В белой пелене воспоминаний

      Вайзли Визерс ненавидел холод, ненавидел снег и морозы, ненавидел тёмное, затянутое тучами небо и клубы густого пара, вырывающегося изо рта. Каждый год Вайзли с раздражением кутался в тяжелые меховые шубы, с тёплой подкладкой, пил обжигающе горячий чай и почти что неотрывно глядел в камин, но даже тогда, когда в темных зрачках отражались языки пламени, он ощущал на себе ледяное дыхание зимы, каждой из зим, которые он так ненавидел.       Воспоминания о тяжелых днях въелись в мужчину так глубоко, что казалось, только холод и был его настоящим воспоминанием, исчезнет он — исчезнет и всё остальное. Ноги и руки дрожали — их касались призрачные пальцы мороза, даже сейчас, когда горячая кружка чая обжигала кончики пальцев. Как же он ненавидел это.       За окном поблескивал мелкий снег, и хоть приступ почти исчез, Вайзли морщился. В свете фонарей он не чувствовал ничего, кроме гулкого раздражения на себя, на весь мир, на своё прошлое. Ему было чем гордиться, но вместе с тем, он не мог не помнить, кому был обязан тем, что сидел сейчас в теплой комнате общежития, а не помирал на улице от холода и голода или болтался в петле за воровство. Каждый выживает как может, он тоже выживал.       Близилось рождество. Где-то далеко, по ту сторону реки Кэм, звонили колокола, это ещё не был тот праздничный перезвон, во время которого звонари впадают в дикий экстаз, сравнимый с порывом ветра. До Рождества Христова оставалась всего пара часов.       Вайзли поджал губы, он не верил в Христа, точнее, он охотно верил, что был такой иудей, которого распяли на кресте, потому что более, чем хорошо знал людей. Не верил и во многое другое, люди не становились чище или добрее, мир не менялся, а сомны ангелов давно упали с небес.       На стекле тонким узором извивался мороз. Наверное, это могло бы заворожить, но ощущение мороза на лице рушило всё прекрасное, что люди находили в зиме. Вайзли помнил, как кутался в двух куртках, снятых с чужого плеча, отвратительный запах которых не мог перебить даже сильный насморк. Помнил, как скручивало живот от долгого голода, а счастливые и богатые люди покупали домой праздничных гусей. Какое же было разочарование, когда после долгих лет лишений и голода он попробовал рождественского гуся, а тот оказался таким жирным, что его едва можно было съесть.       В квартире Визерса стоял тонкий смолянистый запах рождественского дерева, в этом не было особого смысла, но в душе альбиноса играло лёгкое тщеславие — сейчас он может себе это позволить. Горькое воспоминание о прошлом казалось сейчас горько-сладким, мальчишкой, он так любил смотреть как продавцы украшают свои заведения зелеными, хвойными ветками, теперь же такие ветки висят у него в доме, но он едва ли хоть что-то чувствует.       Сидя в кресле у камина в теплом свитере и пледом на ногах, Вайзли мысленно уносился в прошлое, подобно герою нового литературного шедевра Диккенса, и вот, подобно тому, как призрак старого Рождества сменился настоящим, холодный сугробы лондонского предместья сменились серебряным блеском мальчишеских волос.       Аллен Уолкер, этот человек, казалось, был самим олицетворением зимы, той зимы, которую Вайзли так ненавидел. В его серых глазах отражалось холодное и безразличное ко всему небо, а глубоко внутри царил такой же отвратительный холод, как и на улице.       Этот мальчишка пошатнул его, нет, хуже, он проник в саму его суть, подобно тому, как легко проникал ледяной ветер под плохо застёгнутую, драную куртку с чужого плеча. Вайзли почти его ненавидел.       Лёгкая игра затеянная из любопытства и гордости оказалась тем опасным водоворотом, что утягивает на самое дно. Визерс считал себя слишком опытным пловцом, что ж, досадно знать, что любой другой омут не смог бы затащить его так глубоко. Он ведь знал людей, знал так хорошо, как только можно, и всё равно ошибся. Ну разве не насмешка?       Впервые в жизни Вайзли хотел кого-то спасти, впервые в жизни он сам оказался в ловушке. Играть в опасные игры с Тики был легко, они оба бродяги и оба понимают жизнь, но Аллен Уолкер. Кто же знал, что этот парень родился с Джокером, зажатым между пальцами.       