Человек обреченный

«Придется для вас иную дорожку поискать». Эти проклятые слова звучали в голове даже во сне. Впрочем, заснуть теперь едва ли получалось; мучаясь от бессонницы, Николай словно бы продолжал жить в том вечере, когда лишился чувств. Иногда ему казалось, будто всего последующего разговора и вовсе не было, иногда — что он позабыл некие важные детали. Единственным выходом было дождаться Константина Христофоровича и спросить напрямую. Николай даже не знал, было ли это имя настоящим, или же он сам себе его выдумал. Скрывать от себя собственное же нетерпеливое ожидания Николай даже и не пытался. Да, он ждал, бесконечно этого стыдился и ждал снова. Временами мерещилось, будто ждет Николай уже целую вечность — и, что еще хуже, никогда не дождется. От этих мыслей делалось одновременно тошно и на самого себя злобно. Николай метался от надежды к отчаянию, и в минуты болезненной ясности понимал: он натурально сходит с ума. Даже думал снова Евангелие почитать, да вовремя себя одернул. Мало ли что от такого чтения привидеться может. Пожалуй, следовало попросту смириться и признать, что слова о будущей жизни и свободе были издевкой — и скорее бы Николая уже судили, скорее бы окончилась эта его пытка! «Придется для вас иную дорожку поискать». Пытаясь уснуть, Николай ненавидел себя за слезы и проявленную слабость, за то, что руку своему мучителю целовал и спасенным быть хотел, от всего разом спасенным, и от себя самого в особенности. Об этом дурном желании напоминали даже следы от побоев, так и не зажившие до конца. Ненавидел Николай и то, что в идеологическом смысле он свои убеждения ошибочными все еще не считал — однако по всему выходило, что от них отрекся. Пусть и не вслух, пусть никаких признаний и не писал, но внутри-то отрекся! Да и разве были у Николая эти убеждения, по-настоящему если? В зыбком полумраке камеры, что обступал со всех сторон, он уже не знал наверняка, однако старался верить в то, что были, есть и будут. Однажды, в очередной раз проснувшись после недолгого сна совершенно разбитым и привычно голодным, Николай увидел в изножье кровати темный силуэт. Чуть поднявшись и присмотревшись, он понял, что это Константин Христофорович. Одет он был иначе, в жандармскую форму, и оттого вид имел еще более строгий, чем обычно. «Вот и все», — промелькнуло в голове. — Вы мне мерещитесь, Константин Христофорович? — тихо спросил Николай. Он заодно хотел проверить, правильным ли было имя, что он запомнил. — Нет, это я собственной персоны, — был ответ. Внутри немного потеплело: имя Николай не выдумал, и Константин Христофорович, похоже, был вполне материальным! Значит, и тот прежний разговор, скорее всего, не был порожден его воображением. — А я к вам с хорошими новостями, — продолжил меж тем Константин Христофорович. — Поздравляю вас, Николай Павлович. Вы свободны. Дознание в отношении вас окончено, следствие убедилось в том, что арестовали вас ошибочно. Официальных извинений я бы на вашем месте не ждал, не того вы полета птица, уж простите. Однако, как бы то ни было, извольте на выход. Вещи ваши в сохранности, я только что убедился. Чего вы так затихли, неужели не рады? Николай осознал, что и в самом деле молча глядит на Константина Христофоровича застывшим взглядом и тяжело дышит. Он не верил своим ушам и оттого не понимал, что чувствует. — Как это так? Что значит «ошибочно»? — наконец спросил Николай пересохшими губами. — Я… Но ведь я виновен! Да, вы только и твердите, что я был неважен, но я принимал участие, я занимался типографией, я… — Ради бога, Николай Павлович, перестаньте возводить на себя напраслину, — перебил его излияния Константин Христофорович. — У меня есть признание от, полагаю, известного вам Григория Ивановича Федорова. Он мне все ваши печальные обстоятельства прояснил. Перед глазами потемнело. Не то чтобы Николай был сильно привязан к вольнослушателю Григорию, с которого и начался его путь туда, где он нынче оказался. Однако все же было нечто в корне