Слишком

— У тебя руки в чернилах, — неслышно выдал Ленский. Опять вечер, почти ночь, опять какое-то заграничное вино и точно очень дорогое, но обоим теперь было начхать на дороговизну и ценник. Открытой, к великой неожиданности, оказалась уже вторая или третья бутылка. Обычно выпивалось ими не так много, в пределах разумного, оттого оставались они если не трезвыми, то точно не в усмерть пьяными, но сейчас же находились уже под очень хорошим градусом, и были очень простодушны, смеялись заливисто и слишком громко. Онегин немного осмотрел свои руки — и даже такое простое действие выдавало его то ли природную, то ли выверенную до мелочей, спустя нахождение в свете, вальяжность и изящество, и эту черту алкоголь сделал будто еще яснее. Кое-где и вправду стояли кляксы, а Ленский так нервно глядел на такое простое действие, что становилось страшно. *** Онегин пленял его со своими белыми глазами, вечно скучающими в светском обществе взглядом и иногда все же зажигавшимися глазами, когда Ленский хохотал и опять тянул его в какое-то то ли поле, найденное им в дебрях, куда ни одна душа живая не заглянет, то ли к чаще и оврагам, или снова тащил в высокое общение. В один такой день на обыкновенно пышном балу для столицы (они как-то выбрались аж в Москву, но это уже, извините-с, совсем другая история) его упросили прочитать свои стихи, и Ленской сдался — с собой у него там не было, но он припомнил кой-что. И один нелицеприятный господин высказал свое чрезвычайно важное и весьма неодобрительное мнение, а некоторые даже немного поддакивали. Ленский достойно выдержал удар, не споря и даже излишне покорствуя. Но с бала они удалились достаточно быстро. А как пришли в квартирку, кою сняли для проживания, он не выждал, и с порога, лишь только осев в кресло, прикрыл лицо рукой заплакал. Онегин был вынужден (но для него любезно) утешать мальчишку, поглаживая кудрявые поникшие волосы и вытирая слезы. В тот же самый день оскорбленный поэт, выудив из себя все эмоции, теперь лежал в белесой кровати и был в полусне, но все равно отчетливо понимал, что да как. Сквозь портьеры прорезался синий свет, обволакивая, а звёздная дань светилась из-за окон. Из другой комнаты виднелись небольшие желтые отсветы — там осталась гореть свеча. Онегин был с ним пока в одной комнате — не бросит же его? Вообще, он мог это себе позволить, так как сам вымотался не меньше. Но, конечно, так поступить никак не получалось. В один момент тишь разрезало теперь ровное дыхание поэта. Онегин невесомо поднялся с левого края кровати и подошел к Владимиру с другого, сначала попросту глядя на него — лицо умиротворенное, рот чуть приоткрыт; потом подошёл и совсем опустился на холодный пол, теперь находясь глазами с ним на одном уровне. Рука аккуратно скользнула по смоляным волосам, распластанных по лбу, по перьевой подушке; а лицо отливало бордовым из-за слез, как закрасили. Рука остановилась на скуле. Евгений лицом наклонился к губам, и это было слишком…слишком. Просто слишком, других слов не подбиралось. Почти коснувшись, шумно и с горькой горячностью выдыхая ему в лицо, в последнюю секунду отодвинулся, невесомо прислонился губами ко лбу Владимира и быстро удалился прочь. Как только дверь прикрылась, Ленский, еле дыша и не веря, открыл глаза, касаясь то лба, то губ, дрожащими руками. От Онегина разило каким-то шампанским, а у поэта стучало в висках. На следующий день все оказалось как обычно — вроде бы Евгений так же острит, так же лукаво и клыкасто улыбается, так же холоден временами. А вот в Ленском точно что-то сдвинулось и перевернулось. *** Владимир нежданно быстро и безмолвно поднялся с кресла, подходя к силуэту Онегина, аккуратно взяв его за руку поднимая к себе. Сначала сам Евгений глядел на это почти безучастно, а потом ошеломлённо — его чуть не убило то, что Ленский принялся целовать тыльную сторону ладони, но более всего запястье — на каждом месте, где рядышком стояли чернильные разводы. Он как будто не вдавался в подробности своих действий — последний бокал явно оказался слишком. Да сам факт того, что они не притормозили на первых нескольких бокалах, был опять слишком. Все опять врезалось в слово слишком — «слишком», их слишком много друг для друга. Становилось нестерпимо душно. И бордовые касания не каждый раз оказывались поцелуями — иногда он просто томно держал запястье его совсем у рта, и дышал; Онегин чувствовал душную холодность от влаги губ (о Боже!) и покалывание. Отчего-то в голову пришла смешная и неуместная мысль, мол, может, почаще с Ленским так много выпивать? Безвольная рука, которую Владимир целовал, приобрела жизнь — и Евгений коснулся ею сначала лица поэта, провел по скулам, зацепился за заветренные губы, открывая рот. Ленский шумно выдохнул сквозь нос и пьяно прикрыл глаза, немного склоняя голову. Онегин легонько прошелся по ряду зубов пальцем, нагло, но и аккуратно забираясь дальше, а у Владимира, кажется, совсем отключился разум и хоть какое-то понимание ситуации, и он со смакующим звуком касался пальцев языком, невольно и с шумом дыша, обрамлял укусами и мутными глазами, где гуляли бесы, и они то закрывались, то открывались вновь. Внизу завязывался узел, а в голову бил теперь не только алкоголь. Онегин в жизни бы не думал, что такое действо может быть столь красивым и пьянящим. Вино оказалось замечательное. Ленский, кое-как стоя на ватных ногах, почувствовал руку на пояснице и безвольно выгнулся, почти падая к Онегину на колени, и тому пришлось выпустить руку изо рта — она оказалась вся влажная; рубашка нелепо измялась и погнулась под движениями, и плечи его сломались, как фарфор. И Ленский был за подбородок притянут для поцелуя — очень нелепого и влажного, но быстро перетекшего в слишком неприличный и глубокий; одно вино, пахло горьким виноградом и было душно. Слишком, слишком, слишком. И все резко сменялось то полу-стонами, то касаниями холодных пальцев к горящей шее; руки Евгения забрались под рубашку Ленского, и пальцы побежали ребрам и позвоночнику — он сжался, сам притягивая Онегина за талию, за шею к себе. А потом — туман. *** А на следующее утро, раннее, когда рассвет станет багряно-синий, юный поэт с головной болью весьма удивится, обнаружив то, что Онегин лежит на его постеле совсем рядом, уткнувшись в шею, и рубашки их отчего-то расстёгнуты нараспашку.