрём, скачут в ряд вязанные олени — скандинавские узоры. Лиса морщится, трогает пальцами оленей на манжете. — В таких, кажется, катаются на оленях. — И на трамвае, если ты в Москве, — хихикает Мареик и улыбается. В следующем зале находятся сапожки и для Мареик. Опоясывают белоснежным мехом тонкие икры. Из девочки удивительно точно делают Снегурочку. — Сне-гу-роч-ка, — поясняет довольная Мареик перед зеркалом, — это внучка Деда Мороза, — и крутится, крутится, наворачивает маленькие круги, рассматривает сапожки и с этой стороны, и с той. — О, — удивляется Лиса родственным связям, — То есть у него есть дети? — Нет, только внучка, — деловито заявляет Мареик, — Он её из снега слепил. Лиса только плечами пожимает и ворчит в шарф: — Я бы на его месте слепила жену, — смешит Мареик. Просит продавца упаковать для них сапожки. В другом отделе просит упаковать для них не по-берлински тёплые пальто, в соседнем — шарфы, шапки, перчатки. Глаза у Мареик светятся от восторга. Касается незаметно руки, шепчет: — Спасибо. Лиса отмахивается и улыбается лукаво. Как жила раньше без этих удивительно янтарных глаз, не помнит уже вовсе. — Только Снегурочкой быть я тебе не разрешаю, — строго говорит, серьёзно, — не нравится мне что-то этот дед, который внучек лепит. — Эй! — толкается Мареик на выходе из магазина, смеётся громко, разбаловалась совсем, — Он приносит подарки! — Я сама принесу тебе сколько угодно подарков, — прижимает к себе Лиса нарушительницу порядка, целует сморщенный нос.***
— Вау! — комментирует Лиса совершенно белое полотно из иллюминатора самолёта. — Там везде снег! — Вау! — ещё раз повторяет, когда новые сапоги касаются асфальта под трапом. На посадочной полосе снег, конечно, убран, вот только вокруг неё сугробы с рост высокой арийки и гораздо выше маленькой Мареик, а по заледенело-серому асфальту ветер разносит позёмку. — Вау, — шепчет, прижавшись горячим лбом к холодному стеклу такси. Руку Мареик из своей не выпускает с самого паспортного контроля, а смотреть на свою маленькую фрау совсем не успевает — так много всего вокруг нужно разглядеть. Аэропорт, недолгая дорога до дома и даже маленькая квартира Мареик для Лисы одно большое, по-детски удивительное «вау». Высотки для неё — очень высокие, улицы-дороги — очень широкие, люди на улицах — очень быстрые, плотные, много их очень. Это «очень» Лиса повторяет не меньше сотни раз. О чём не начнёт говорить, всё «очень», «много», «большое», и это она ещё даже не в центре города. Вот там-то, думает Мареик, точно слов не останется. И страшно горда Москвой, что смогла такое впечатление произвести. — Как же так получилось, Мареик, что всё в России — такое большое, а ты — такая маленькая? — шутит Лиса, прижимая прохладную ладошку к губам. Квартирка на окраине встречает их не слишком приветливо, отвыкла совсем, больше года не встречала никого. Загрустила. Запылилась. Сменился запах дома на запах старых книжных страниц, памяти, забытости. Но Лиса и в этом видит нечто прекрасное. Проходит от порога к комнате, приоткрывает дверь, внутрь не заходит, разглядывает. У стены — старенькая софа с деревянными резными подлокотниками, письменный стол — у окна, а напротив софы — как стена, длинный, и очень странный шкаф. Неровный совсем, как будто, из нескольких разных состоит. Внизу похож на тумбочки, вверху — то на книжную полку, то на кухонный сервант — всё вперемешку. На полках, как и положено, — книги, за стеклом, как и положено, — посуда. Не понятно только, почему вместе всё. Есть у странного шкафа и закрытая полностью часть — плательная. Там наверняка, думает Лиса, платья, раз всё в этом шкафу по местам. Но всё же странно, что всё