Брать всю не стану — скину, Мне не нужно даже половины, Чтобы не воткнул ублюдок нож в спину За свою Лану, Ладу, Люду, Лиду, Лину… ЛСП, «Золотые рыбки»
***
Если бы Альфред Розенберг был близко знаком с Линой Гейдрих, наблюдал ее в быту, ежедневно, а особенно по вечерам, когда ее благоверный шлялся по кабакам и борделям, наверняка ему на ум пришли бы вот какие давно забытые стихи: «Перед нею усердные слуги; Она бьет их, за чупрун таскает». И самый образ будущей пражской столбовой дворянки Лины Гейдрих как ничей другой хорошо ложится на эти пушкинские строки, и не только потому, что она всегда груба с прислугой, а просто потому что она вся — эта молодая, красивая женщина в модной одежде, — уже готова к роли брюзжащей старухи. Рейнхард Гейдрих не вписывается в образ ни бедолаги-старика, ни Золотой рыбки. Рейнхард Гейдрих зовет Лину в оперу — и ей заранее скучно. Рейнхарда Гейдриха назначают протектором Богемии и Моравии — «Лучше бы ты стал почтальоном!» — говорит она. У Лины даже губы всегда поджаты в тонкую полоску, еще с тех пор, когда она была не Линой Гейдрих, а Линой фон Остен — она не красит их каждый день, как Магда Геббельс, но иногда все же красит, и все равно они остаются так же тонки и неприветливы. Что она нашла в Гейдрихе, эта женщина? Что он нашел в ней, это понятно.***
Вальтер Шелленберг — тонкий психолог, пусть и без специального образования, но на самом-то деле психологом, тем паче тонким, быть вовсе не надо, чтобы почувствовать что Рейнхард Гейдрих — личность насквозь патологическая. Эта патология, извращение, пропитывает всю его сущность, просачивается через кожу и отражается на внешности — паучьи пальцы, длинный нос, узкое гусиное лицо, и при этом широкие бедра и пухлые губы, как будто в противовес лининым. А этот высокий голос! Рейнхард Гейдрих настолько неприятный, настолько злопамятный, мелочный и похотливый тип, что девушки не соглашаются на второе свидание с ним ни за какие коврижки. Правда, первое всегда проходит по одному и тому же сценарию — и тогда Вальтер думает, а что движет этими юными и не очень валькириями? Интерес? Как далеко простирается и каких высот достигает воплощенная в существе Гейдриха патология? Когда он думает о чете Гейдрихов, на ум приходит вот что — противоположности притягиваются, но это не их случай. Они неприятные оба. И посреди мира, который в целом не отличается особой мерзостью — по крайней мере, в те вечера, когда Гейдрихи не тащат Шелленберга в драматический театр, — эти двое решили держаться вместе. И между тем, противоположности все-таки манят их: влиятельного, устрашающего Гейдриха манит банальный шнапс и размалеванные проститутки, а его жестокую и вечно недовольную жену манит… Вальтер Шелленберг.***
Ну, манит — это, конечно, фигура речи. Сам-то Шелленберг ничего не делает, чтобы Лину куда-то заманить. Просто улыбается так, как он это умеет — вежливо, обходительно. Интересуется ее делами — все в рамках приличия. Короче, развлекает ее. Может быть, Гейдрих поэтому его везде с собой таскает в последнее время — чтобы развлекал жену, пока сам Рейнхард выискивает в посетительницах театрального буфета наиболее обаятельных и привлекательных. Гейдрих знает, что Шелленберг никогда не перейдет эту нравственную черту — думает, потому, что Вальтер боится его. Вальтер правда боится — почти так, как домохозяйка боится крысу или паука. Ей противно. Никогда не знаешь, куда крыса метнется в следующую секунду, что она почует, что она выкинет? Но Шелленберг зависит от Гейдриха, а домохозяйка от крысы не зависит. У крысы нет власти, нет железной хватки на шее домохозяйки. И уж совершенно точно у крысы нет болезненного