Этот юноша был той самой роковой случайностью, после которой гибнут города и против которой бессильны даже Боги. Может быть, он был таким, потому что в его жилах текла та самая кровь, что толкнула Визерса на дорогу невозврата, принеся с собой слишком много, чтобы можно было принять.       Неа Уолкер, будь же ты сегодня проклят за то, что не дал ему тогда умереть. И будь же благословен за это.       Вайзли усмехнулся. Колокола зазвонили ещё раз — до Рождества осталось два часа, а снег всё не утихает.       Два часа. В жизни Визерса было много тяжелых, ужасных, несчастливых часов и так чертовски мало минут, когда он гордо поднимал свою голову и смеялся, смеялся по-настоящему. Чёртов Неа, нужно же было ему тогда вмешаться. Нужно же было ему забрать его из ада и принести взамен другой, совсем крохотный, горький ад.       Неа Уолкер, теперь-то Вайзли знал, его настоящее имя было именно Уолкер, нужно же тебе было тогда умереть. Чёртов гений, отдавший всего себя науке, которую так отчаянно полюбил, и он сам. Нужно же тебе было раскрыть свои тайны, чтобы отравить того, кто ринулся за тобой из самого дна, в мир, который никогда его не примет.       Горьковатый вкус насыщенного чая ненадолго вернул к реальности. Вайзли так и не привык пить кофе, а вот горький чай засыпанный чуть ли не половиной содержимого сахарницы, был приятен и успокаивал. Кто бы подсластил эту жизнь также легко, как передержанный чай? Да и стоит ли её вообще подслащивать, Визерс сомневался.       В конечном итоге, он почти что любил Неа, это было не сложно, когда теплая ладонь опускалась на белоснежные пряди и по-отцовски трепала их. Вайзли не знал как это — по-отцовски, но был уверен, что именно так. В конце концов, ему было всего семнадцать, когда этот странный человек подобрал его, чтобы удовлетворить свой научный интерес.       Маленькие двери ада приоткрылись, когда Неа Уолкер нашёл то, что долго искал, когда Неа Уолкер раскололся на части и стал тем, кто и поныне был глубоко зарыт в земле. Кажется, тогда тоже была зима…       За окнами звучали песни, молодые послушники церкви распивали псалмы, звеня бубенцами на всю округу, возвещая, что вот-вот родится спаситель. Родиться, чтобы потом умереть, как всегда бывает с теми, кто спасает других.       Вайзли не был нужен распятый Бог, у него был свой, чьим верным апостолом он стал однажды, не подозревая, чем это обернется. Порой альбинос думал, а что, если пойти против воли покойного Уолкера? Что если вырваться из порочного круга, и сам ненавидел себя за такие мысли, разве не он сам затянул эту петлю туже?       В голове вновь возник образ Аллена. Интересно, как бы этот парень пережил правду? В конечном итоге, его судьба тоже оказалась расписана и совсем скоро, быть может весной или осенью, эти записи оборвутся, унося с собой последнего Уолкера, чья кровь так тревожит землю.       Вайзли закусил губу. Он не хотел отдавать этого мальчишку холодной белой метели, что ожидала его за поворотом, но он отдаст — потому что таково было его решения с самого начала. Конечно, Визерс мог бы обвинить во всём Тики, но тот не смог бы и половины без его помощи, да и желание стравить жертву и охотника принадлежала вовсе не португальцу, тот и сам начал себя бояться. Какая глупая ирония. Ведь именно Микк был тем человеком, что легко принимал в себе все стороны своей личности.       И всё-таки… Вайзли Визерс любил этого мальчишку. Не безумно, не страстно и не жадно, как глупый даго с горячей южной кровью, и не холодно и отстранённо, как его любил Неа, нет. Вайзли любил его как память о том, кем он никогда не станет и куда уже не вернётся. Любил как смерть, к которой долго рвался и от которой бежал. Как смерть, потому что она следовала за ним по пятам.       Быстро накинув теплую зимнюю шубу, мужчина торопливо пробрался к комнатам студентов, пряча под густым мехом маленькую коробку, обернутую красной фольгой. Пусть это будет его маленькой данью, единственным, что Аллен Уолкер сможет принять от него - человека, который полюбил его и который вот-вот толкнёт своего возлюбленного в бездну.