вместе. Мареик морщится от пыли, но ни звука не издаёт, замирает в паре шагов от Лисы, наблюдает. Улыбки сдержать не может никак — настолько умилительна эта любопытная заинтересованность в любимом взгляде. Обыкновенная советская «стенка» почему-то Лису интересует особенно, она сначала долго рассматривает с порога, а потом взглядом просит разрешения подойти ближе, глупая. Мареик, конечно, кивает и говорит: — Идём, я покажу тебе, — и ведёт Лису к центральной части серванта. За стеклом — издалека было не рассмотреть — притаились несколько чёрно-белых снимков в витиеватых металлических рамках разного размера. — Это — дедушка, — показывает пожилого мужчину с совершенно белыми волосами, прищуренный взгляд с морщинками выдаёт в нём совсем не стариковский задор. Лиса знакомится с дедушкой, он даже, кажется, улыбается ей в ответ с изображения. — Это — мама, — указывает Мареик на другое фото. С него Лисе тоже улыбаются — женщина почти такая же, как её Мареик, только постарше. — А это, смотри! — восклицает Мареик, обнаружив ещё одну маленькую рамочку за другой побольше, — Это маленькая Мареик! — и прямо в руки Лисе суёт картинку смешного ребетёнка с открытым ртом. Лиса рамку берет тонкими пальцами, гладит подушечкой большого ребетёнка по щёчке, улыбается, говорит: — Нет. Это ты сейчас маленькая, Мареик, а тут — крошечная! — и тянет к себе свою фрау, прижимает к груди, целует вкусно пахнущую макушку, шепчет, — Я уже, кажется, люблю этих людей на фото. Странно.***
Забытость и затхлость Мареик с Лисой побеждают быстро, в четыре руки. Выметают, вымывают, чистят, трут, целуются, балуются. Огромный нелогичный шкаф даже кажется Лисе каким-то особенно уютным. Софа у стены, — если упасть на неё, защищаясь веником, — очень мягкая, и немного скрипит. И звук этот тоже уютным кажется, певучим, отстроенным. Лису, на самом деле, в гости пригласили, но кажется, что в гости — не просто в страну или в квартиру, но в целую огромную жизнь. В коморку за сценой, где хранится самое ценное. И это ценное совсем не в вещах, не в мебели и не в прозрачных занавесках на окне, оно — в янтарном взгляде тигриных глаз, в едва заметной поволоке грусти, в лукавых прищурах, в молчаливых улыбках. Заново знакомится Лиса с любимой уже Мареик, жадно разглядывает, подмечает незнакомые прежде мелочи и вновь до дрожи в коленях хочет касаться робко, а от одной только мысли о поцелуе голова начинает кружиться. — Вау! — вновь вспоминает Лиса о своём удивлении, когда Мареик приводит её на разноцветный шумный рынок. Меж яркими палатками суета, оживлённые разговоры, смех, крики. Тут и мясо, и овощи, и мёд с травами-чаями, и носки с рукавицами вязанные, платки расписные, уж очень яркие, игрушки ёлочные и ёлки чуть поодаль, и чай наливают, и пирожки горячие предлагают — всё вперемешку опять. Маленькая Мареик в предвкушающей праздник толпе чувствует себя, как тигр в родных своих джунглях, как кит в океане — свободно, ловко, будто специальную подготовку прошла. Успевает Мареик и головой вертеть за необходимым, и Лису за собой тянуть аккуратно, не дёргать, не отвлекать от разглядывания. И улыбаться лукаво успевает тоже — такого удивительного восторга Мареик в любимых глазах видеть ещё не доводилось. Но вот, когда увидела, захотелось как можно чаще — удивлять и радовать, радовать и удивлять. И кто бы, вообще, мог подумать, что так могут глаза светиться у строгой арийки. На языке Лисы Мареик говорит тихонечко, почти неслышно, внимания лишнего привлекать ей совсем не хочется. Достаточно будет для прохожих глаз и того, что Лиса по своей европейской привычке улыбается каждому, чей взгляд ловит, как будто перед ней старый