обаяния Гейдриха, того самого, которое заставляет Шелленберга соглашаться на его авантюры, сидеть на оттоманке у Китти с чашкой крепкого кофе, слушая приглушенную музыку и стоны из комнаты напротив. Когда мы видим непристойную или мерзкую картинку, мы не отводим взгляд сразу. Мы разглядываем ее. Что удерживает нас? В «Лабиринте» одной внешности Гейдриха Вальтер Шелленберг посвятит целый длинный абзац. А черту Вальтер не переступает по другой причине — ему не хочется этого делать. Как женщина Лина Гейдрих ему вообще не интересна. И она знает это. И ее это злит.***
Вообще-то Лину Гейдрих можно понять — ее поймет каждая женщина, если представит такую ситуацию: ее жених, подающий надежды молодой ариец, с позором изгоняется с места военной службы за отказ жениться на опороченной им девушке. Это при живой-то невесте! А ведь именно это случилось с бедняжкой Линой. И Рейнхард Гейдрих говорил тогда, глядя ей в глаза своим холодным, водянистым взглядом: — Да, но люблю я тебя, Лина фон Остен! У него не было совести. Для него это было нормально. За карьеру обидно, разве что. Лина была выигрышной партией — из хорошей семьи, правда, обедневшей, симпатичная, неглупая. Но она никогда не могла понять одного — любит ее Гейдрих или не любит? До гадания на ромашках она никогда не опускалась, конечно, но вот в гороскоп заглядывала пару раз — ничего конкретного для Близнецов, как всегда. Говорят, Близнецы — знак людей двуличных, но у Лины Гейдрих много лиц. Добродетельная жена (когда приезжает Гиммлер, ему это очень нравится), строгая домовладелица, счастливая в браке дочь, несчастная страдалица и вдова при живом муже — это особенное лицо, праздничная маска, воскресный наряд. Она набирает знакомый номер и накручивает провод на палец: — Мне так одиноко, мне так скучно, Вальтер… Не хотите ли прогуляться у озера сегодня вечером? Я знаю, вы будете свободны.***
Сети расставлены, так где же Золотая рыбка?! Ответ очевиден: на работе, конечно. Гейдрих уехал на совещание, а работы не убавилось. К тому же, вечер теперь нужно освободить для Лины. Вальтер ведь не может отказать ей — она нашепчет что-нибудь своему мужу, и Шелленберг впадет в немилость. Наверное. Так ведь работают отношения неверных мужей и терпеливых жен? Какие-то привилегии остались ведь за Линой, не может же она не иметь совсем никакой власти над Рейнхардом! И в то же время Шелленберг хорошо понимает, что если он пойдет на злополучную прогулку, и об этом кто-нибудь узнает, ничем хорошим это не кончится — обрастет такими слухами, какими не обрастала даже запись с камер «У Китти», которую кроме Науйокса никто не видел, а описывал каждый третий в таких подробностях, что казалось, кроме степени в области сексуальных перверсий Рейнхарда Гейдриха у этих людей не было вообще никакого образования. «Все-таки действие лучше бездействия», — решает для себя Шелленберг. Действовать осторожно и сдержанно он умеет.***
Лина пьет кофе маленькими глотками, с равнодлинными промежутками между ними. Дышит ровно. Она не взволнована. Вальтер Шелленберг не интересует ее как мужчина. И не интересовал никогда. Что ее действительно интересует, так это факт ее притягательности для мужчин вообще — безотносительно их личности. Неужели же она не хороша собой? Неужели утратила свежесть, молодость, обаяние — неужели роды так испортили ее? А если нет (а именно на такой ответ она в глубине души рассчитывает) — тогда зачем же Рейнхард изменяет ей, посвящая этому искусству все свое свободное время?! Ведь она же всегда ждет его дома, все такая же, верная, красивая Лина, жена и мать его детей. Шелленберг — просто пешка в ее игре. Она не собирается ни подставить его (не в этом ее интерес), ни отомстить мужу, наставив ему рога. Она просто хочет удостовериться, что все еще хороша собой, и все, это не должно зайти слишком далеко. Но Шелленберг с таким упорством ведет разговоры о музыке и литературе, так уклончиво отвечает на провокационные вопросы, в том числе о Гейдрихе, его вкусах и его умении играть на скрипке, словом, ведет себя настолько идеально, что у Лины не остается пространства для маневра. Светская беседа себя не оправдала. Нужно переходить к плану Б.***