неправильное в том, что Григорий свою жертву принесет, а Николай избежит предначертанного, как последний трус. — Он ясно написал, что вы в типографии этой исключительно по нищете своей квартировались, а к революционному движению отношения никакого не имеете и знать не знали, чем ваш приятель Григорий занимается, — прибавил Константин Христофорович. — То есть, по экзальтированности своей вы вполне могли напридумывать всякого вздора и решить, будто являетесь полноправным участником организации, о которой ни черта не знаете, однако вас даже свидетелем с трудом назвать можно. Ничего вы, Николай Павлович, не видели. Разве что с голоду вам чего-то померещиться могло, но следствие то в расчет не берет. — Как вы его поймали? — только и спросил Николай, совершенно опешивший от такой явной и неприкрытой лжи. — Засада в типографии, — коротко ответил Константин Христофорович. — Нам повезло, что о вашем аресте узнали слишком поздно, и Григорий сунулся, куда не надо. К слову сказать, один идти на дно он не стал, товарищей решил прихватить, ну мы и их арестовали давеча. Дело закрыто, а вы, извините за каламбур, в нем никоим образом не при делах. Николай не знал, что ответить на подобное. Отказаться от этакого дара и сгнить в тюрьме? Принять с благодарность и попробовать жить так, будто ничего не случилось? Николай не знал. Он хотел лишь одного — никогда не стоять перед таким выбором. — Да, чуть не забыл, Григорий ваш умер в камере, — все тем же небрежным тоном заметил Константин Христофорович. — Болезненным он был человеком, однако слог у него был приятный. В этом кружке все, я полагаю, несостоявшиеся литераторы? От этого колкого пренебрежительного вопроса потемнело перед глазами. Обозленный донельзя Николай подумал, что никаким болезненным Григорий не был, а значит… Значит, умер он, скорее всего, не своей смертью. Однако вовсе не его смерть возмущала Николая до крайних степеней, а исключительно то, что Константин Христофорович имел наглость своевольно играться с его жизнью, как вздумается. — Как вы смели, — выдохнул Николай, совершенно забывшись, с кем говорит. — Так… так судьбой моей распоряжаться! Вы отняли у меня… — Что же я у вас отнял? — холодно спросил Константин Христофорович. — Позорную страницу биографии? — Для вас она позорна, а я… Я имел другое мнение на этот счет. — В нашу прошлую беседу мы, кажется, прояснили все с вашей верой в светлые идеалы и в особенности с тем, что она насквозь эгоистична. Константин Христофорович откровенно издевался, и от этого вопиющего, глумливого неуважения перехватило дыхание. — Впрочем, почему это я у вас что-то отнимаю? — продолжил он как будто бы с добродушным осуждением. — У вас полная свобода. Поймете, что ошиблись и что это ваша борьба — обратно дорогу найдете. Было бы о чем горевать. Николай и сам не понимал, отчего эти незлые в общем-то слова показались ему унизительнее и обиднее всего, что он слышал прежде. Как бы то ни было, слова эти стали последней каплей, заставившей Николай говорить то, о чем по уму следовало бы смолчать. — А я не принимаю ваше прощение и ваше вранье, — процедил Николай, дурея от собственной смелости. — Не нужна мне никакая ваша милость! Я преступник, мне и наказание нести. Я не просил за себя убивать и спасать себя тоже не просил, я не желаю этого, не принимаю, я к самому государю императору пойду и правду расскажу, потому как я дворянин, и у меня есть честь и совесть. А если вы лишены и того, и другого… Лихорадочное словоизлияния прервала хлесткая пощечина, затем еще одна, по другой щеке. Перед глазами потемнело; рука в перчатке била сильно, не жалея. Николай больно прикусил язык и поневоле замолчал, тяжело дыша. — Может, я и ошибся в вас, — задумчиво протянул Константин Христофорович. — Может, и не заслужили вы свободы. Может, надобно вас на цепи держать, чтобы вы себе не вредили. А может, и в тюрьме гнить бросить, раз уж это то, о чем вы так грезите. Пока Николай собирался со словами, непременно хлесткими и честными, Константин