её знакомый, да и рук они не расцепляют, как сиамские близнецы. Близнецы-неразлучники снуют от палатки к палатке, Мареик выбирает необходимое, ей и список не нужен вовсе, всё в голове да перед глазами. Ориентируется в пространстве маленькая фрау мастерски, точно знает, куда и за чем нужно повернуть, где обойти, как выйти, куда дальше. Лиса покупки заботливо пакует в рюкзак, что прохожих с авоськами тоже удивляет. Но разве можно что-то нести в руке, когда там должна греться маленькая ладошка Мареик? — Ёлка! — указывает Мареик на пушистую, зелёную, красивую прямо на углу ёлочного базара. — Й-олка, — улыбается Лиса, перчаточным пальцем трогая мягкие иголки. Разглядывает, как её маленькая Мареик превращается вдруг в серьёзную взрослую фрау. Говорит о чём-то с усатым продавцом Рождественских деревьев, из сумки вынимает кошелёк с металлической застёжкой, а из него — красивую удлинённую купюру, указывает усачу на выбранную ель, благодарит, улыбается. Лису за руку тянет к дереву, которое продавец ловким движением рук запаковывает в сетку. — Вот, — говорит и рукой указывает, — Теперь она наша! — хвалится, подталкивает ближе к покупке, маленький командир. Лиса й-олку подхватывает легко, закидывает на плечо, рост её оказывается идеально высоким для того, чтобы не смести прохожих. — Теперь домой? — улыбается из-под шапки синий взгляд. — Домой? — Мареик переспрашивает больше у себя самой, слово для неё удивительное — «дом». Там в Берлине — дом, а здесь? — Да, теперь домой! — улыбается в ответ, тянет ладошку к свободной руке. — Будем наряжать!***
— Какой очаровательный ребёнок! — восклицает Лиса, вынимая из коробки стеклянного космонавта на прищепке. Садит его на ветку по центру и продолжает удивляться, — Такой закутанный, как космонавт! — Это и есть космонавт, — поясняет Мареик, развешивая шары на нижние ветки, — вот, посмотри, у него на скафандре надпись: «СССР», — надпись там, куда указывает тонкий пальчик, действительно, есть, но уже изрядно потёрлась. — А тут трубки, посмотри, настоящий скафандр! И ботинки, вот, луноходы! Лиса удивляется неподдельно, рассматривает стеклянное достижение советской науки. Кому, интересно, в голову пришло, на ёлку это достижение повесить? В коробке, кроме ребёнка-космонавта, находятся попугай в цветах светофора, лыжник (ну, тут хотя бы логика присутствует) и очаровательная Снегурочка. Её Лиса как-то сразу узнаёт. И правда, её фрау в новых сапожках и в пышном приталенном пальто поразительно похожа на эту внучку. — Теперь звезда! — командует Мареик. Вытаскивает из плоской коробки большую, красную, прозрачно-стеклянную, сверкающую. Тянется к самой верхушке. Лиса любимого декоратора легко подхватывает за талию, поднимает к потолку. — Пушинка совсем, — усмехается. Мареик в ответ улыбается. Просто не может не улыбаться. Ощущение полёта восторгом разливается по телу, сверху ёлка выглядит совсем иначе — подмигивает шарами, отражая свет. Звезда занимает своё место ровно, гордо. Вспоминается дедушка. Его руки и руки Лисы совсем разные, но поразительно похожи тем, насколько готова Мареик им доверять. Степень эта давно уже превзошла все мыслимые числа и измерения. — Красиво! — Лиса улыбается, опуская Мареик в свои объятья. — Ни разу не видела таких й-олка, но мне нравится!***
