Люди бывают разными...

Скарамуш не понимает своих маму и папу. Мама и папа никогда не одни и те же. Мама тихо, но строго учит его правильному поведению, учит думать о грустном и страшном, чтобы на глаза наворачивались слезы. Мама приказывает: «плачь», а Скарамуш не может, только трет сухие глаза до боли. Папа бы дал подзатыльник, так чтобы слезы градом брызнули на пол, но мама поступает куда более жёстко: мама напоминает о безымянном дворняжке, которого Скарамуш так просил приютить, которого выбросили обратно на улицу и который навсегда пропал. Которого, по словам мамы, порезали и съели плохие люди. И Скарамушу становится так плохо, что он растекается неудержимым горем по грязному полу. Мама хлопает в ладоши, мягко гладит по спине, и говорит, что можно остановиться. Скарамуш не останавливается. Он плачет над полупустой широкополой шляпой, ему морозит голые ноги, несмотря на то, что мама, сгорбившись в мешковатых лохмотьях, прижимает крепко к груди. За стеной влаги перед глазами Скарамушу плохо видно людей, но кто-то время от времени точно подходит поближе и сочувственно бросает в шляпу по паре золотых монеток. Потом дома Скарамушу, уже закутанному в одеяло, вкладывают в окоченевшую ладошку железную коробочку с дешевыми леденцами. Скарамуш знает, что поступает хорошо и правильно. Он помогает маме с папой заработать денег, и зажить, как надо. Это все ради семьи. Скарамуш плачет очень старательно, натурально и правдоподобно, стучит зубами и качается на ногах-тростиночках, жмётся к маме, по-щенячьи поднимает глаза на прохожих, слушает трепетно бесконечные «бедный мальчик», «возьмите, на хлеб», «да поможет вам бог»… Он очень, очень старается. Но этого недостаточно. Мама с папой снова другие. «Кричи!» — рявкает отец, и Скарамуш рвёт голосовые связки, сгибается напополам, но получает затрещину. «Я могу дать тебе причину хорошо кричать.» — И Скарамуш не хочет причин, он кричит громче, звонче, почти как девчонка, но все равно неправильно. Когда руку выворачивает под неестественным углом, Скарамуш не просто кричит. Из его разинутого рта — осторожно, вот-вот хрустнет челюсть — выходит сдавленный хрип, переходящий в надрывный вопль. Этот вопль существует сразу в четырёх измерениях, преодолевает все возможные частоты и вызывает на лице у любимого папочки улыбку. Он так гордится своим сыном! Всё нормально, всё хорошо. Это всё ради семьи. Скарамуш такой молодец, такой умный мальчик, гений в своем деле — он придумал совместить плач и крик. Теперь, когда папа в одежде разбойника, в чёрной маске и алом плаще, тянет его за сломанную руку в узкий переулок, он кричит натурально и красиво. Нога в розовой туфельке на невысоком каблучке сама собой выворачивается внутрь и Скарамуш падает, пачкая кружевное белье платье. Так даже лучше, так правдоподобнее, так он несчастнее. Люди из какой-то гильдии дают маме больше денег за спасение беспомощной девочки от мутного типа-извращенца. Теперь мама герой. Теперь Скарамуш получает в качестве вознаграждения игрушку плюшевого лисёнка. И он счастлив. Потому что он так хорошо справляется! Скарамуш в очень раннем возрасте узнал о бедности, голоде, насилии… Но, к своему сожалению, слишком поздно понял человеческую натуру. Слишком поздно он заметил, что проводит большую часть жизни в одинокой комнате шикарного трёхэтажного коттеджа. Слишком поздно понял, что мама с папой хорошие только когда боятся, что он убежит. Слишком поздно задумался о тех десятках тысяч людей, что бросают по паре золотых монет, но не предлагают помощь, не ищут сходств между мамами, папами и худенькими, маленькими не по годам мальчиками, одетыми по-разному, играющими по-разному, но такими жалкими и печальными. «Пожалейте хотя бы нашего малыша, нашего бедного малютку»… Скарамуш поздно понял, что родители на нем зарабатывают, что прохожие хотят почувствовать себя героями. Что в людях нет ничего искреннего. Он поступил глупо в морозное осеннее утро, выбежав за дверь, в сад, и по мощеной улице босиком, в одних шортах и маечке, с головкой сыра в маминой изящной сумочке (ему она вовсе не показалась миниатюрной). Он поступил глупо, потребовав кучку дворовых мальчишек пропустить его через городские ворота, и ещё глупее, когда главарь компашки провозгласил ворота «их территорией», а Скарамуш поджал губы, выронил сумку, упал сам, и заревел, царапая колени песком. Скарамуш поступил глупо, посчитав, что «бедного мальчика» сверстники пожалеют также, как взрослые. Было глупо считать, что его проведёт через жизнь умение жалобно пищать и звать на помощь. И тогда Скарамуш начал учиться новым эмоциям, изучать новые ниточки, за которые можно дёрнуть. Он смотрел уже не глазами ребёнка, глазами аналитика, как мама сдвигает брови и разочарованно наклоняет голову. Он погружался в себя, лишь бы понять, какой жест, какое слово заставляет его трепетать, проникаться стыдом, желать ублажать. Он приосанивался перед зеркалом, расставлял ноги то шире, то уже, задирал голову и привставал на цыпочки, силясь повторить за папой. Нет, ему не нужно быть выше и сильнее, ему хватит расслабленной позы, выражающей скрытую силу и пронзающего взгляда из-под полуопущенных век, чтобы враги сжимались в несуразный комок страха. Люди не бывают искренними. Скарамуш? Скарамуш ничем не лучше.