Христофорович крепко взял его за подбородок и произнес, заставляя смотреть в глаза: — Поначалу, пока я не применил определенные методы убеждения, Григорий Иванович сдал вас так же легко, как и остальных. И любой другой сдал бы, думается мне. Вы уверены, что стоит умирать за таких людей? Поискали б хоть других, не таких конченых. Щеки горели от пощечин, однако в голове все прояснилось. Николай словно бы посмотрел на себя со стороны — и почувствовал дикий, животный страх. Он ясно представил, как Константин Христофорович, вняв его воле, оставляет его гнить в этой камере и больше никогда не приходит. Не приходит, однако устраивает все так, чтоб Николая не казнили и не сослали, чтоб он навеки остался один в четырех стенах, чтоб не с кем было словом перемолвиться. Николай со всей безжалостностью понял, что никогда не увидит свет солнца дольше, чем на несколько дозволенных минут, никогда не пройдется по Дворцовой набережной, никогда не встретит рассветов и закатов над Невой, никогда не приедет в гости к матушке, причем обязательно со всей возможной помпезностью, чтоб ей все завидовали, какой у нее сын-столичный житель. Будет только одиночество и темнота, и его разум тоже довольно скоро угаснет. Останется лишь бесполезная оболочка, которую по слабоволию и уничтожить-то не выйдет. Внезапно щеки коснулась ладонь, показавшаяся теплой даже сквозь перчатку. Николай вздрогнул и вернулся в ту жизнь, где роковой выбор все еще не был сделан. — Больно я вас? — участливо спросил Константин Христофорович, оборвав прикосновение. — Нет, — твердо сказал Николай, хотя щеки все еще горели и в глазах стояли слезы, и было страшно неловко эти слезы стирать. Константин Христофорович ухмыльнулся. — Врете. Знаю, что больно. Но иначе эту истерику не прекратить, уж поверьте. — Не было у меня вовсе никакой истерики, — снова заспорил Николай и осекся. Кажется, его нахальство гнева не вызывало, однако и совсем уж зарываться не стоило. — Да будет вам уже, — беззлобно отмахнулся Константин Христофорович. — Не стыдитесь себя. Я полагаю, писатели все чувствительные натуры, это своего рода профессиональное качество, и оттого строго вас не сужу. — Из меня вряд ли выйдет настоящий писатель, — отозвался Николай, хотя об этом и вовсе говорить не собирался. — Мне таланта не хватит. — Может, и выйдет, кто знает. Будущее нам неведомо, — проговорил Константин Христофорович. — Но вы ведь хотите этого, так? Чтоб вами восхищались и в модных журналах печатали, чтоб восторженные поклонники проходу не давали. Этой жизни вы хотите, а не тюремной грязи и уж точно не пустых бессмысленных страданий. Мне кажется, вам самому это очевидно, просто вы признать не хотите, что неправильный путь выбрали. Я уже говорил, хоть и не по чину мне подобные мнения разделять: есть те, для кого такая дорожка самая верная, но это не вы. Впрочем, настаивать не смею, любую вашу волю приму. Жизнь ведь только ваша, и выбор в ней только ваш. Николай помолчал. Он отчетливо понимал, что любой выбор сделает его несчастным. Выберет свободу — будет вечно презирать себя за слабость. Выберет тюрьму — бесславно с ума сойдет. Тишина затягивалась; Константин Христофорович смотрел на Николая прозрачными своими глазами, замерев, как сфинкс, и терпеливо ждал. Внезапно на стене мелькнул отблеск света, как будто вечернее солнце на секунду заглянуло в камеру и тут же исчезло. — Вы видели это? — пораженно спросил Николай. — Видел, — подтвердил Константин Христофорович. — Редкое явление. Дай бог раз в месяц такое случается — чтоб солнечный свет в камеру проник. В груди похолодело. Этот робкий свет показался вдруг знамением, словно бы предложив следовать за собой туда, наружу. А может, Николай придумал такое объяснение, лишь бы не признаваться себе, как сильно от темноты от этой измучился и как страшно на свободу хотел. — Я принимаю вашу милость, — на одном дыхании прошептал он, не давая себе возможности передумать. Снова стало тихо. Константин Христофорович молчал, и Николай