Постельное бельё прохладное и пахнет лавандой. Лиса привычно притягивает к груди маленькую фрау, укладывает на свою вторую руку чуть выше локтя, устраивает поудобнее, прижимает. Мареик ложится в эти объятья идеально. Словно выточена каждым изгибом так, чтобы маленькой ложкой вкладываться в большую Лису. Горячая рука ложится на живот под диафрагму, медлит, отчего-то не сразу решается, но вскоре поднимается к груди мягким прикосновением, щекотно пальцами скользит по ключицам, по шее к уху, обводит раковину от мочки вверх, касается шепотом: — Нежная моя Мареик. И продолжает ласковое своё путешествие, теперь от губ вниз. Нежно, но крепко удерживает Лиса Мареик, не позволяет повернуться, прижимает к себе, ласкает, обостряет все нервные окончания разом всего одной рукой. Играет. Как на арфе пальцами перебирает, извлекая шумное дрожащее дыхание. — Моя, — шепчет и подтверждает тут же плавным движением к груди, сжимает властно, твёрдо, но трепетно-нежно. Мареик соглашается молчаливо, губами дрожащими что-то в ответ складывает беззвучно, ёрзает спиной теснее. По животу скользят настойчивые пальцы, лишают всякого терпения, не оставляют места для присущей Мареик стеснительности, из смущенной девчонки делают женщину, красивую невероятно, мягко-податливую, дрожащую в ожидании. — Лиса… — выдыхает Мареик сухими от дрожи губами. — Рановато для того, чтобы стонать моё имя, — издевательски усмехается хриплый голос прямо над ухом, а руки продолжают играть, теперь уже обе. Кожа Мареик под прикосновениями горит, отрываются пальцы — холодеет. Тело то дрожит мелко, то крупно и резко изгибается, просит большего, хочет чувствовать острее. Старенькая софа стонет протяжно на разный манер. — Лиса, прошу, — разве можно отказать? Собственное дыхание строгой арийки уже не держит ни ритма, ни темпа. Устремляются пальцы под хлопок белья. Предвкушает Лиса первый несдержанный стон, и оказывается более чем вознаграждена. Голос Мареик вырывается мягко, протяжно — лучшие звуки для любящих ушей. Обернуться Мареик в этот раз не позволено крепкими руками. Целоваться не позволено. Остаётся лишь облизывать пересохшие губы, а от поцелуев по шее, плечам, где позволяет сорочка, желание целоваться поднимается неконтролируемой волной. Мечутся по подушке тёмные волны, щекочут нос, пахнут пряным рождественским пирогом. Спина плотно прижата к груди, бедра — к бёдрам, даже маленьких пяток Лиса касается прохладными пальцами ног — в один целый организм превращается со своей маленькой фрау. И хочет ещё теснее, ещё ближе, — проникает глубже, сильнее. Владеет — иначе не описать. Даже ладошки, что шаловливо стремятся запутаться в пшеничной чёлке, одной своей рукой сгребает в охапку, блокирует, чтобы ничего не отвлекало от ощущений. И Мареик повинуется, не отвлекается, прикрывает глаза покорно, отдаётся всем телом происходящему. Хитро изгибается, позволяет проникать глубже, сильнее, резче. Стонет, почти кричит. И распадается на миллион клеток, а они — на миллион атомов, когда последняя, самая высокая волна ощущений уносит сознание на глубину, которой только и остаётся, что довериться. В ушах шумит, будто вокруг, на самом деле, только вода. Даже тело не ощущает ни мягкости простыней, ни тепла рук, будто всевластный океан ласкает его, окутывает, уносит обратной силой волны. — Дыши, Мареик, — усмехается над ухом шёпот с придыханием, крепче оплетают руки, восстанавливается тактильная чувствительность. — Моя маленькая фрау нужна мне живой.***
Утро не вторгается в окно солнцем, не шумит улицей, оно звонит на грани сна и реальности отчего-то слишком звонко. Мареик морщится, пытаясь выгнать раздражающий звук из тёплой сонной неги. Но звон отступать не желает, повторяется снова и снова. Мареик чувствует руки вокруг себя, чувствует знакомый морозный запах постели, ожидает услышать знакомый хрипло-утренний шёпот, но вместо него снова и снова слышит звон. И, нехотя пробуждаясь, узнаёт в нём дверной звонок. Мареик и раньше-то слышала его редко. А после нескольких лет на чужой (хотя «чужой» её