— Рейнхард совсем не любит меня, мне кажется, — Лина промакивает надушенным платочком сухие глаза. — Его все время нет дома, никогда нет рядом со мной! Даже в опере он так холоден ко мне — я кладу свою руку на его руку, но он не делает ни малейшего движения… Что он говорит обо мне? Говорит же хоть что-нибудь? — Мы не обсуждаем личные дела с герром Гейдрихом, фрау Гейдрих. Мы обсуждаем только работу, — все так же вежливо отвечает Вальтер Шелленберг. — Ах, я же просила вас, зовите меня просто Лина! Это «ах» настолько не к лицу ей, насколько к лицу Гейдриху в фильме Ланга стек в руке. Он ведь никогда не ходил со стеком, но как же вписывается в образ Рейнхарда этот карикатурный атрибут извращенца! А вот в образ железной хаусфрау Лины «ах» не вписывается никак. Так могла бы вздохнуть Ева Браун, на худой конец, Генриетта фон Ширах, с натяжкой, но это не выглядело бы так искусственно. — Пойдемте прогуляемся у озера. Уже темнеет. Закат над водой — как это красиво! Закат и правда красивый — отражается оранжевыми и сиреневыми бликами на гладкой поверхности воды. Вода блестит и переливается в лучах закатного солнца, и так же блестят глаза Лины Гейдрих. Знает ли она, что за ними следят, когда кладет изящную ладонь в перчатке на грудь Шелленберга, заглядывает ему в глаза и говорит: — Не правда ли, чудесный вечер? — Не хватает только герра Гейдриха, — Шелленберг мягко отводит ее руку, возвращая ее в исходную позицию. На дальнейшие шаги Лина не идет.***
Вот теперь Лина Гейдрих не прочь отомстить Шелленбергу! Теперь, когда он отверг ее, она очень даже не прочь низвергнуть его с пьедестала верного приспешника мужа в пучину немилости — а в немилости у Рейнхарда Гейдриха быть чревато. Но она не может просто пожаловаться мужу на гадкого Вальтера: формально ведь Золотая рыбка выполнила желание старухи. Шелленберг в очередной раз развлек Лину Гейдрих, в очередной раз не перешел запретную черту — он всегда умел вовремя отойти, не дать вовлечь себя в авантюру, что у Китти, что у Лины. А значит, нужно было ждать, пока тайное, как это всегда и происходит, станет явным… Ждать приходится целых четыре дня.***
На Александерплатц в шикарном ресторане Шелленберг пил мало — как всегда. Любая вечеринка с Гейдрихом и Мюллером автоматически превращалась в попойку и неизбежно заканчивалась в салоне Китти. Каждый раз. Это было чем-то вроде ритуала, но не из тех, которые любил Гиммлер и делал вид, что любит Гейдрих. Это был ритуал вполне земной и совсем не загадочный. Шелленберг знал, что сейчас Гейдрих выпьет еще, и начнутся скабрезности, сальные шутки, которые они с Мюллером слышали уже точно больше того количества раз, которое все еще прилично обозначить словом «несколько», и Мюллер тоже начнет откровенничать в том самом ключе, в котором Шелленберг не хотел бы видеть его откровенным. Потом они заметят, что сам Вальтер все больше молчит и слушает, посмеиваясь там, где они этого ожидают, и, устыдившись собственного многословия, начнут задавать ему вопросы личного характера, от которых почти трезвый Шелленберг будет привычно уклоняться, пока им не надоест эта игра. Сегодня у него в бокале сухой мартини — печень дает о себе знать, но совсем не пить Шелленберг не может из уважения к своим «коллегам», — и все вроде бы идет по плану, пока раньше всех набравшийся Мюллер не задает вопрос якобы куда-то в ноосферу, но на самом деле прицельно ему, Вальтеру: — А вы ведь неплохо провели время тогда, в день совещания? И на молочно-бледной коже Гейдриха проступают розовые пятна. Он отлично знает, о чем речь — да уже положительно все вокруг об этом знают.***