весь замер, не зная, чего и думать. Возможно, он сказал что-то не то, или это была проверка, или изощренное издевательство? Сердце заполошно колотилось в груди, ледяные ладони мелко дрожали. — Будь по-вашему, — проговорил наконец Константин Христофорович и небрежно накрыл ладонь Николая своей. — Не буду скрывать, что сердечно рад вашему не по годам мудрому решению. Сам Николай ничего не подобного чувствовал. Только подумал невпопад, что кожа у перчатки мягкая. Тепло в таких было, наверное. — Уверен, вы меня еще поблагодарите однажды, — Константин Христофорович чуть сжал ладонь. — В свою очередь, я очень постараюсь быть рядом, чтобы принять вашу искреннюю и глубокую благодарность. В этих словах поневоле почудилось нечто до крайности фривольное. Николай ощутил, что его щеки снова горят, почти как от пощечин. — Неужели вы и в самом деле нуждаетесь в моей благодарности? — спросил он дерзко, сам не понимая, зачем ввязывается в эту мутную словесную игру. На лице Константина Христофоровича мелькнуло хищное выражение. — Разумеется, Николай Павлович. Однако настаивать на ней не смею, потому как благодарность должна от сердца идти. Впрочем, довольно разговоров. Вставайте, вам пора. Константин Христофорович первым поднялся с кровати и подал Николаю руку, на которую тот не без удовольствия оперся. Голова немного кружилась, и Николай чуть покачнулся, однако его уверенным жестом удержали на месте. — Благодарю, — тихо сказал он, не глядя в глаза. Даже сейчас, когда Николай ясно видел, насколько сам выше по росту, по-настоящему смотреть сверху вниз не получалось. Ладонь Константина Христофоровича замерла ровно на середине спины, однако Николаю на миг показалось, будто она немного сдвинулась ниже. Да, наверное, просто показалось — или же, как бывало не раз, Николай выдал желаемое за действительное.

***

Вещи Николая и в самом деле оказались в полном порядке. Более того, их явно постирали. Константин Христофорович демонстративно не смотрел на то, как Николай переодевается — а может, умело притворялся. Отчаянно хотелось поймать его взгляд, чтобы доказать себе… Бог знает что доказать, Николай и сам не знал, и знать не хотел. Он даже в свободу свою не до конца верил, не хватало еще о совсем лишнем думать. Только в самом конце, когда Николай знакончил переоблачаться, Константин Христофорович подошел ближе, смерил его ровным взглядом и прокомментировал: — Красивое пальто, — после чего поправил воротник небрежным жестом. Николай даже не смог поблагодарить за похвалу, хоть та и была донельзя приятна: в горле слишком пересохло. Поэтому он просто кивнул. — Надеюсь, вы больше не повторите своих ошибок, — прибавил Константин Христофорович, похлопал Николая по плечу и ушел, не прощаясь. На миг захотелось безотчетно пойти за ним следом. До тюремных ворот Николая проводил незнакомый смуглый охранник, серьезный и молчаливый. Он не сказал ничего, ни напутственных слов, ни прощальных, однако это, наверное, от него и не требовалось. Только оказавшись с другой стороны тюремных ворот, Николай осознал невпопад: а вечер-то выдался чудесный! Мороз был слабый, ветра вовсе не дуло, на небе догорал алый закат. Снег под ногами задорно хрустел, и поневоле хотелось улыбаться. Некоторое время Николай просто стоял и смотрел, как Нева невдалеке переливается всеми оттенками розового. Подумать только — совсем недавно он почти смирился, что никогда более не увидит этой красоты. Николай был свободен и, кажется, мог этому радоваться. Сунув руку в карман пальто, он вдруг обнаружил ассигнацию в пять рублей — немаленькие деньги! — и аккуратно сложенную записку. Раскрыв ее, Николай прочитал каллиграфически выведенное: «Наб. Мойки, 42». Внезапно налетел ветер, и Николай зябко закутался в красивое, но тонкое пальто, которое к тому же сидело на нем теперь слишком свободно. Он еще раз посмотрел на записку, сложил ее и спрятал в карман. У него еще имелось время на раздумья, на жалкую отсрочку от еще одного выбора, что придется сделать.