назвать язык уже не поворачивается) земле, и вовсе, забыла, как он звучит. Но, очнувшись от тёплого сна, понимает, что спастись от беспардонного звука можно только одним способом — открыть. За дверью сонной Мареик улыбается соседка — Ирина Марковна. Крупная, круглолицая, по рождению — Ирэна, своей улыбкой с детства знакома Мареик. И голос её, глубокий, хриплый, обволакивающий, вспоминается с первых нот. — Вернулась, девочка! — щекочет слух, — Ах, как я рада тебя видеть, Мареик! Как похорошела! Кажется, даже выросла! Вся соседская любовь обрушивается на Мареик, сжимает мягкими руками, на шершавом иврите бормочет что-то непереводимое. — Доброе утро, Ирина Марковна, — сдавленно отвечает Мареик в крупную грудь. — Не вернулась, приехала встретить Новый год. — О, я так рада! — восклицает чересчур тактильно охотливая соседка, ворошит нечёсаные кудри, — Встретим вместе, дорогая! Бенни, мой красавец Беньвай будет в восторге! — Любовь моя, кто-то пришёл? — слышится из комнаты за секунду до того, как в коридоре появляется взъерошенная голова Лисы и совершенно голые её же плечи. Мареик мысленно благодарит разноязычный мир, но тут же понимает, что для перевода слова «любовь» знание языков может и не понадобиться. Да и великолепно выточенные, но однозначно нагие плечи для носителя любого языка выглядят одинаково очевидно. Мелькает ужас в янтарном взгляде. Встречается с удивлением в глазах Ирины Марковны. — О, деточка! — продолжает болтать нежданная гостья, — Ты привезла гостей! Мы просто обязаны познакомиться! — Ирина Марковна, — Мареик смущается, но интуитивно отодвигает соседку к двери, наступая на неё, — неужели сейчас? — Ужин, деточка! Я жду вас обеих, — она снова осматривает замершую в дверях комнаты Лису, но сомнений на счёт её пола быть не может, слишком изящные черты лица у арийки, — на ужин! Сегодня же! — Хорошо, — вздыхает в ответ Мареик, уповая лишь на то, что это поскорее позволит избавиться от утренней неловкости в маленькой квартире. — Сегодня в шесть! — уточняет Ирина Марковна уже с лестничного пролёта. — И не опаздывать, Мареик! Паштида́* не будет ждать!***
Паштида́ у Ирины Марковны удаётся удивительной. Кажется, начинка собрана из всего, что нашлось в холодильнике, но всё это вместе поразительно вкусно. И напоминает Мареик о детстве, когда добрая соседка приглядывала за девчонкой после школы. О детстве напоминает и Бенни, единственный, горячо-любимый сын доброй соседки. Ничего в нём, кажется, не изменилось: такой же худой и нелепо-долговязый, такие же тонкие круглые очки на узкой переносице, такие же пушистые кудри во все стороны от узкой головы. Мареик помнит, как будучи на пару голов ниже, тонкий парнишка таскал её большой кожаный портфель, и сам таскался за ней, как надоедливый старший брат. Но братом, очевидно, быть не хотел. Разговор за ужином на двух языках складывается удивительно. Мареик говорит за Лису — для Ирины Марковны, за Ирину Марковну — для Лисы. Страшно интересно соседке знать об арийке всё, поэтому за себя говорить Мареик не успевает. Лиса дружелюбна, жуёт, улыбается, отвечает на многочисленные вопросы, рассказывает о ветеринарной академии, о Берлине, о своих родителях. Шутит по ходу непереводимыми подробностями: — О, мой язык красив не только в разговоре, да, Schatz*? — в ответ на комплимент заставляет краснеть переводчика. — Для Лисы удивительно слышать комплименты, европейцы говорят, что немецкий груб, — находится Мариек с переводом. Пальцы под столом перебирают шерсть юбки, Мареик одновременно и весело от их секрета, и волнительно. Играет лукавая улыбка на любимом лице, Лиса чувствует себя не только в своей тарелке, она, кажется, даже