Никогда Шелленберг не был так близок к провалу. Ему не удается уклониться. Шелленберг почти что чувствует, как длинные пальцы Гейдриха сцепились в замок вокруг его шеи. Холодные, жесткие пальцы. — У вас в бокале яд! — Рейнхард Гейдрих вытягивает длинную шею и шипит, как гусак. — Если вы расскажете правду, я дам вам противоядие. Но не смейте мне врать! «Не смейте мне врать!» — одна из типичных фраз Гейдриха. Он любит формулировку «не смейте» во всех возможных вариациях, это продавливание своей воли, утверждение своей власти, и в то же время с истерической ноткой — она подчеркивает его высокий голос, заставляя его смотреться то ли более органично, то ли еще смешнее… Но Шелленберг и не думает врать. Сердце колотится в груди, сбивая с мыслей. Ведь он знает Гейдриха, знает, что тот готов пойти на самую наглую ложь, на самые подлые манипуляции, как это было с Фричем! Значит, и насчет яда он врет, как пить дать врет. Но стоит ли так рисковать? Эти мысли проносятся в разгоряченной мартини и страхом голове Вальтера, пока он намеренно долго рассказывает о своем дне с самого утра — о работе, делах, звонках… Исключая один. — После работы вы пили кофе с супругой шефа, почему вы пытаетесь скрыть это от нас? — Мюллеру не терпится вывести Вальтера на чистую воду — опьянение отбирает остатки терпения, он наседает на Шелленберга со всей силы. — Вы же понимаете, что за вами следили с момента звонка?..***
Удивительно, как преображается человек, загнанный в угол. Можно было бы сказать, что каждый делает это по-своему, но на самом деле как таковых категории всего две, и они связаны с преобладающей у конкретного человека сигнальной системой (по Павлову). Одни люди теряются, процессы в их мозге замедляются, и они не знают, что сказать, как выйти из ситуации. Другие выходят из нее наилучшим образом — мысли лихорадочно сменяют одна другую, и путем перебора вариантов в сознании рождается истина. Вальтер Шелленберг всегда относился ко второму типу людей. — Я провел полчаса с фрау Гейдрих, из которых четверть часа — в кафе, где мы выпили по чашке кофе и обсудили Вагнера, а также классическую литературу, и еще четверть часа — любуясь закатом у озера. После чего я проводил фрау Гейдрих до дома, и на этом мы расстались, что, безусловно, подтвердит наблюдавший за мной. Под контролем Шелленберга голос не дрожит, но дрожат руки, которые он прижимает к белоснежной скатерти, чтобы унять тремор — Гейдрих молчит. Он молчит минуту, две, прежде чем выдохнуть наконец, раздувая ноздри своего длинного носа, и потребовать с Вальтера Шелленберга клятву, что тот никогда больше такого себе не позволит. И Вальтер дает клятву, выпив мартини с подсыпанным туда перцем-противоядием… — Разве офицер мог бы поступить иначе?.. — едко замечает он, когда дыхание выравнивается и частота сердцебиений приходит в норму. И Гейдрих снова покрывается пятнами.***
В тот вечер Рейнхард Гейдрих напился так, что едва ли помнил разговор в ресторане на Александерплатц, а если и помнил, то предпочел не заговаривать о нем. К этой теме они больше не возвращались никогда. И все же, когда Лина Гейдрих с супругом уехала в Прагу, Вальтер Шелленберг почему-то вздохнул с облегчением.