***

Вечерний Невский был по обыкновению шумен и многолюден. Обычно Николая даже развлекало это — бродить в людской толпе никем не узнанным и никому не нужным. Однако сейчас он чувствовал себя здесь неуместным и чуждым. Как там было у господина Достоевского, про Раскольникова? «Он как будто ножницами отрезал себя сам от всех», или как-то похоже. Николай и сам не знал, отчего ему эта простая фраза так в душу запала. И, вроде бы, он никого не убил, однако чувство собственной оторванности было мучительным и тревожным. Вся радость от обретенной свободы истаяла, осталось только беспричинное беспокойство. Несколько раз Николай чуть не попал под извозчика: те не замечали его, словно бы он превратился в невидимку. Впрочем, тут дело было скорее в том, что он шел, не разбирая дороги и не оглядываясь по сторонам. Люди и выражения их лиц казались Николаю неприятными до отвращения. Ему мерещилось, будто все они смотрят на него, чуть ли не пальцем показывают, и шепчутся между собой, осуждают. Наверное, так казалось оттого, что Николай давно не был среди людей. А может, он все же потерял рассудок, просто не мог вполне осознать этого в камере. Николай вдруг вспомнил, что не знает, когда ел последний раз. Возможно, оттого он и чувствовал себя так дурно. «Нужно поесть, — сказал себе Николай тоном, которым с ним только матушка и позволяла себе говорить. — Поесть и определиться с местом для ночлега». Свернув на Садовую, он пошел в сторону Сенной и зашел в первый попавшийся кабак, показавшийся достаточно недорогим. Снова померещилось, будто за ним из всех углов внимательно наблюдают, однако Николай твердо решил, что не станет поддаваться этому сумасшествию. Он не знал, чего именно ему хотелось бы съесть, и оттого ограничился щами и хлебом. На его пятирублевую ассигнацию посмотрели подозрительно, однако слова не сказали. ...И снова Николаю показалось, будто за ним следят. Стараясь отвлечься от этой мысли, он задумался о ночлеге. Николай мог бы за рубль снять себе приличный номер в гостинице, однако ему не хотелось. Он упорно чувствовал, что не заслуживает комфорта. Пока выбор свой не сделал — не заслуживает. Можно было рискнуть и сунутся под мост на Обводном. Там по обыкновению бродяги на ночлег собирались. Однако в таком диком месте и зарезать могли, а умирать после всего пережитого Николаю очень не хотелось. Оставался один вариант — Вяземка на Сенной, где за копейки можно было угол на ночь занять. Николай уже несколько раз ночевал так — когда комнаты своей лишился и другого места не нашел. Вяземка была ночлежкой грязной, пьяной и шумной, однако там все же теплее было, чем под мостом. Ограбить, конечно, могли, но если затаиться как следует, то, может, и не случится ничего. В предыдущие разы все благополучно обошлось. «У тебя же его адрес есть, — пронеслось в голове. — Зачем ты себя мучаешь? Иди к нему». Николай злобно помотал головой, будто бы споря с собой. Может, он и придет по известному адресу, но для этого ему окончательно и бесповоротно решиться нужно. Если уж обо всех идеалах забыть и себя продавать, то с полным сознанием и чтобы выгоды своей не упустить. От этих мыслей стало мерзко: получается, прав был тот мерзавец, что советовал Николаю себя продать, раз уж никакого другого толку из него не выходит. «Ничего, из нищеты выберусь, в университете восстановлюсь, а дальше видно будет, — малодушно подумал Николай. — Главное жизнь свою себе вернуть». Собственные рассуждения казались донельзя подлыми. Прежде Николай себя честным и порядочным почитал, всего думал сам, своим трудом достичь, протекции даже не искал, потому как слишком