немного издевается над наивной Ириной Марковной. Коленом под столом касается коленки Мареик, а сама лопочет в ответ на переведённый вопрос: — Берлин — не самый красивый город, а вот Мюнхен удивительно красив! Вам непременно стоит там побывать! Бенни почти весь вечер молчит. Тёмными глазами сверлит повзрослевшую Мареик. В этих глазах она теперь не просто симпатичная соседская девчонка. Теперь она — гражданка другой страны, — далёкая и неизвестная, удивительная, хоть и симпатичная уже куда больше. Цветёт Мареик в самом прямом смысле, распускаются на мягком лице улыбки одна за другой. Только вот Ирина Марковна больше на Мареик не смотрит, в поле её зрения теперь есть невеста поудачнее. Наивная соседка положила оба своих глаза на Лису, и глаза бедного Бенни с удовольствием положила бы туда же. Мареик замечает это довольно быстро. Лисе, чтобы заметить, не хватает достаточного знания Ирины Марковны, не достаёт понимания звоночков сватовства в вопросах. Удивлённо и вопросительно Лиса смотрит на то, как нервно сжимают пальцы маленькой фрау шерсть юбки, как Мареик становится всё менее улыбчивой, как напрягаются губы в перерывах между переводами. — Всё в порядке? — тихо уточняет удивительно внимательная Лиса, пока Ирина Марковна нахваливает молчаливого «жениха». — Она сватает его тебе! — недовольно шипит Мареик, хмурится и тут же растягивает притворную улыбку, — Спасибо за приглашение, Ирина Марковна, но мы на площадь пойдём встречать! — и это «мы» получается у Мареик просто ужасно ударным, будто в нём одном вся ценная информация сказанного. Лиса смеётся мягко и незаметно накрывает ладошку под столом своей, отцепляет пальцы от шерсти, гладит, успокаивает. — Какое мне дело до него, дурочка, — шепчет почти беззвучно. — Не ревнуй. — Я не ревную, — снова Мареик хмурится, и показательно возвращается к разговору за столом. — Уже поздно, Ирина Марковна. Нам пора. — Что ты, деточка! Ещё по чашечке кофе. Мы с Бенни так рады гостям! И Мареик хочет возразить, и приклеить к молчаливому Бенни ещё несколько мерзких эпитетов. Но тёплая ладонь Лисы успокаивающе хватает пальцы, сжимает, будто понимает сказанное дословно. Язык ей, может, и недоступен, но свою фрау Лиса чувствует удивительно тонко, почти экстрасенсорно. Ирина Марковна, оказывается, тоже натура тонкая. Нескольких беглых взглядов с одной гостьи на другую хватает седовласой еврейке, чтобы смекнуть, что к чему. Пересекаются взгляды в тишине, переглядываются женщины за круглым столом по очереди, тёмные, почти чёрные, глаза соседки никаких эмоций не выдают. Бледная Мареик в ужасе сжимает вложенные в её ладошку пальцы, представляет красочно, как вот-вот догадается Ирина Марковна. Уже догадалась! Минуты не пройдёт, вскочит из-за стола, выругается на своём, русскими эпитетами не побрезгует, наверное, даже обжигающий кофе в ярости опрокинет Мареик на колени. А если Лисе? Бледнеет ещё сильнее маленькая фрау, уже не дышит почти. Но тёмные, глубокие глаза улыбаются тепло и с пониманием. Ирина Марковна поднимается из-за стола, но вовсе не для того, чтобы оскорблять или кофе переворачивать. — Ох, и старая карга! На часы-то не посмотрела! Засиделись мы, — причитает, и чашки принимается составлять на золочёный поднос. — И правда, пора, Мареик! Уже в дверях, тепло обнимая на прощание строгую Лису и, совсем ничего не понимающую, Мареик, Ирина Марковна шепчет последней на ухо едва слышно: — Берегите друг друга, Мареик.***