гордым был и выслуживаться не хотел. Однако все принципы его испарились без следа после бесконечных дней и ночей в темной камере. Хотя, пожалуй, ежели б имелись у Николая истинно твердые убеждения, ничего бы с ними в тюрьме не сделалось. Не соврал, выходит, Константин Христофорович, когда говорил, что Николаю на самом деле только и хочется, что по литературным салонам сиять. «Ну и что с того? — бросил мысленно Николай, и на себя, и на Константина Христофоровича осердившись. — Разве же это дурно — известности хотеть? Может, я этим и послужу делу революции. Я и в самом деле был неправ, красивые слова — не мусор. Красивые слова ведь для того и нужны, чтобы людям верные мысли внушать, да так, чтоб они сами не понимали, где их собственное, а где внушенное». Мысль была далеко не новой, однако сейчас пришлась как нельзя кстати. Николай почувствовал себя куда бодрее, доел щи и побрел в сторону ночлежки. Постояльцев сегодня было негусто, и угол Николаю достался относительно чистый. Правда, койка была на небезопасном нижнем ярусе, но это пережить можно. Кое-как устроившись, Николай еще раз подумал о том, как он чудесно все придумал: не просто так себя с потрохами продаст, а ради цели и справедливости. «Не только ведь ради этого, не в одной ведь высокой цели дело», — зачем-то мелькнуло в голове. Николай поморщился. Он это больше всего не любил: когда в придуманную им идеальную картину вторгалось нечто стороннее и до отвращения правдивое. «Тебе же хочется этого, — зудело в мыслях. — Но проще, конечно, придумать себе, что ради идеалов продаешься, а не признать, что и за так бы пошел вслед за ним, если б он поманил. Нравится он тебе, да и все». Спорить с самим собой было глупо донельзя, и оттого Николай просто ждал, когда эти отвратительные мысли пройдут сами собой. Однако они все не кончались. «Когда в первую же ночь сам к нему в постель полезешь, тоже будешь себе оправдываться, что исключительно ради дела на такую грязь идешь. Но ты ведь сам знаешь, что всегда грязным был, просто случая не было мечтания свои в жизнь воплотить. А тут представился этот случай, наконец». — Значит, двойная выгода будет, — прошипел Николай себе под нос. — Решено все, завтра вечером к нему пойду. Все, что хочу, от него возьму, а дальше… «Дальше навсегда его останешься, ну разве что он сам прогонит тебя, когда надоешь или слишком старым для его вкусов станешь», — безжалостно прозвучало в голове. Сцепив зубы, Николай свернулся в комок и крепко зажмурился. Нужно было уснуть и перестать думать, в особенности о том, как в сущности обидно прозвучала последняя мысль. Уснуть не получалось, и только когда он смирился с тем, что промучается до утра, его наконец сморила дремота. Проснулся Николай оттого, что кто-то деловито пытался обшарить его карманы. Дернувшись в сторону и оттолкнув от себя жулика, Николай издал злобное, почти звериное рычание. Человеческие слова отчего-то закончились, и осталось только желание защитить свое жалкое имущество любой ценой. — Бешеный какой, — пробормотал жулик, перекрестившись, после чего стремительно исчез в темноте. Николай до рассвета не сомкнул глаз. Когда солнце встало, он кое-как привел себя в порядок и покинул ночлежку. Разум был спокоен и чист: Николай принял решение, и ничто, никакие мысли, как подлые, так и честные, не могли этого изменить. Сомнений в том, что решено, он в себе никогда не допускал. Позавтракав кружкой горячего чаю и пирогом с мясом, Николай задумал пройтись по знакомым местам. Он все еще словно бы до конца не понимал, что свободен; освеженные воспоминания о былом наверняка помогут снова стать частью