— Нет, ну надо же! — негодует Мареик, глаза сверкают недобро, нервно морщится маленький нос. — Ты, вообще, это видела?! Лиса, кажется, впервые позволяет себе улыбаться, глядя на то, как её фрау злится. Для неё повод — сущая глупость. А Мареик, посмотрите-ка, второй день никак не перестанет хмуриться и восклицать. Восклицает, когда они возвращаются от Ирины Марковны, отказывается перед сном обниматься — вот так номер. Ворчит, пока Лиса прижимает её к себе сонную, когда сил отказываться не остаётся. Бормочет даже во сне, недовольная, хмурит брови, так поразило девчонку чувство, до того неизвестное. Утром снова принимается восклицать: «Подумать только!». По плану у Мареик новогодний ужин и новогодняя Красная площадь. Непременно нужно оказаться в полночь под курантами — вот, где настоящий праздник! Рот в планах не слишком занят, поэтому восклицания не откладываются. Лиса их поцелуями прерывает и хихикает только. — Я даже не думала, что ты такая ревнивая, Мареик! Мареик в ответ фыркает, сверкает янтарём на смешинки в небесных глазах и принимается стучать ножом по деревянной дощечке, нарезая варёный картофель. Ох и не поздоровится кому-то встретить сердитую Мареик с ножом. Ревнивой Мареик быть никогда не приходилось. По воле случая она всегда была единственной: у мамы, у дедушки. Сначала Бенни носил только её портфель, потом сероглазая однокурсница Тома только её окутывала дымным взглядом. Потом Берлин. Мареик хорошо знакома с тоской, с чувством потери, с унижением с недавних пор, а вот ревность — это совсем новый зверь, его в эмоциональном арсенале Мареик нет. Точнее, не было. А теперь есть. Картофель крошится мелкими кубиками, за ним — морковь, молочная докторская колбаса. А Мареик всё хмурится и думает. Вот, есть Лиса. И она для Мареик — мир. Может ли быть Лиса миром ещё для кого-то? Была ли до встречи с Мареик? Хотела бы ещё над кем-то небо держать? Смотреть вот так лукаво, как всё это время на хмурую Мареик смотрит. Руками, ладонями… Вот прямо так, как Мареик. Озноб предательски ползёт по позвоночнику. Жгучее чувство совершенно, никак не отделаться от него.***
— Теперь я понимаю, почему она Красная! — на манер своего особенного «вау!» тянет Лиса мечтательно, взглядом скользя по кирпичной стене под курантами. Провожает стену сначала в одну сторону, потом — в другую. — Вау! Размер площади снова «вау!». Народу вокруг — «вау!». А огромная ель по центру — так вообще, ни в одно «вау!» не вместится, только и остаётся, что рот открыть. — Нравится? — почти кричит Мареик, чтобы сквозь музыку и гомон толпы пробиться. Лиса кивает. Огромную, светлую улыбку прячет в шарф, которым Мареик предусмотрительно закутала. Кроме шарфа на Лисе под пальто ещё два жутко шерстяных джемпера и болоньевые штаны — сильно боялась заморозить, привыкшую к Берлинским зимам, арийку — как космонавта ёлочного снарядила. В толпе можно даже обниматься — это Лиса смекает быстро. Люди вокруг так плотно стоят, будто все вместе обнимаются — никому и в голову не придёт косо смотреть. Праздник в глазах горожан сияет радостно, вся площадь, как одна большая семья: там бутербродами друг друга угощают, тут шампанское по кругу передают. Поздравляют, поздравляют с Наступающим и на часы посматривают: кто на наручные, кто на башенные. — Когда часы будут бить, — строго на ухо наставляет Мареик, — нужно загадать самое заветное желание! То, чего больше-больше всего хочется. И обязательно сбудется! — Я хочу, чтобы у нас был дом, — тут же бормочет Лиса и загибает пальцы, упакованные в пушистые перчатки. — Нет! — перехватывает Мареик ладонь, сжимает в своей. — Нельзя никому говорить! — Я же только тебе! — Ни-ко-му! — строго глаза блестят, палец пушистый указывает в небо, строжится. Лиса снова лукаво хихикает, но повинуется. И, как только площадь оглушает первый «бом!», про себя загадывает всё сразу в одно большое желание: и