общей жизни. Впрочем, хорошо было уже то, что люди на улице больше не пугали. День был солнечным и к прогулкам вполне располагал. Для начала Николай дошел до дома, где снимал угол, затем двинулся в сторону университета. Он умышленно старался избегать мест, где встречался с прежними своими братьями и сестрами — в эти воспоминания ему возвращаться не хотелось, они все смущали и путали. Дойдя до Дворцовой набережной, Николай наконец поймал это зыбкое ощущение вернувшейся свободы — и одновременно прежнюю свою провинциальную любовь к Петербургу, такую яркую, светлую и недолгую. Глядя на то, как золотые солнечные лучи играют на поверхности Невы, Николай подумал, что нежданно-негаданно получил еще одну возможность полюбить этот город заново, на этот раз навсегда. Никого из университетских знакомых Николай во время прогулки не встретил, что радовало и в то же время беспричинно огорчало. Подходить к зданию университета слишком близко он, впрочем, не стал. Когда Николай повернул обратно в сторону Невского, время уже близилось к полудню. Он вдруг поймал себя на том, что совершенно не знает, в какое время Константин Христофорович возвращается со службы. Очевидно, вечером, но в котором часу? Как бы то ни было, следовало найти нужный дом, пока светло, чтобы не блуждать в потемках. Это было достойным предлогом и позволяло не думать чересчур много о том, почему Николаю так хочется поскорее увидеть этого человека. Дом, в котором располагалась квартира Константина Христофоровича, оказался весьма представительным и высоким, пяти этажей. Николаю сразу стало неловко за свой не самый аккуратный вид. Интересно, на каком этаже располагалась нужная квартира? Он попытался угадать по окнам, но, разумеется, не преуспел. Увлекшись, Николай совсем забылся — и очнулся, когда его отвлекли вежливым покашливанием. Вздрогнув, Николай посмотрел на человека, что стоял перед ним: это был немолодой швейцар с абсолютно бесстрастным лицом. — Прошу прощения, вы Николай Павлович Быстрицкий будете? — спросил швейцар. — Да, это я, — хрипло ответил Николай. — Вас ожидают, следуйте за мной, пожалуйста. Сглотнув, Николай пошел за швейцаром. Его провели на третий этаж, и не глазеть по сторонам было непросто. В таких богатых домах Николаю еще бывать не приходилось: их с матушкой имение было довольно скромным, соседи также роскошью не похвастаться не могли и жили по-простому, без изящных лепнин и ковра на лестнице. У дверей квартиры Николая передали молоденькой горничной, и на миг показалось, будто он снова вернулся в тюрьму. Красивую, но тюрьму. Николай крепко зажмурился, и это ощущение исчезло. Сама квартира отличалась более скромным убранством и казалась несколько необжитой. Следуя за горничной по длинному коридору, Николай постарался сосчитать комнаты. По всему их выходило не менее пяти. Свет был приглушен, царила тишина, на белых стенах не имелось картин, а из прочих украшений была лишь богатая лепнина на потолке. Остановившись перед одной из дверей, горничная коротко постучалась и, дождавшись сухого: «Пусть войдет», кивнула Николаю и стремительно удалилась. Ручка двери показалась ледяной, однако Николай решительно потянул ее на себя. Сердце колотилось в горле, дыхание перехватывало, и Николаю хотелось бы соврать себе, что это от страха. Но, к стыду его, страх был здесь совершенно не при чем, и у этого душевного смятения имелась куда более чувственная причина, о которой Николай постарался не думать — и на этот раз нисколько не преуспел. Из-за приоткрытой двери струился тусклый свет, и Николай смело перешагнул через порог навстречу твердо принятому решению.

***

Глядя на Николая Павловича, что тревожно застыл на пороге его кабинета, Константин Христофорович подумал: «Все-таки не удержался, все-таки для себя спас, хоть и не собирался». Врать себе он привычки не имел и оттого легко признал, что привязался к этому заключенному и не хотел бы, чтоб тот какому-то непорядочному подлецу достался. В том, что такой подлец в жизни Николая Павловича непременно случится, сомнений не было. Имелось в нем что-то, к подобным неприятностям располагающее. К слову сказать, себя самого Константин Христофорович также считал подлецом, однако порядочным. Ровно таковым, какой рядом с Николаем Павловичем и должен быть, чтобы чего дурного не случилось. Иначе нельзя было: не подлеца, добряка какого-нибудь прекраснодушного, Николай Павлович, с его-то беспокойным нравом, непременно измучает и со свету сживет. — Правильный выбор вы сделали, Николай Павлович, — отозвался Константин Христофорович, поднимаясь из-за стола и приветливо улыбаясь. — И своевременный, ибо ночи нынче холодные, а в ночлежках клопы да ворье, не так ли? И я сегодня рано домой со службы вернулся. Удачно все совпало, что ни говори. Николай Павлович нервно кивнул, однако в глаза смотрел с неистовой решительностью, будто на заклание себя пришел отдавать. В иное время Константин Христофорович, может, и подшутил бы над этой его идеей, однако сейчас отчего-то не хотелось. Напротив, от этой отчаянной готовности на все внутри оживало нечто сентиментальное и давно забытое, и хотелось утешить его, дать честное слово, что никаких ужасов с ним в этом доме не сделают, уверить, будто возится с ним Константин Христофорович исключительно потому, что грехи свои тяжкие таким образом отмолить хочет. Однако чутье подсказывало — рассердится Николай Павлович на такие слова, рассердится и смертельно обидится, что его решительность не оценили и жалостью унизили. Поэтому Константин Христофорович решил гостя не огорчать и не разочаровывать: медленно, точно хищник, выслеживающий жертву, подошел ближе, властно взял за подбородок и заставил смотреть себе в глаза. В кабине царил полумрак: горела лишь лампа, окно было занавешено тяжелой портьерой густо-бордового цвета, отчего казалось, будто снаружи уже наступила ночь. Это добавляло происходящему приятной вседозволенности. Николай Павлович вздрогнул, и Константин Христофорович мягко проговорил: — Ну что вы, Николай, не тряситесь. Я вам не враг и даже не обижен, что вы вчера ко мне не пожаловали. К слову, мне позволено вас по имени звать? — Да, — прошептал Николай Павлович. Его зрачки расширились, и оттого обычно светлые глаза показались черными. — Вот и славно, — отозвался Константин Христофорович. Отпустив подбородок Николая Павловича, он дружески положил ладонь на его худое плечо и чуть сжал пальцы. Тот шумно выдохнул, словно бы это прикосновение взволновало его сверх меры. Константин Христофорович неохотно убрал ладонь, однако в сторону не отошел. Повисло молчание. Константин Христофорович не спешил прерывать его: он чувствовал, что Николай Павлович на что-то решается и не был до конца уверен в том, чем это окажется. Хотя, безусловно, некие подозрения имел — и в них не обманулся. Глубоко вздохнув, Николай Павлович повернулся к нему, подался навстречу и неумело поцеловал в губы. Он явно не знал, куда следует девать руки и оттого нервничал еще сильнее. Поначалу Константин Христофорович решил не помогать Николаю — теперь и в мыслях можно было называть его по имени. Он разрешал себя целовать, однако пропустил момент, когда и сам немного увлекся, притянул Николая к себе и поцеловал в ответ. Ответом ему был тихий стон, и Константин Христофорович подумал, что ради этого сладкого звука можно было забыть о сдержанности. Впрочем, ненадолго. Константин Христофорович отстранился резко, и Николай снова застонал. Кажется, он даже не вполне понимал, что стон принадлежит ему, и это делало происходящее еще прекраснее. — К чему эта жертвенность, Николай, — спокойным тоном проговорил Константин Христофорович и отступил к столу. Он сделал вид, будто не заметил ни этого стона, ни то, как откровенно этот отчаявшийся и решившийся на все юноша к нему жался. — Я вижу, как вы боитесь. Думаете, прогоню вас, если вы мне известных услуг не окажете? Не прогоню, говорил же. Давайте я вам лучше комнату вашу покажу, потом вы ванну примите и пообедаете. А после… После мы можем поговорить о том, чего вы так боитесь. Согласны? — Согласен. Судя по лихорадочному блеску в глазах, Николай с трудом понимал, о чем ему говорят и боялся лишь одного: что жертву, которую он так жаждал принести, отвергнут. Снова захотелось успокоить его и, возможно, поощрить за смелость. Однако Константин Христофорович уже привычно одернул себя. Не нужна была Николаю ласка пока что, ему другое требовалось — чтоб все в его жизни наконец случилось именно так, как он себе задумал, чтоб он чувства свои наконец признал, за убеждениями не прячась, чтоб моральным падением своим насладился. Кого-то подобное загубит, а Николая, напротив, к жизни вернет. Значит, так тому и быть. Как ни крути, Константин Христофорович был порядочным подлецом, и оттого от добровольных жертв не отказывался.