дом, и счастливую Мареик, и клинику для себя, и кофейню для любимой фрау. Это же можно, думает Лиса, если всё вместе и об одном — об их взаимном счастье и благополучии. До последнего удара не сводит взгляда с тёмного неба, не замечает даже затихшую толпу вокруг. Чувствует себя совершенно, невозможно, немыслимо счастливой. Удивительное чувство, незнакомое Лисе до этого, ликования, которое не только её, а общее — на всю толпу единое, заставляет чувствовать себя одновременно и очень маленькой, и в ту же секунду огромной, всесильной, всемогущей. Мареик про себя (никак не отделаться от негодования) думает, что больше всего желает, чтобы её Мир оставался только с ней, только на неё смотрел и только её любил. Хмурится снова, убеждает себя и куранты над головой, что загаданное в Новогоднюю Ночь обязательно сбудется. Крепко сжимает ладонь Лисы в своей, даже слишком, наверное. И почему-то снова злится. Как липкий снег в один большой шар, собирается внутри Мареик совсем не радость. Смесь ужасно едкая, с первого взгляда не разобрать даже: там и обида, и тревога, и страх, и ещё что-то колкое, колючее. Замирает маленькая фрау в попытке проглотить этот огромный ком. Понимает, вроде, что не правильные это чувства, не к месту совсем, не к ситуации, но никак одолеть их не может. — Загадала? — сразу после последнего удара прижимает Лиса к себе, утыкает носом в свой пушистый шарф, касается губами меховой опушки на шапочке. А не получив ответа, отстраняет Мареик от себя и строгим взглядом тут же подмечает слёзы в янтарных глазах. — Ээй, — пары секунд достаточно тонко-настроенной арийке, чтобы понять причину слёз. — И на это ты потратила целое желание? Мареик вместо ответа сама лицо опускает обратно в Лисин шарф, прижимается пылко, дрожит и взрывается рыданиями, уже не от злости, не от обиды, а от внезапно пришедшего осознания собственной глупости. Надо же, целое желание потратила на ужасную ерунду. Будто пелена с глаз падает, отступает отравляющая ревность, страхи за ней смываются, тревога ретируется — трезвеет Мареик с каждым всхлипом. Лиса не усмехается больше, гладит пушистой перчаткой по плечам, по спине, крепче прижимает к себе, кутает, шепчет в самое ушко: — Слишком холодно, чтобы плакать. Послушай, нам не нужен бой часов, чтобы быть счастливыми, Schatz*. Ты можешь загадать ещё сколько угодно желаний и не переживать об упущенных. Шумит вокруг толпа, кричит, ликует. Всё об одном говорят, и кажется Лисе, будто она прекрасно понимает каждое слово, что доносится до её ушей. Разница языков кажется совсем незначительной, почти невидимой. Тысячи разных, но похожих друг на друга желаний переплетаются в нечто единое, доброе, светлое. Поднимаются к небу небесно-голубые глаза. В них тоже слёзы. Объяснить их Лиса, наверное, не сможет ни на одном языке. Небо окрашивается множеством разноцветных вспышек.***
Прильнув к иллюминатору, Лиса разглядывает белую землю в мельчайших подробностях, хочет запомнить это удивительное зрелище как можно точнее. Мареик прячет в глазах смесь радости и светлой, едва различимой, грусти. Сжимает в руке ладонь Лисы, трепетно ждёт возвращения в маленькую комнату у кухни, в их любимый парк Бельвью и благодарит свой родной город. Поводов для благодарности у Мареик огромное множество. За тёплый приём, например, за зимнее высокое солнце над белоснежными парками, за тёплые воспоминания, которые теперь у них с Лисой одни на двоих. Но особенно — за ещё один бесценный урок. Лиса улыбается, скользнув по задумчивому лицу своей маленькой фрау. Легко касаясь ладошки, удивительно точно обозначает свою близость, причастность ко всему, что есть в Мареик. Даже к глупостям.